получал
отказы.
     Наконец,   ему,   полковнику  артиллерии,   дали   совсем   маленький
партизанский отряд  -  два  эскадрона драгун  и  сотню  казаков  при  двух
орудиях.  Командуя этим  ничтожным отрядом,  Хрулев  должен был  висеть на
хвосте  отступавшей  в  направлении на  город  Лозончь  венгерской  армии,
предводимой одним из вождей восстания - Гергеем.
     Висеть на хвосте отступавших было делом не хитрым, но Хрулев по своей
горячности слишком  далеко  оторвался  от  русских  сил,  находившихся под
командой  генерала  Засса  и  слишком  уж  вплотную  прилип  к  арьергарду
венгерцев,  которые, дойдя до Лозончи, выставили против него кавалерийский
полк и батарею.
     Силы оказались весьма неравные,  отступить безнаказанно уже  не  было
возможности,  поддержки своих  ожидать  было  нельзя:  казалось всем,  что
маленький партизанский отряд ждала неминуемая гибель.
     Тогда Хрулев рассыпал своих конников всюду на пересеченной местности,
которую занимал,  с таким расчетом,  чтобы их можно было принять издали за
весьма внушительный отряд,  и,  в довершение этого,  послал одного бойкого
корнета  с  трубачом  передать  требование:  если  командующий  венгерским
отрядом  не  положит  оружия  добровольно,  то  будет  немедленно атакован
крупными силами.
     Конечно,  это предложение сдаться было приписано самому фельдмаршалу,
однако для бравых корнета и  трубача,  появившихся перед полком венгерских
гусар,  был  весьма  критический момент,  когда  на  них  наскочило  сразу
двенадцать офицеров с обнаженными саблями,  готовых изрубить их в капусту.
Но  требование Хрулева было  передано молодым корнетом настолько твердо  и
прозвучало так внушительно, что заставило наскочивших задуматься.
     Дали знать  о прибытии русского парламентера самому Гергею в Лозончь,
где одной кавалерии было четыре тысячи человек.  Хрулев  же  тем  временем
решил  подкрепить  корнета  еще  и  ротмистром,  хорошо владевшим немецким
языком, так что к Гергею явилось уже два парламентера.
     Гергей,  с  одной стороны,  был  очень озадачен требованием сдачи,  с
другой -  не  имел точных сведений о  числе и  расположении русских войск,
вошедших в  соприкосновение с  его  армией,  с  третьей -  поджидал отряд,
шедший  на  соединение с  ним,  и  медлил с  ответом,  всячески задерживая
посланцев Хрулева.
     Гораздо хуже чувствовал себя Хрулев.
     Правда,  благодаря посылке парламентеров ему  удалось продержаться до
наступления ночи,  однако об отряде Засса у него не было никаких известий,
так что явно был он  еще очень далеко.  Чтобы внушить венгерцам уважение к
силе своей горсти драгун и  казаков,  он  приказал зажечь как можно больше
костров и поддерживать их всеми способами целую ночь.
     Была  надежда,  что  за  ночь успеет подойти хотя бы  авангард отряда
Засса, но наступало уже утро, казаки, посланные навстречу своим, вернулись
на взмыленных конях ни с чем. Хрулев видел, что с восходом солнца венгерцы
проникнут в его обман;  поэтому,  чуть забелело на востоке,  он отправил в
тыл бывшие с  ним два орудия под прикрытием одного эскадрона,  а  с другим
эскадроном и  с казаками решил как можно дороже продать свою жизнь,  но не
сходить с места.
     Однако  с  восходом  солнца  начал  отступать от  Лозончи  Гергей,  и
торжествующий Хрулев видел,  как тянулась, уходя от его эскадрона и сотни,
многочисленная кавалерия впереди армии  венгерцев,  как  двигались за  нею
полки пехоты,  с орудиями в середине, потом бесконечные ряды повозок обоза
и, наконец, снова кавалерия в арьергарде.
     Вскоре   после   этого   счастливого  для   Хрулева   случая   Гергей
действительно сдался со  всей  своей армией Паскевичу,  видя невозможность
сопротивляться соединенным русско-австрийским войскам,  а в записках своих
впоследствии он  признал,  что мысль о  сдаче подал ему не  кто иной,  как
<дерзкий русский полковник Хрулев>.
     Из Венгерской кампании Хрулев вышел  генерал-майором,  что  дало  ему
возможность проситься в действующую армию на Кавказ.
     Это  назначение он  получил,  но  Кавказская армия  представляла свой
особый  мир,  в  котором было  гораздо больше  отведено места  кумовству и
интригам,  чем крупным боевым действиям. Там создавались военные карьеры и
блистали свои имена.
