- Дал тоже порцию мясную, скаред, - кость одна!
     - Дурак!  Костей наешься,  тебе же лучше на француза иттить:  и  штык
пуза не пробьет и пуля в костях застрянет! - отзывался бойкий артельщик.
     Еще не светало,  когда, после колокольного звона, выступили с площади
на  Екатерининскую улицу  и  потянулись в  ротных  колоннах  полки  отряда
Соймонова. Ночь была сырая, мозглая, холодная; ходьбой грелись.
     Солдату,  идущему  в  плотной  колонне,  положено только  чувствовать
локоть своего товарища,  а  не думать о  своем будущем.  Правда,  с думами
тяжелее, а на солдате и так вполне достаточно тяжелого груза.
     Перед тем как двинуться,  покрестились "на восход солнца",  и  всякий
почувствовал себя уже на самой границе жизни и смерти.  Что дело, на какое
шли,  будет отнюдь не  шуточным,  это видели солдаты по  многим признакам,
кроме того, что войск собралось семь полков.
     Перешли  через  Южную  бухту  по   мосту-плашкоуту,   потом  миновали
Пересыпь, наконец Соймонов, поговорив с проводником, решительно повел свой
отряд через Килен-балку по новой Саперной дороге,  чтобы вывести его потом
на старую почтовую.
     Несмотря на  ненастье ночи  и  свежий воздух,  от  которого першило в
горле, солдатам строжайше было приказано не кашлять.
     Однако  полевые орудия  тяжелых батарей,  -  косноязычно называвшиеся
тогда батарейными батареями,  - то и дело застревали в колдобинах размытой
дождями дороги.  Артиллеристы дружно и молча помогали лошадям вытягивать в
гору пушки,  но  долго выдержать молчанки не позволяла тяжелая работа;  но
орудия все-таки густо стучали большими крепкими колесами;  но широкие, как
солдатские  манерки,   копыта  дюжих  коней  звучно  чавкали  в   грязи...
Солдатские сапоги тоже вязли на каждом шагу и выдирались из нее с шумом, а
двигалось почти два десятка тысяч людей.
     Подойти к неприятельским позициям такому отряду совсем бесшумно можно
было только в  детских мечтах.  И  вот  уже  на  середине четырехверстного
подъема   в   гору   захлопали  выстрелы   впереди:   это   цепь   русских
стрелков-штуцерников   столкнулась  вплотную   со   стрелками   английской
сторожевой цепи.
     Одновременно с этим появилась желтая,  резко проблиставшая в туманной
мгле  цепь  огней  вдоль  русских бастионов,  и  загремели залпы  огромных
орудий.
     Когда  проходили полки  мимо  Килен-бухты,  разглядели солдаты совсем
близко к  берегу стоявшие два парохода.  Это были "Херсонес" и "Владимир",
поставленные тут,  чтобы  поддержать их  атаку.  Теперь и  они  опоясались
огнями залпов и гремели.
     Только что  перед  открывшейся стрельбой дойдя  до  довольно широкого
ровного  плато  у  верховьев  Килен-балки,  Соймонов  остановил  передовые
колонны на  десятиминутный отдых;  кстати,  нужно было  и  перестроиться к
атаке. Но пальба обязывала идти быстрее вперед, чтобы уменьшить потери.
     Быть может,  опасавшийся и  шпионов противника и  своих переметчиков,
очень скрытный и осторожный Меншиков был прав;  быть может,  о готовящемся
наступлении   оба    главнокомандующие   союзных   армий   были   извещены
заблаговременно.
     Что они ждали нападения на Балаклаву,  это бесспорно, в этом их хотел
убедить и  сам  светлейший;  но,  несомненно,  повышена была  бдительность
часовых по всему фронту.
     По  крайней мере английский генерал Кондрингтон взял себе за  правило
ежедневно в  пять  часов  утра  начинать объезд  аванпостов своей  бригады
легкой дивизии Броуна.
     Он  занят был  этим и  в  утро 5  ноября (24 октября).  На  постах он
выслушивал обычные  рапорты,  что  все  обстоит  благополучно.  Однако  он
почему-то не успокаивался этим. Он задерживался, вслушивался, всматривался
в туман и мглу кругом...
     Он говорил даже начальнику аванпостной линии, капитану Претиману:
     - А  что,  если эти  неутомимые русские именно теперь вот  подходят к
нашим позициям?  Погода благоприятствует им:  туман,  дождь,  штуцеры наши
отсырели...
