стионах и батареях,  стоили сотен убитых и раненых,  и раненые корчились
на земле, вопя о помощи, но к ним не подходили с носилками.
     Убирать раненых было запрещено,  потому что около одного раненого при
этом в несколько мгновений вырастала кучка других раненых или убитых.
     Сигнальные стали было на свои места в  начале канонады и  начали было
привычно выкрикивать:  "Маркела!.. Лохматка!.. На-а-аша, береги-ись!" - но
эти  "маркелы" и  "лохматки" мчались в  таком изобилии,  такою тучей,  что
очень скоро кричать о  них стало совершенно ненужным занятием,  да и  сами
сигнальные падали то здесь, то там, чтобы больше уже не подняться.
     Жаркий день,  -  небо было безоблачно, солнце щедро на ласку, - сразу
сделался вдвое,  втрое жарче - от горячего дыма, горячей пыли, раскаленных
тел орудий, от пожаров, наконец, когда загоралась фашинная одежда мерлонов
и пылали щеки амбразур...
     Но воды было мало.  Вода, как заведено было с начала осады, хранилась
в корабельных анкерках,  и их осушили уже в первые часы канонады,  иные же
анкерки  были  разбиты  ядрами.  Между  тем  о  том,  чтобы  подвезти воду
защитникам бастионов,  нельзя было и  думать:  ураганный огонь то  и  дело
открывался по всем подступам, по всем дорогам, ведущим к укреплениям.
     Артиллерия французов была теперь уже  настолько сильна сравнительно с
русской,  что как на втором, так и на Корниловском бастионе сопротивляться
ей могли уже не орудия,  наполовину подбитые, а только сами бойцы, матросы
и солдаты с их поражающим, спокойным презрением к смерти.
     Не  один только солдат-забалканец мог  бы  теперь ответить на  вопрос
Горчакова:  "Сколько вас на бастионе?" -  "Дня на три должно хватить, ваше
сиятельство..."
     На  что  именно  хватить  должно?   На  то  только,  чтобы  все  виды
истребления людей,  которые были  придуманы к  тому времени человечеством,
были обрушены на защитников севастопольских укреплений в таком количестве,
с такой энергией,  каких не знала история войн, и чтобы эти люди в потных,
хоть выжимай,  рубашках держались на своих местах,  пока их не разрывало в
куски, а на их место тут же с огромной деловой поспешностью становились их
товарищи,  и так без перебоев одни заменяли убитых,  другие -  раненых,  с
величайшей готовностью,  зная,  что  это-то  именно и  требуется для  дела
защиты,  и  соображая про себя,  что "дня на три должно хватить"...  А там
пришлют, разумеется, других таких же точно...
     Никто не бежал,  испуганный,  пораженный,  даже из тех, кто впервые в
своей жизни видел такую адскую бойню.  Спокойное нахимовское "мы все здесь
останемся" стало  воздухом бастионов.  Миллиону пудов чугуна,  пущенного с
невиданной силой, сопротивлялись в конце концов только человеческие тела с
ясным сознанием того,  что всех все-таки не перебьют, что "должно хватить"
для отражения штурма...
     День этот - 24 августа - был ясный всюду в Крыму и кругом на море, но
в Севастополе солнца не было видно,  - ни солнца, ни клочка синего неба, -
и в густейшем пороховом дыму, смешанном с пылью, двигались команды солдат,
вызываемых из  прикрытия для  работ  на  крышах пороховых погребов,  чтобы
засыпать там воронки в насыпях,  а когда над ними лопалась граната, осыпая
их осколками и картечью, то, оттащив в сторону раненых и убитых, остальные
принимались за лопаты, не покидая работы.
     Никто не бежал в ужасе,  хотя на это рассчитывали осаждающие,  как не
бегут  с  палубы  корабля матросы во  время  сильнейшего морского боя;  но
палуба корабля окружена водою,  -  здесь же был в  силе соблазн бегства от
смерти, но преодолен был всеми этот соблазн.
