,  зыбким и скользким,  и дальше все эти ящики и
бочонки и бросали их в грязь с ожесточением. Конечно, трудно было узнать в
этих  измученных  людях  когда-то  блестящих  по  своей  форме  и   хорошо
упитанных, тяжелых и рослых английских солдат.
     В углу бухты,  в воде,  лежал привезенный из Синопа лес для постройки
бараков;  Канробер знал уже,  что постройка их затормозилась из-за полного
отсутствия гвоздей.  Везде в  лавчонках,  устроенных для  нужд английского
лагеря,   видны  были  только  бутылки  -   коньяку,   рома,  виски,  даже
шампанского.  Около них стояли бочки, наполненные пустыми бутылками и горы
бутылочного стекла.
     Впрочем,  в том помещичьем доме, который занимал Раглан с несколькими
офицерами своего штаба и своим врачом,  было довольно чисто,  и на столе в
изящной рамке  красовался даже  портрет леди  Раглан,  весьма  уменьшенная
копия с  портрета работы талантливого Лоренса.  Канробер уже  видел его на
том же столе не раз и  всякий раз думал,  что это красивое надменное лицо,
показатель сильного  характера,  годилось бы  для  актрисы,  играющей леди
Макбет.
     Но Канробер знал от самого Раглана,  что умерший давно  уже  художник
Лоренс,  человек  счастливой внешности и судьбы,  писал его жену в пору их
медового месяца,  лет тридцать назад. Это тогда в ее искусно завитых русых
волосах  кокетливо  горела  яркая,  пышная  роза;  это  тогда голубой пояс
перехватывал ее светло-кремовое платье,  не в талии,  а гораздо выше,  под
самой   грудью;  это  тогда  тонкий,  прозрачный  малиновый  шарф  обвивал
прихотливыми складками ее голую полную руку и крупный алмаз-брошь приколот
был на низком вырезе ее лифа.
     Все это было в далеком прошлом,  а теперь здесь,  на пустынном берегу
Крыма,  странно было бы даже и вспоминать об этом. Здесь нужно было думать
только о том, как удержаться до весны или до присылки сильных подкреплений
ввиду грозных,  как и  в  начале октября,  севастопольских бастионов и как
уберечь  от  полного  истребления болезнями полки,  которые  доверила  ему
королева Англии, пожимая при прощании с ним его единственную руку.
     Раглан был дома и встретил главнокомандующего союзной армии несколько
суетливо,  что было в  нем ново.  Обычно красноречивый,  он в этот раз был
немногословен,  хотя совещание их касалось, между прочим, и такого важного
вопроса, как выбор места зимней стоянки военного флота.
     Адмиралы Дондас и Гамелен,  по древности своей,  были отозваны,  и на
место первого был назначен Лайонс,  на место второго -  Брюа; военный флот
был значительно уменьшен,  особенно после бури 2 ноября; но представлялось
возможным  свести  его  всего  до  нескольких единиц,  остальные  же  суда
отправить на зимовку в Босфор, так как о новой бомбардировке фортов с моря
никто уже не думал,  а  выход почти разоруженного русского флота из своего
убежища был явно немыслим.
     Однако Раглан отнесся к этому вопросу нерешительно. Он говорил:
     - Конечно,  корабли наши почти бесполезны для  нас на  море,  где они
могут к  тому же серьезно пострадать от зимних бурь.  Но они ведь снабжают
нас орудиями,  когда в этом бывает крайняя надобность, и прислугою к ним в
лице  матросов.  Когда  у  нас  будет в  избытке и  то  и  другое,  тогда,
разумеется,  нам незачем будет держать на якорях боевые суда,  а пока... У
меня только что были в  руках сводки:  мы  теряем в  среднем по полтораста
человек в  день от дизентерии и других болезней!  Да,  армия тает даже без
боя  с  русскими  полками  от  русского климата,  -  это,  кажется,  общий
результат всех вторжений в Россию.
     - Получилось известие,  милорд,  что от  всех пехотных полков Франции
будет взято по сто шестьдесят человек отборных людей и  послано в Крым,  -
сказал после длительной паузы Канробер.  -  Эту  меру  правительства можно
приветствовать. Это даст до шестнадцати тысяч прекрасной пехоты.