     Его перебили тревожные выстрелы, раздавшиеся со склонов, обращенных к
Севастополю.
     - Вы слышите? - крикнул Кондрингтон, но Претиман отозвался:
     - Может быть, пустая тревога, милорд.
     Однако выстрелы застучали чаще и  чаще,  и  вот  уже бежали посланные
оттуда,  с передовых постов, с донесением, что русские наступают в больших
силах.
     Кондрингтон повернул коня и бросился в тыл,  в лагерь,  чтобы немедля
поднять на ноги людей всей дивизии Броуна.
     Затрубили тревогу горнисты;  дивизия очень  быстро  покинула палатки,
стала в  ружье и  беглым шагом пошла на  помощь передовому отряду генерала
Пеннефетера,  который  заменил  Лесси  Эванса,  незадолго  перед  тем  так
несчастливо упавшего с  лошади,  что пришлось его отправить в  госпиталь в
Балаклаву.
     На той довольно обширной площадке, на которой Соймонов остановил свой
отряд,  он все-таки успел его поставить в порядок наступления. Полки своей
дивизии он разместил:  Томский - на правом фланге, Колыванский - на левом,
Екатеринбургский -  в  резерве,  а  за  ними уже расположиться должна была
здесь    подтягивавшаяся   сводная    дивизия    генерала   Жабокритского:
Владимирский,  Суздальский,  Углицкий  и  Бутырский полки.  Этот  глубокий
резерв  должен  был  дожидаться здесь  приказа двигаться дальше.  При  нем
оставалось двадцать шесть орудий, а батарейную батарею в двенадцать орудий
Соймонов  взял  с  собою,   поместив  ее  в  промежуток  между  Томским  и
Колыванским полками.
     С  атакой надо  было спешить:  до  позиций англичан осталось еще  две
версты  подъема,   а  между  тем  стрельба  и  канонада,   открытая  очень
преждевременно, гремела вовсю.
     Колыванцы  и  томцы  поднимались  по  скользкой  глине,  хватаясь  за
встречные балочные камни  и  кусты.  Кусты  же  чаще  попадались колючие -
шиповник,  терновник,  дикая  груша  -  и  ранили руки  шипами.  Между тем
скорострельные штуцеры,  хотя  и  отсыревшие,  правда,  но  высохшие после
первых выстрелов, уже посылали в наступающих тучи пуль.
     Сорвалась надежда Соймонова напасть врасплох,  но зато он видел,  что
ни  одного солдата из колонны Павлова еще нет около,  между тем уже яснело
кругом.  Это давало ему уверенность своей правоты:  выходило, что он понял
диспозицию Меншикова именно так, как надо, и что его атака отсюда могла бы
быть  сокрушительной,   запоздай  всего  только  на  полчаса  перестрелка,
непростительно затеянная стрелками.
     Когда передовые роты полков выбрались,  наконец,  из  узкого ущелья к
двум английским редутам, атаку Соймонова уже готовы были встретить бригады
Пеннефетера,  Адамса,  Буллера, Кондрингтона - десять тысяч пехоты с двумя
батареями полевых орудий, быстро занявших выгодные позиции, в то время как
пушки Соймонова застряли на  крутом подъеме,  оставили без своей поддержки
два передовых полка и задержали третий.
     Жесточайшая  штуцерная  пальба   встретила  и   озадачила  томцев   и
колыванцев: турки на Дунае кинулись бы на них со штыками, а в штыковом бою
русский солдат привык уже считать себя непобедимым.
     В  две-три  минуты  потери были  уже  так  велики,  что  не  успевали
смыкаться, - валились люди целыми шеренгами.
     Появившись на  знакомом колыванцам коне своем перед их  отшатнувшимся
строем, Соймонов крикнул:
     - Ура!
     Колыванцы подхватили крик,  кинулись вперед со штыками наперевес,  но
английская пехота,  верная  своим  тактическим приемам,  введенным еще  во
время  войны  с  наполеоновскими полками в  Испании маршалом Веллингтоном,
отступила, продолжая стрелять.
     Перед  колыванцами была  та  самая бригада Броуна,  которая упорно не
принимала  штыкового  удара  владимирцев на  Алме,  предпочитая косить  их
пулями и быть в безопасности от их штыков.