     "Должно хватить" до штурма,  а  пока  туши  то  и  дело  вспыхивающие
пожары,  потому  что  загораются  туры и фашины,  пылают мешки траверсов и
амбразур, и тушить их можно только землею, больше нечем... Сыплются лопаты
сухой  хрящеватой  земли  в  огонь...  Матрос  с  топором в руке обрубает,
закрывая левой рукой лицо от пышащего пламени, горящий хворост фашин... Но
вот  грузно  падает  рядом  присланный  врагами бочонок пороха и тлеет его
фитиль...  Момент  еще,  и  взорвется  порох,  и  разбросаны  будут  мешки
траверса,  и горящие туры, и люди, разорванные в клочья... Матрос кидается
к бочонку,  одним взмахом топора обрубает фитиль,  а шестипудовый  бочонок
отталкивает ногой подальше,  чтобы закатить его в глубокую воронку, где он
не так опасен.
     Несколько часов совершенно невыносимого огня,  и вдруг, как оборвало,
ни одного выстрела оттуда, - торжественная, тревожная тишина... Штурм?
     Барабанщики на  бастионах,  срываясь то и  дело,  забили тревогу,  из
блиндажей выскочили солдаты прикрытия и кинулись бегом,  к банкетам,  -  к
тем  местам,  где,  они  знали,  были  приготовленные для  них  банкеты  у
брустверов и  где теперь не  только не виднелось банкетов,  но и  половина
брустверов сползла уже  во  рвы,  а  остальное разверзлось,  развороченное
взрывами снарядов, чернело от пожаров, было скользким от крови.
     Нужно  было  спешить  добежать до  брустверов скорее,  чем  могли  бы
добежать до  них  с  той  стороны враги,  траншеи которых местами тянулись
всего в тридцати пяти шагах от рвов.  Русским солдатам из блиндажей бежать
было  дальше,   чем  французам,   они  спешили,   где  перепрыгивая  через
препятствия,  где  обегая  их;  беспорядочные,  стремившиеся вперед  толпы
солдат  заполнили площадки  укреплений,  но...  так  внезапно оборвавшаяся
канонада -  это  был  только  хитрый маневр врага,  обдуманный на  военном
совете у Пелисье.
     Шестая усиленная бомбардировка была  задумана так,  чтобы  не  только
разрушить  все  укрепления русских  и  совершенно заставить  замолчать  их
артиллерию,  но  нанести как  можно  больше  потерь  и  стойким защитникам
нестойких верков, если нельзя будет довести их до бегства или до решимости
выкинуть белые флаги.
     Чуть только там  убедились,  что удалась хитрость,  канонада началась
снова.
     Горнисты трубили,  и  барабанщики били  отбой  прикрытию,  и  солдаты
бежали назад в свои блиндажи, но далеко не все вернулись в них обратно.
     Этот хитрый маневр повторялся не  один раз;  не выходить из блиндажей
гарнизону было нельзя, не нести при этом больших потерь - тоже.
     Свыше  сорока  тысяч  снарядов было  выпущено артиллерией союзников в
первый день бомбардировки;  более двух тысяч человек насчитано было убитых
и раненых в Севастополе.


                                   III

     Корабельная и  Южная  стороны Севастополя были  так  густо затянуты в
этот день белесым пороховым дымом,  что  прицельной стрельбы по  кораблям,
стоявшим на Большом рейде, быть не могло, но навесный огонь был так силен,
что то и  дело высоко вверх фонтанами взбрасывало воду,  и вечером,  около
шести часов, большая бомба ударила в транспорт "Березань".
     Этот  транспорт стоял  у  северного берега рейда,  рядом с  линейными
кораблями "Чесма" и  "Императрица Мария".  Из него сразу же повалил черный
дым,  -  на нем было много горючего.  Пожары,  возникавшие часто на судах,
матросы обычно тушили ведрами, но это оказалось бессильным против пламени,
быстро заливавшего палубу,  выбивавшегося из  трюма,  где  горели бочки со
смолой и салом и мешки с мукой.
     Часам к восьми стало уже ясно,  что транспорт обречен. Катеры и лодки
засновали около него, принимая экипаж и груз, какой еще можно было спасти.
Однако нужно было спасать от огня и линейные суда,  соседей "Березани", на
которой пылали уже  ванты фок-мачты,  в  то  время как  под  ветром стояла
"Мария" и на нее летела густая метель ярких в дыму искр.
     Матросы  на  "Марии"  забегали по  палубам с  ведрами,  обливая водой
сильно  нагревшиеся борта;  катеры  старались  завести  якорные  цепи,  но
толстые цепи не поддавались их усилиям долгое время.