     Раглан встретил эти слова союзника не  то  чтобы недоверчиво,  но без
большого воодушевления;  скорее просто холодно.  Он  заметил,  не  повышая
голоса:
     - Отборные люди  каждого полка составят в  общем отборный корпус,  но
тем печальнее будет,  если и этот отборный корпус станет жертвою эпидемий.
Между тем  есть в  газетах толки о  каких-то  мирных переговорах,  которые
ведутся  за  нашей  спиной...  Если  бы  это  было  так  и  если  бы  наши
правительства обнаружили мудрую уступчивость,  это было бы  гораздо лучше,
чем присылка нового корпуса...  Между тем Омер-паша потому только будто бы
задерживает свою  армию,  совершенно готовую к  высадке в  Евпатории,  что
английские и французские офицеры плохо обращаются с турецкими солдатами...
думает  ли  он,  что  лучше  обращается с  ними  кровавый понос,  холера и
пятнистый тиф? Они то и дело таскают своих покойников на кладбище.
     - Думаете ли  вы,  милорд,  что  этот  план  высадки турецких войск в
Евпатории может произвести перелом в войне? - спросил Канробер.
     - Ах, мой друг, я уже перестал и давно уже перестал видеть что-нибудь
впереди в  розовом свете!  Тем  более что  со  дня на  день жду,  что меня
отзовут,  как лорда Дондаса, - с горечью ответил Раглан. - Что же касается
вообще  войны  с  русскими,  то  мне  вспоминается  сейчас  правило  лорда
Нельсона* сражаться с русскими посредством искусных маневров,  а не прямым
нападением в  сомкнутых рядах.  Если  турецкая армия  не  будет  сидеть  в
Евпатории, когда там высадится, а постарается зайти в тыл князю Меншикову,
то,  пожалуй...  Хотя на турок я совсем не надеюсь. Это ленивый и какой же
грязный народ! Посмотреть только, что они сделали с Балаклавой!
     _______________
          *їНїеїлїьїсїоїнї Гораций (1758 - 1805) - английский адмирал.

     Совещание двух  главнокомандующих на  этот  раз  не  затянулось и  не
привело к  каким-либо  важным решениям.  Когда  же  Канробер возвращался к
себе,  он слышал,  хотя постарался сделать вид,  что не слышит, выкрики из
кучек толпящихся у бараков своих солдат.
     - На штурм! Ведите нас на штурм, генерал!
     А из одной кучки,  где были зуавы,  раздалось очень громкое площадное
ругательство.
     Канробер сделал вид,  что не  слышит и  этого,  и  только поторопился
проехать  скорее  мимо.  До  него  уже  доходили  слухи,  что  солдаты  им
недовольны  и   даже   заявляют,   что   желали  бы   видеть  вместо  него
главнокомандующим Кавеньяка,  или  Бедо,  или Ламорисьера,  или Шангарнье,
оставшихся во Франции,  или,  наконец,  Боске, который был с ним здесь, но
имел  слишком мало  власти для  того,  чтобы  вести их  на  приступ и  тем
закончить войну.


                              Глава седьмая

                            НИКОЛАЙ НЕРВНИЧАЕТ

                                    I

     Все  при дворе готовились к  смерти императрицы Александры Федоровны,
но  она  предпочитала оставаться  в  довольно  устойчивом положении  между
жизнью и  смертью,  часами лежала с  закрытыми глазами,  хотя и  без  сна,
слегка стонала,  когда прикасались к  ее телу,  внимательно глядела в лица
придворных медиков и с гримасой крайней брезгливости глотала подносимые ей
лекарства.
     Она уже перестала верить в медицину,  после того как все известнейшие
врачи Европы,  которые ее лечили, не могли сойтись на чем-нибудь одном при
определении ее болезни.  Как ни был узок и беден ее духовный мир,  но, раз
отказав медицине в  кредите,  она  уже оставалась верна этому убеждению и,
лежа  с  закрытыми глазами,  шептала  обрывки  молитв,  приходившие ей  на
память, готовая уже переселиться в селения праведных.
     Между  тем  наступало  6  декабря,  день  торжественного празднования
тезоименитства Николая,  день,  знаменовавшийся вот  уже почти три десятка
лет  не  только грандиознейшим парадом войск на  Марсовом поле,  но  еще и
наградами по ведомствам военному, гражданскому и духовному.