     Томцы в одно время с колыванцами бросились было на бригаду Адамса, но
остановились под  дождем бивших без  промаха пуль и  отхлынули.  Орудия же
англичан придвинулись ближе, и завизжала картечь.
     Стало уже  настолько светло,  что англичане могли различать офицеров,
бывших большей частью верхами,  и  то  здесь,  то  там  сваливался с  коня
всадник или падал под ним конь.
     Соймонов метался, пока еще не тронутый ни одной пулей, и кричал:
     - Артиллерия где?.. Где батарея?
     Послать в  тыл  узнать,  что  сделалось с  батареей,  некого было:  и
старший и  младший адъютанты его были уже тяжело ранены и  вынесены в тыл.
Но ему указали, как позади устраивалась батарея на так называемой Казачьей
горе.
     И вот, наконец, понеслись первые русские гранаты в английские ряды.
     Не двенадцать полевых орудий,  а двадцать два,  -  другие  десять  из
дивизии Жабокритского, - густо покрыли Казачью гору. Они били не навесными
выстрелами, как английские, а прицельным огнем.
     Тяжелые  снаряды  начали  рваться  не  только  в  колоннах английской
пехоты,  они летели и дальше,  в лагерь, и действие этих снарядов уже было
видно артиллеристам.
     Палатки  взмывали в  воздух,  как  лебеди,  и  разрывались в  клочья;
мчались и  падали  убитые лошади,  оторвавшиеся от  коновязей;  металась и
гибла лагерная прислуга...
     Английские генералы дальних участков лагеря, пока еще не вступившие в
сражение, не знали, куда вести свои полки, не понимали, откуда эти русские
гранаты,  потому что канонада гремела с трех сторон: привычная уже, хотя и
очень ожесточенная для такого раннего часа,  -  со стороны севастопольских
бастионов,  новая -  с  фронта;  наконец,  и  от  Балаклавской долины тоже
слышались пушки: это Горчаков перестреливался с Боске.
     Впрочем, Боске, чуть только рассвело настолько, чтобы разглядеть, что
делается в Балаклавской долине, увидел, что перед ним стоит генерал уже не
тот,  который был одиннадцать дней назад,  а  другой,  отнюдь не  желающий
рисковать своим отрядом.
     Не только полки его,  пешие и  конные,  разбросанные в разных местах,
расположились гораздо дальше,  чем могли достать орудия с Сапун-горы, но и
батареи его почему-то  пугливо палят в  воздух,  снаряды их не долетают до
французских позиций.
     Живой и энергичный, он сразу увидел, что ему здесь нечего делать, что
здесь  только  детски неумелая демонстрация,  а  настоящая атака  там,  на
английском фронте.
     Он снял со своих позиций двадцать четыре легких орудия,  захватил три
батальона стрелков и  своего  бригадного генерала Бурбаки и  отправился на
помощь англичанам.
     Однако встреченные им генералы Броун и  Каткарт оказались горды,  как
это было свойственно гражданам самого благоустроенного государства в мире.
Они  уверили его,  что отразить русскую атаку считают своим частным делом,
что с русскими они справятся сами.
     Боске  ничего  не  оставалось делать,  как  оставить отряд  Бурбаки у
ближайшего редута французов, присоединив его к алжирским стрелкам.
     Броун и  Каткарт из глубины тыла недооценили размеров русского удара;
кроме того,  они думали,  что со  стороны Килен-балки только демонстрация,
главный же натиск направлен на Балаклаву.
     Так же  думал и  Раглан.  Он  даже послал приказ своим судам развести
пары и приготовиться принять войска, чтобы вывезти их в открытое море.
     И только в семь часов, когда стало совсем светло и видно уж было, что
Балаклаве опасность не  угрожает,  Раглан успокоился и  поехал посмотреть,
что такое затеяли русские на правом фланге его позиций.
     Он  подъехал близко к  бою.  В  это время туман уже поднялся,  но его
место заступил такой густой дым, что стоил любого тумана.
     Только  с  трудом,   проверяя  одно  донесение  другим,   можно  было
установить, что примерно девять тысяч русских, по-видимому, совсем не имея
резервов, ворвались в лагерь и бьются с четырьмя бригадами англичан.
     Между  тем  действительно резерва  Соймонова  -  четырех  полков  под
командой Жабокритского -  не  было  видно со  скалистых обрывов английских
позиций.  Он сошел с площадки, на которой был оставлен Соймоновым, и залег
в лощине, где был безопасен от снарядов и пуль.