     Ведро за  ведром опускалось в  бухту;  вода плескала на  белые борта,
начинавшие уже желтеть и коробиться...  Подошли два парохода; с их помощью
удалось,  наконец,  перебить якорные цепи, и, взяв на буксир "Марию", один
из них отвел ее дальше от причудливо пылавшей "Березани".
     Было уже темно кругом,  и  совершенно фантастичным казался транспорт,
оставленный во власти пламени. Толстые корабельные канаты, свисавшие с его
мачт,  медленно тлея,  окутали его багровым кружевом, в то время как пламя
не дошло еще до верхушки мачт.  Скручиваясь и брызжа искрами, эти багровые
кружева вели  себя,  как  живые,  как  огненные змеи,  опутавшие корабль и
расползавшиеся в стороны и вверх.
     На  берегу  Северной стороны  толпилось много  народа,  привлеченного
зрелищем пожара в бухте. Было на что поглядеть, однако и очень опасно.
     Пожар большого судна ночью не только далеко озарил рейд с  остальными
кораблями,  белые мачты которых четко,  как  колонны,  круглились одна  за
другой,  пойманные замысловатой сетью  вантов;  не  только  сделал видными
людей на  ближних из судов и  на самых мелких катерах и  лодках в  бухте и
даже на мосту, который теперь охранялся особым нарядом саперов; пожар этот
сделался виден и  неприятелю,  и  сюда,  на свет,  то и  дело стали лететь
снаряды и ракеты.
     Рейд  принял  чрезвычайно оживленный  вид.  На  близко  подходивших к
транспорту "Березань" катерах действовали помпы, стараясь залить пламя, но
не  имели успеха.  Треск,  шипенье,  облака пара,  крики народа,  всплески
весел,  и  вновь торжествующее пламя освещало,  как  это  бывает только на
заре,  тревожным палевым светом белые стены укреплений на северном берегу,
и белые борты, и мачты судов... А бомбы и ядра летели и звучно шлепались в
воду все чаще и чаще.
     Транспорт горел всю ночь и сгорел к утру по медную обшивку на бортах.
Кроме этого пожара в  бухте,  было ночью несколько пожаров и  в городе,  и
разбита была,  наконец,  бомбой  большого калибра телеграфная площадка над
библиотекой, так долго остававшаяся невредимой.
     Все меньше становилось уцелевшего в городе и кругом него,  все больше
развалин.  Город  таял,  город  превращался в  беспорядочно нагроможденный
строительный материал для  будущего города:  не  хватило бы  только дерева
строителям, камня же было довольно.
     Лихие  фурштаты пытались было  и  в  эту  ночь  подвезти на  бастионы
выломанные из  разбитых канонадой домов половые доски для починки разбитых
орудийных платформ,  но  проскочить удалось очень немногим:  слишком силен
был заградительный огонь с неприятельских батарей.
     Каждую ночь,  кроме туров,  фашин,  досок и прочего, необходимого для
восстановительных работ на бастионах,  везли туда и  бочки воды;  но в эту
ночь бомбардировка была ничуть не слабее,  чем днем,  и воды на укрепления
удалось завезти очень мало, в то время как защитники их изнывали от жажды.
     Работать под  сильнейшим обстрелом было невозможно,  -  работать было
необходимо:  укрепления  к  концу  дня  перестали  уж  быть  укреплениями,
потеряли право так называться,  и их одевали вновь,  -  в который раз? - и
при  этом  гибли  сотни людей,  потому что  восемьдесят мортир стреляли то
залпами,  то беглым огнем по двум бастионам -  Корниловскому и второму; на
последнем половина рабочих выбыла из строя в эту ночь...  И,  однако, даже
при  таких  потерях было  сделано все,  что  можно было  сделать по  части
насыпей: кирки и лопаты действовали безотказно.
     Но  из двадцати орудий,  бывших на втором бастионе,  четыре оказались
подбитыми дневной  канонадой,  и  почти  все  остальные обречены  были  на
бездействие из-за порчи платформ и станков,  а заменить их новыми ночью не
удалось.
     Рано утром на бастионах ожидали штурма,  и все были готовы к нему, но
началась снова такая же жестокая бомбардировка, как и накануне.
     Возведенные за ночь укрепления рухнули где через час,  где через два;
правда,  их и готовили только для встречи штурмующих колонн, отлично зная,
что сопротивляться долго туче снарядов они будут не в состоянии.