     Еще в  ноябре заготовлен был указ,  которым предполагалось обрадовать
всех вообще защитников Севастополя в день царских именин,  и Николай тогда
же писал об этом Меншикову:
     <Считаю справедливым велеть тебе объявить всем войскам,  составляющим
гарнизон  Севастополя,   как   сухопутным,   так   и   морским,   что,   в
признательность за  их беспримерное мужество,  усердие и  труды в  течение
сего времени, я велел им зачесть каждый месяц за год службы по всем правам
и преимуществам.  Они этого вполне заслуживают, и объяви это на 6 декабря.
Ты  скуп представлять о  наградах;  прошу тебя,  дай мне радость наградить
достойных>.
     Нужно  заметить,   что  никогда  раньше  так  не   тянуло  Николая  к
письменному  столу,  как  во  время  Крымской  кампании.  Всегда  до  того
чувствовавший  себя  в  силу  своего  самодержавства далеко  от  житейских
слабостей,  теперь он с  каждым днем все более и  более,  острее и  острее
чувствовал, что почва под ним колеблется и, пожалуй, вот-вот все рухнет!
     Восстание декабристов в  самом  начале царствования страшно ошеломило
его,  но оно закончилось и было раздавлено в один день; восстание Польши в
1831 году достаточно испугало его,  но он был тогда уверен в своих военных
силах,  стоило только их  стянуть в  направлении на  Варшаву.  Теперь было
совсем не  то:  в  дополнение к  весьма тяжелому настоящему можно  было  с
большой долей вероятности ожидать более тяжкого будущего.
     Приступы сильнейшего негодования  стали  все  чаще  сменяться  в  нем
приступами  растерянности,  когда он становился похожим на анекдотического
генерал-губернатора,  очутившегося на  медвежьей  охоте  один  на  один  с
огромным медведем, вылезшим перед ним из берлоги. Генерал-губернатор этот,
вместо того чтобы стрелять,  закричал привычно:  <Полиция!  Взя-ять  этого
негодяя!> Николай,  конечно, не кричал по-генерал-губернаторски, - слишком
велико было расстояние между ним и  театром  войны,  -  но  его  письма  к
Меншикову  были  не  более  как  тот же крик растерявшегося властелина,  а
письма к Горчакову и Паскевичу были переполнены то жалобами,  то надеждами
на божью помощь.
     Выходило очевидным даже для него, не страдавшего дальновидностью, что
целую жизнь перед ним  трепетали и  его  славословили,  а  в  минуту очень
серьезной опасности ему не на кого было опереться.
     Меншикову писал он  чуть ли  не  ежедневно,  давая приказания в  виде
просьб и предъявляя требования в виде скромных пожеланий.
     Он  считал  себя  -  и,  пожалуй,  не  без  основания  -  сведущим  в
фортификации и  минном деле,  и  когда Меншиков донес ему,  что  к  началу
декабря было  построено в  разных местах перед  бастионами и  батареями до
двадцати ложементов, он писал Меншикову:
     <Радуюсь,   что   приступлено  местами  к   контрапрошам:   мера  эта
спасительная в  теперешнем  положении,  и  надо,  кажется  мне,  стараться
продолжать подвигаться навстречу к  неприятелю.  Вылазки также  прекрасное
дело. Посмотрим, не выморозим ли тараканов>.
     Несколько раньше,  получив от Меншикова донесение,  что он, ожидавший
общего штурма Севастополя после Инкерманского боя, несколько успокоился за
его участь, Николай писал:
     <С удовольствием вижу,  что надежда твоя на сохранение Севастополя не
исчезла и что по-прежнему геройский,  молодецкий дух всех войск возрастает
в  мере угрожающей опасности.  Грешно бы  мне было в  этом усомниться,  но
сердце бьется,  читая рассказ об этом.  Хотелось бы к  вам лететь и делить
участь общую, а не здесь томиться беспрестанными тревогами всех родов>.