     Жабокритский помнил,  что  должен был ждать приказания от  Соймонова,
что ему делать дальше:  только ли  придвинуться ближе,  идти ли на выручку
своих;  развивать ли их успехи,  или прикрывать их отступление.  Он видел,
что густо шли раненные вниз, опираясь один на другого, но это была обычная
деталь всякого боя,  это  не  было  отступлением полков.  Однако никто  не
приезжал и  с  приказом от  Соймонова идти ему на помощь или развивать его
успех.
     А дело было только в том, что некому было послать такой приказ.
     В начале схватки Соймонов видел, что узкая площадка, на которую вышли
его  полки,  не  в  состоянии  была  даже  вместить  этих  двух  полков  в
развернутых ротных колоннах.
     На фланге она была всего только шагов в двести шириною;  дальше,  где
были редуты, шире, но все-таки не больше, как в шестьсот шагов.
     Дальше,  по мере того как развертывался бой,  Соймонов,  стремившийся
лично руководить полками,  может быть, просто забыл на это время, что он -
начальник не только одной своей 10-й дивизии, что в его руках еще и другая
дивизия,  стоящая в  резерве.  Наконец,  несмотря на большую убыль людей в
полках,  солдаты его неудержимо рвались вперед,  - вошли в азарт, как и он
сам.  Томцы опрокинули надежными штыками бригаду Пеннефетера,  ворвались в
редут, заклепали стоявшие там два орудия, изрубили лафеты.
     Бригада  Буллера  -  из  дивизии  Джорджа  Броуна  -  была  отброшена
колыванцами далеко назад,  а  в  это время как раз ворвались два батальона
екатеринбургцев справа,  со  стороны  верховья Килен-балки,  и  ударили на
бригаду Кондрингтона.
     Делом двух-трех  минут было  захватить четыре орудия и  заклепать их.
Однако  на  помощь Кондрингтону подоспели резервы,  и  оба  батальона были
сбиты снова в балку.
     Резервы подошли и к другим бригадам.
     Уже тринадцать тысяч англичан скопилось против значительно поредевших
томцев и  колыванцев.  Сосредоточенный штуцерный огонь был так силен,  что
полки попятились.  В иных батальонах вместо тысячи человек едва оставалось
двести - триста.
     Упал, наконец, с коня и сам Соймонов: пуля попала в живот.
     Его вынесли на шинели вниз,  и тут только он,  будучи  еще  в  полном
сознании,  увидел сам, что от места боя до перевязочного пункта в Ушаковой
балке было добрых три, если не четыре версты.
     Составлялись   и    пересоставлялись   диспозиции    и    адъютантами
главнокомандующего,  и  адъютантами командира корпуса,  и  адъютантами его
самого и генерала Павлова,  а о такой мелочи, как тяжело раненные, которые
могут истечь кровью,  пока дотащат их  на  перевязочный пункт,  совершенно
забыли.
     Недолго после  Соймонова прокомандовал остатками полком 10-й  дивизии
бригадный генерал Вильбоа,  -  он  тоже был ранен.  Командование перешло к
полковнику Пустовойтову,  но  через  несколько минут  тяжело был  ранен  и
Пустовойтов. Его заменил полковник Александров, но вскоре был убит и он.
     Ранен был  штуцерной  пулей  и  командир  сводной  батареи  полковник
Загоскин...
     Большая   часть   подполковников,   майоров,   капитанов   на   выбор
расстреливались английскими  снайперами,  и  к  англичанам  все  прибывали
резервы,  а  дивизия  Жабокритского продолжала лежать  в  лощине  и  ждать
приказа выступать.
     Екатеринбургский полк  уже  отступил:  он  потерял почти три четверти
людей и не мог держаться.  Томцы и колыванцы пятились тоже, отстреливаясь.
Англичане  уже  обходили  их с флангов,  готовясь отрезать от дороги вниз,
когда подошли, наконец, уже в восемь часов свежие полки.
     Но  это  были  полки  колонны Павлова,  которые только  теперь успели
кое-как добраться до гребня Сапун-горы.


                                    II

     Почему  же  так  запоздала колонна  Павлова,  которая  по  диспозиции
Меншикова должна была наступать в одно время с колонной Соймонова?