     В разрушенные амбразуры полетели пули стрелков, таившихся в недалеких
уже  траншеях,  которые успели раздвинуться за  ночь.  Эти  пули  выбивали
артиллерийскую прислугу тех орудий, которые могли еще отвечать противнику.
Одну  выбитую до  последнего человека смену артиллеристов заменяла другая,
другую - третья, и люди знали, что идут на верную гибель, и шли и гибли.
     Если  бы  появился в  этот день на  Малаховом кургане или  на  втором
бастионе князь  Горчаков,  то  на  глупый  вопрос,  обращенный к  простому
рядовому пехотного полка: "Сколько вас тут на бастионе?" - едва ли получил
бы он знаменитый ответ: "Дня на три должно хватить, ваше сиятельство"
     Гарнизон четвертого и  пятого отделения линии обороны таял с  большой
быстротой,  и трудно было бы с уверенностью сказать, что хватит его еще на
три  дня  такой невиданной бомбардировки,  при том,  конечно,  непременном
условии, чтобы остатки его смогли все-таки отразить штурм.
     Но  состояние  русских  верков,  представлявших развалины,  и  полное
молчание батарей второго бастиона и  всей  левой половины Малахова кургана
убедили ставшего слишком осторожным Пелисье,  что откладывать штурм еще на
несколько дней является уже излишним.
     Одновременно с  Корабельной и  Южная  сторона яростно громилась огнем
пятидесяти батарей,  включавших в  себя  триста  пятьдесят орудий.  Против
одного только четвертого бастиона выставлено было сто  тридцать орудий,  а
против пятого на несколько орудий больше.
     И  здесь,  так  же  как  и  там,  вдруг  наступала  тревожная тишина,
принимавшаяся за предвестник штурма,  орудия поспешно заряжались картечью,
подтягивалась полевая артиллерия,  спешила пехота прикрытий,  и на все это
вдруг обрушивался ураганный огонь.
     Запрещено было уносить раненых на  перевязочные пункты,  так  как это
вело только к  лишним потерям,  и  без  того огромным.  Раненых помещали в
блиндажах, где и без них было непроходимо тесно.
     Не было не только медиков и сестер, - даже и фельдшеров; перевязывали
раны,  как и  чем могли,  ротные цирюльники,  а  в  офицерских блиндажах -
офицеры.  Но раненые, потерявшие много крови, умоляли дать им воды, а воды
не было.
     Штурма  ожидали  с  часу  на  час  и  его  надеялись  отбить  так  же
блистательно,  как был отбит штурм шестого июня,  и  тогда по-настоящему и
надолго должны были  замолчать батареи противника,  тогда -  отправлять на
перевязочный и  этих раненых и  новых,  какие будут,  конечно,  в  большом
числе,  тогда -  новые орудия и станки и платформы, тогда - фашины и туры,
тогда - снаряды и порох, тогда - вода.
     Но  если  терпели  страшную жажду  здоровые солдаты  и  матросы около
орудий, на работах и в блиндажах, то как могли терпеть ее раненые?
     И вот,  -  поразительное зрелище!  -  многострадальный Малахов курган
днем  двадцать пятого августа увидел на  своей  площадке вереницу женщин в
платочках;  у каждой было коромысло на плечах,  каждая несла издалека,  от
колодцев, по два ведра студеной воды... Это были матроски, услышавшие, что
совсем нет воды на бастионах, что раненые терпят мучения и даже умирают от
жажды.
     Их  шло  снизу  больше,  чем  пришло  на  курган:  дошло  только пять
матросок,  -  остальные погибли.  Но  рядом с  одной из  дошедших,  широко
раскрывая глаза среди грохота взрывов и дыма, шагал ее семилетний сынишка:
мать привела его затем,  чтобы тяжело раненный муж ее  дал ему перед своей
смертью "отцовское благословение, навеки нерушимое".


                                    IV

     Ночью раненых отправляли все-таки в два перевязочных пункта:  с Южной
стороны -  в Николаевские казармы, с Корабельной - в Павловские, по тысяче
и больше человек в ночь, и тут же начинались на нескольких столах операции
и  продолжались потом весь  день.  Но  врачи и  сестры знали,  что  минеры
подкапывались уже  несколько дней  под  устои  этих  огромнейших зданий  и
закатывали в проделанные подкопы бочонки с порохом для взрыва, когда будет
получен приказ это сделать.