     Тогда вопрос о  доставке пороха в  Севастополь был  несколько улажен,
главным  образом  тем  обстоятельством,   что  на   складе  адмиралтейства
<нашлось>  около  двадцати  семи  тысяч  пудов,   и  Меншиков,   до  этого
беспрестанно требовавший пороха от  военного министра Долгорукова,  донес,
наконец, что порохом на ближайшее время он обеспечен. Николай ответил ему:
     <Благодарю,  любезный Меншиков,  что  поспешил меня  успокоить насчет
крайних моих опасений о недостатке пороха;  кажется, что теперь эта важная
статья  обеспечена.   Надеюсь,  что  мы  в  состоянии  будем  не  уступить
неприятельскому огню,  ежели бы возобновился с прежней силой,  чего весьма
ожидаю.  Из всего,  что до меня доходит сюда и что от тебя получаю,  я все
более убеждаюсь,  что план врагов: выигрывать время, претерпеть, доколь не
удвоятся их силы всем,  что безостановочно к ним посылается, и до собрания
всех  способов медлить,  а  потом  возобновить,  может  быть  с  удвоенной
яростью,  бомбардировку,  а быть может и атаку с трех сторон.  Успеют ли в
том,  один бог  знает.  Вопрос:  что тут нам делать?  Разумеется,  что это
трудно решить,  а в особенности мне здесь.  Могу только указывать, решение
предоставляя тебе...>
     И  затем указывал чрезвычайно подробно и обстоятельно,  на нескольких
страницах письма, заканчивая его чисто личными мотивами:
     <Теперь  должен  обратиться к  другому  и  для  меня  тяжелому  делу.
Здоровье жены до того расстроено,  что она не встает с  кровати;  слабость
непомерна.  Все  это  усилилось с  отъезда детей.  Отрадно было бы  ей  их
обнять.  Это возможным нахожу только в том случае,  ежели военные действия
не  возобновились  деятельно,  ежели  не  предвидится  скоро  решительного
действия.  Наконец,  ежели  влияние их  возвращения не  произведет дурного
впечатления на  дух войск.  Если всего этого нет,  то  дозволь им  ехать к
нам>.
     После этого-то письма великие князья и  отправились в Петербург.  Но,
отослав это  письмо,  Николай на  другой же  день  пишет снова Меншикову и
снова  о  контрапрошах,  то  есть  окопах,  параллельных окопам противника
впереди своих батарей:
     <Кажется мне,  что сомнения не может более быть в настоящем намерении
неприятелей выиграть  время  и  усовершенствовать свои  осадные  работы  и
укрепление своих  позиций.  Желательно сему  сколь  можно  препятствовать:
думаю, что контрапроши один способ...>
     Но,   кроме   военных   действий   непосредственно  на   подступах  к
Севастополю,  над  Николаем  висела,  как  постоянная угроза,  возможность
высадки большой армии  интервентов в  Евпатории или  где-нибудь  в  другом
месте Крыма,  как  об  этом  писалось неоднократно в  иностранных газетах;
затем  могли быть  отдельные нападения на  тот  или  иной  пункт побережья
Черного,  Балтийского,  Белого морей или  даже  Великого океана,  подобные
нападению английских эскадр на Соловки и на Петропавловск-на-Камчатке. Два
последние нападения, правда, были отражены, причем во втором случае даже с
большими потерями у  нападавших,  но  они всегда могли повториться.  Кроме
того,  шла  война с  турками в  Закавказье,  при этом ожидалось,  что туда
отправится сам Омер-паша с большим десантом.  Загадочно вела себя Пруссия,
вызывающе Австрия, наконец можно было ожидать восстания Польши, такого же,
как в 1831 году.
     Угрозы надвигались со  всех  сторон,  и  это  их  изобилие удерживало
Николая на  месте -  в  Гатчинском ли дворце,  или в  Зимнем:  донесения и
известия поступали отовсюду, иные из них представлялись особенно важными и
требовали немедленного распоряжения; кроме того, сидя на месте, можно было
гораздо лучше взвесить все доводы за и против того или иного политического
шага,   как,   например,   обращение  от   имени  канцлера  Нессельроде  о
желательности начать мирные переговоры на основе четырех пунктов.
     Затем важно было изыскивать средства для  ведения войны.  К  внешнему
займу прибегнуть было нельзя, внутренних же тогда в России не производили.
Оставалось только два выхода: объявить сбор пожертвований на нужды войны и
сделать усиленный выпуск кредиток.  И  то и другое было проведено в жизнь,
причем   благодаря  усердию   полиции   добровольные  пожертвования  скоро
обратились в принудительные, а кредитки обеспечивались государством только
в шестой части их нарицательной стоимости.