     Потому  что   генерального  штаба   полковник  Герсеванов,   писавший
диспозицию Меншикову,  не имел понятия о том, что такое большой мост через
реку с топкими берегами и какое время нужно, чтобы его навести.
     Он  думал,  что навести готовый уже,  то есть сбитый из бревен,  мост
можно за какие-нибудь полчаса,  между тем как сто человек портовых рабочих
под   командой   лейтенанта   Тверитинова,    нахимовского   флаг-офицера,
прибуксировав этот мост к устью Черной еще в полночь,  провозились с ним в
темноте до  семи  часов,  но  и  тогда еще  мост не  вполне был  готов,  и
Данненберг приказал передовым ротам  стрелков начать переправу на  лодках,
чтобы хоть что-нибудь бросить на  помощь Соймонову:  целый час уже гремела
жестокая канонада там, на горе.
     Хладнокровный Тверитинов,  по-видимому,  имевший привычку делать  все
основательно,  солидно,  прочно,  отвечал  неизменно  нескольким посланцам
Павлова и Данненберга:
     - Мост не готов еще,  нет, и переправляться по нему нельзя... А когда
будет готов, я тогда доложу.
     Между тем было уже двадцать минут восьмого.  Павлов приказал егерским
полкам,  Бородинскому и Тарутинскому,  переходить по мосту, каков бы он ни
был, и поехал с ними сам.
     Полки перешли,  и,  не  теряя уж  ни  минуты на  отдых,  поднялись на
высоты,  и подоспели если и не вовремя,  чтобы помочь биться,  то все-таки
кстати,  чтобы  прикрыть отступление сильно обескровленной 10-й  дивизии и
занять в бою ее место.
     Соймоновская батарея  еще  держалась на  Казачьей горе.  Увидя  новые
силы,  там удвоили огонь,  и полки,  хотя сильно обстрелянные уже бригадой
Адамса,  бросились на  нее,  откинули ее назад и  пошли прямо на редут,  в
котором хотя и не было пушек, но засело много стрелков.
     Стрелки эти подпустили тарутинцев шагов на шестьдесят и  встретили их
залпом беспощадно убийственным.
     Однако,  перепрыгивая через погибших при  этом  товарищей,  тарутинцы
стремительно кинулись в редут и перекололи стрелков.
     Они  были налегке,  -  без  мешков,  которые были выданы всей дивизии
Кирьякова  после  дела  на  Алме,  где  несколько батальонов этой  дивизии
сбросили с  себя ранцы,  сильно давившие и  резавшие плечи ремнями.  Мешки
тарутинцы,  как и бородинцы,  сбросили с себя на последнем подъеме на гору
перед атакой.  В  мешках было все  немудрое имущество их:  белье,  сапоги,
бритвы,  кусок мыла,  табак, - но как развернуться для удара в штык, когда
надоевшим горбом торчит этот нищенский мешок за плечами?
     Зато стремителен был их натиск.
     Но  примириться с  потерей редута не захотели англичане.  Не прошло и
пяти минут, как снова, перестроившись, двинулись они на тарутинцев.
     Густой орудийный дым скрыл их наступающие ряды; залпом из своих очень
трудно заряжаемых ружей не  успели их  встретить тарутинцы,  и  вот  около
редута и в самом редуте снова начался свирепый рукопашный бой.
     В  армии  каждого народа  скопляется за  долгие  годы  его  жизни  та
героика, без которой не бывает победоносных армий.
     "Дети королевы Виктории" твердо знали о  себе,  что они -  английские
пехотинцы - совершенно непобедимы в штыковом бою, как английские драгуны и
гусары непобедимы в рубке, а уланы в уменье действовать пикой.
     Эта уверенность в себе до того усилила их напор, что тарутинцы были в
свою очередь смяты и выбиты из редута.
     Но  на  помощь им бросился батальон бородинцев,  которые тоже знали о
себе,  что  в  руках у  них  русские штыки,  а  ведь они с  подхватами,  с
присвистами чуть ли не каждый день пели,  возвращаясь в  лагерь с  ученья,
свою солдатскую песню о штыке:

                        Пуля-дура проминула, -
                        Поднесешь врагу штыка!
                             Штык, штык
                             Невелик,
                        А посадишь трех на штык...

     Велика  сила  традиций о  боевой непобедимости:  это  была  тяжелая и
кровавая схватка.  Ни та,  ни другая сторона долго не верила в то,  что не
она непобедима.  Ломая штыки, бились прикладами, к