     А  что  такое взрыв большого количества пороха,  они испытали вечером
двадцать шестого августа, когда в шаланду, отправленную с Северной стороны
с  грузом пороха в сто пудов,  ударила бомба.  Сотрясение воздуха было так
велико,  что  во  всем четырехэтажном здании Николаевских казарм сорвало с
петель двери,  все,  кто стоял,  мгновенно упали на пол, койки с ранеными,
подскочив,   передвинулись  с   мест,   а  на  Графской  пристани  тяжелое
бомбическое орудие, лежавшее на нижней площадке, перебросило на верхнюю, и
мраморные статуи разметало в разные стороны.
     В  тот  же  вечер загорелся так  же  точно,  как накануне "Березань",
фрегат "Коварна",  на  который незадолго перед тем  погрузили двести бочек
спирта.
     Трудно  было  понять,  зачем  приказано было  бочки  со  спиртом и  с
чиновниками,  ведавшими этим казенным имуществом,  погрузить на фрегат, но
спирт горел так же неукротимо, как смола и сало на "Березани".
     В  то  же  время  другая  зажигательная ракета  вонзилась в  верхушку
огромного  подъемного крана,  служившего для  установки мачт  на  судах  и
стоявшего на  берегу Доковой балки,  и  кран этот запылал,  как гигантский
факел, далеко освещая все окрест, и, как мотыльки, на огонь летели снаряды
и в Доковую балку и на рейд.
     Двести бочек спирта,  горевшие на  фрегате,  давали какое-то  зеленое
пламя, и "зеленый змий", клубясь и шипя, принялся яростно обвиваться около
мачт, ближе к корме, в то время как с правого борта по трапу сыпались вниз
на  шаланду  матросы  с  тем,  что  удалось  захватить впопыхах из  своего
небогатого скарба:  кто тащил свой бушлат,  кто подушку, кто сундучок, кто
подвесную   койку,   а   один,   приставленный  смотреть   за   церковными
принадлежностями на  фрегате,  нагрузился образами,  кадилом,  кропилом  и
прочей святостью и, держа все это обеими руками в обхват, пополз по трапу,
держась за  него лопатками и  локтями и  каждый момент рискуя очутиться за
бортом,  но  все-таки сполз последним,  -  сохранил вверенное ему казенное
имущество.
     А  когда  отчалила шаланда с  матросами,  взятая  катером на  буксир,
зеленое пламя потоками полилось из трюма во все люки,  побежало по вантам,
вверх,  выше и  выше,  создало такую живописную иллюминацию на рейде,  что
народ, собравшийся на Северной, не мог отвести от нее глаз.
     Если пожар "Березани" в  предыдущую ночь воспринимался многими только
как исключительно несчастный случай,  то  пожар "Коварны",  боевого судна,
пожар, которого даже и не тушили, ясно говорил всем, что конец Севастополя
уже  близок:  сотни  новых  крупнокалиберных мортир,  появившихся летом  у
французов, сделали свое дело.


                               Глава шестая

                                  ШТУРМ

                                    I

     Утро 27 августа (8 сентября) было мглистое, ветреное.
     Сильный  ветер,   волнуя  воду   Большого  рейда,   дул   в   сторону
неприятельских батарей против Корабельной и  нес туда облака пыли и  дыма,
под покровом которых там усердно готовились к штурму, назначенному главным
командованием на этот именно день.
     Там передвигались колонны корпуса Боске,  чтобы занять в параллелях и
на  площадях  между  контрапрошей исходные для  штурма  позиции,  а  когда
позиции эти были заняты, войскам читали приказ их корпусного командира:
     "Солдаты второго корпуса и  резерва!  7 июня (26 мая по ст.  ст.) вам
досталась честь нанести первые удары в сердце русской армии.  4/16 августа
вы восторжествовали над вспомогательными силами русских. Сегодня ваша рука
нанесет русским последний смертельный удар,  исторгая у  них линию верков,
обороняющих Малахов,  между тем как наши товарищи англичане и  1-й  корпус
произведут атаку  Большого редана  и  центрального (пятого) бастиона.  Это
будет один  всеобщий приступ армии против армии!  Это  будет долгопамятная
победа,  которая увенчает юных орлов Франции!  Ребята,  вперед!  Малахов и
Севастополь - наши, и да здр