     Царь сам просматривал списки жертвователей,  так как за особо крупные
пожертвования ввел  в  обычай благодарить в  официальном отделе газет.  Но
одно  пожертвование однажды остановило его  внимание.  Какой-то  отставной
коллежский асессор Пустырев из Рязани,  пожертвовав сто рублей, прибавил к
этому обязательство <жертвовать по  таковой же  сумме каждогодно вплоть до
окончания войны>.
     То  обстоятельство,  что  среди его подданных есть люди,  -  еще и  в
чинах,  -  способные  думать,  что  война  продлится несколько лет,  очень
возмутило  Николая,   и   он   положил  резолюцию  против   фамилии  этого
жертвователя, слишком пытливо и безнадежно глядящего в будущее: <Дурак или
мерзавец? - Узнать!>


                                    II

     Списки пожертвований <на  раненых воинов> и  вообще <на  нужды войны>
были  очень  показательны для  Николая тем,  кто  именно и  сколько именно
жертвует. Его вполне искренно изумляло, что жертвуют часто какие-то совсем
невразумительно ничтожные суммы с копейками и даже с полушками на конце.
     Он,  конечно,  отлично знал,  что из-за копеек и полушек при казенных
отчетностях подымалась иногда целая  переписка,  стоившая десятки рублей и
массы потерянных часов,  он сам и  поощрял даже такую сверхзаботу о каждой
казенной копейке,  которая не должна была пропадать бесследно,  но он знал
также и  то,  что  в  его  царствование,  всемерно радея о  пользе службы,
чрезмерно обогащались и  высшие чиновники,  и чиновники средних рангов,  и
военные,  начиная с  командиров рот,  батарей и эскадронов,  и духовенство
черное и  белое,  и  купечество,  и  помещики,  если  только были  они  не
картежники, не кутилы, не круглые дураки.
     Он  знал,  например,  что  граф  Канкрин,  бывший  двадцать один  год
министром финансов,  скопил себе  на  старость лет  четырнадцать миллионов
одними только банковскими билетами, не считая недвижимостей, и скопил, как
оказалось,  без малейшей помощи казнокрадства, благодаря отчислениям в его
пользу весьма как будто скромных процентов по  финансовым операциям его на
благо царя и отечества.  Так, например, будучи в отпуску за границей ввиду
расстроенного здоровья,  этот министр,  тогда уже семидесятилетний старец,
не  только  написал там  на  досуге  пухлый роман  на  немецком языке,  но
умудрился еще и подготовить весьма выгодный заем...  Надо же было достойно
отблагодарить его за это!
     Когда по полнейшей ветхости его пришлось принять прошение об отставке
и  Николай назначил на его место Вронченко,  то учредил еще при этом новом
министре особый <финансовый комитет> из трех лиц:  князя Меншикова,  графа
Левашева и  князя Друцкого-Любецкого,  что  дало повод Меншикову сострить:
<Теперь ясно  видно,  сколько стоит один  немец при  дворе:  двух русских,
малоросса и поляка!>
     Но  Вронченко далеко не был так удачлив в  финансовых операциях,  как
Канкрин.  По  его совету,  например,  было куплено на  пятьдесят миллионов
французской ренты,  причем  половина  выплачена хлебом,  половина слитками
золота и  серебра.  Однако покупка эта совершена была в 1847 году накануне
февральской революции и падения и Людовика-Филиппа и французской ренты.
     И все-таки Канкрин,  этот действительно способный министр, был найден
и утвержден министром не им,  Николаем,  а его братом,  Александром, он же
просто получил Канкрина по наследству и теперь,  в старости,  на тридцатом
году  царения и  в  годину  жестокой борьбы изумленно видел,  что  ему  не
удалось  выпестовать ни  одного  по-настоящему  большого  государственного
человека.
     И  Дибич и  Паскевич,  кроме титулов и  аренд,  получили по  миллиону
рублей за Турецкую кампанию 1828 -  1829 годов. Но спустя всего только два
года Дибич показал свою полную неспособность,  если не измену,  в польской
кампании;  Паскевич был удостоен царских почестей за взятие Варшавы, тогда
барабаны ему  били <полный поход> при криках <ура>,  гвардейские батальоны
салютовали знаменами,  отдавая честь, и он сам, император Николай, вышел -
это было на разводе в  Михайловском манеже -  ему навстречу и,  сделав <на
к