     Пробездействовав там  около  двух  лет,  Хрулев  вывез  оттуда только
неизменную любовь к бурке, папахе и белому кабардинскому коню.
     Но  вот  оренбургский генерал-губернатор Перовский затеял  экспедицию
против  кокандцев,  разорявших своими  набегами подвластных России кочевых
киргизов, угоняя их стада. Целью экспедиции была сильнейшая в Средней Азии
кокандская крепость Ак-Мечеть, оплот хищников. Экспедиция эта снаряжалась,
конечно, самим Николаем, и начальником отряда был назначен Хрулев.
     Отряд  двинулся  из  Оренбурга  сперва  к  укреплению Аральскому,  за
шестьсот шестьдесят верст,  куда прибыл в  конце мая,  сделав переход этот
при  сорокаградусной жаре,  частью  песками Яман-Кум.  Отсюда  вдоль  реки
Сыр-Дарьи,  сделав четырехсотверстный поход за месяц, одолев и жгучий зной
и пустыню Кара-Кум, русские солдаты добрались, наконец, до Ак-Мечети.
     Крепость оказалась,  как крепость,  -  четырехугольник стен с восемью
фланкирующими башнями;  стены, сделанные из твердой глины, были толщиною в
четыре сажени при такой же, четырехсаженной, высоте по отвесу; кроме того,
на гребне стен торчали зубцы вышиною в полсажени. Огромный ров был выкопан
перед стенами,  но  артиллерия крепости была слаба,  -  всего три  орудия;
гарнизон тоже невелик: четыреста человек.
     Все приготовления к  осаде и  штурму крепости велись по распоряжениям
Хрулева;  он  же  указал саперам удобнейшее место для  перехода через ров,
наполненный водою, чтобы заложить мину под стеною.
     Мина была взорвана рано утром,  и  тогда Хрулев повел лично штурмовые
колонны в образовавшуюся брешь.
     Кокандцы защищались отчаянно, и крепость была взята не без потерь, но
взятие  Ак-Мечети,   переименованной  после  в   Форт  Перовский,   сильно
встревожило англичан  и  явилось  одним  из  поводов  к  начавшейся вскоре
Восточной войне.
     Восточная  война  перебросила Хрулева  на  Дунай,  но  на  Дунае  был
достойный ученик старчески осторожного и  медлительного фельдмаршала князя
Варшавского Горчаков 2-й,  поэтому дела в  общем шли тихо и случаев крупно
отличиться не представлялось.
     Было одно не  совсем рядовое дело под Каларашем,  где удалось разбить
шеститысячный отряд  турок,  перебравшихся на  левый  берег Дуная,  и  тут
Хрулев показал,  кроме редкостного уменья владеть солдатами, еще и большую
личную храбрость,  но он командовал только левым крылом русских сил,  и не
ему досталась вся честь победы.
     Зато ему безраздельно принадлежал успех сражения с  отрядом Омер-паши
под  Туртукаем,  причем  это  дало  возможность Горчакову беспрепятственно
перейти Дунай со всей своей армией под Систовом.
     На  Дунае же  в  двух местах -  под  Систовом и  Никополем -  Хрулеву
удалось рассеять метким артиллерийским огнем  турецкие флотилии.  Наконец,
он, имея под своим начальством Тотлебена, энергично начал было действовать
под Силистрией, занимая острова на Дунае и устраивая на них батареи, но от
Силистрии,   неожиданно  для  себя  был  он   оторван  новым  назначением:
командовать авангардом,  прикрывавшим главные  силы  русских от  нападения
турецкой армии со стороны Шумлы.
     Эта  новая задача,  возложенная на  Хрулева,  была им  выполнена тоже
вполне удачно:  он разбил турок последовательно в двух сражениях - в конце
мая  и  в  начале июня  1854 года.  Но  Дунайская кампания уже  кончалась,
русской  армии  приказано было  оставить  Силистрию и  очистить Молдавию и
Валахию.
     Развернуться так,  как ему бы хотелось,  Степану Хрулеву не удалось и
тут, на Дунае. Однако он заставил говорить о себе, решительно выдвинувшись
из серой массы затурканных и задерганных генералов армии Горчакова. Это-то
и заставило Меншикова в декабре вызвать Хрулева в Севастополь.
     Правда,  хлопотать о том, чтобы непременно попасть в число защитников
Севастополя,  начал,  конечно,  сам Хрулев,  но  он приехал сюда в  зимнюю
распутицу, бездорожье и затишье на фронте.
     И  как же было ему,  несмотря на все намеки Меншикова,  вдруг взять и
отказаться,  подобно Врангелю, от такого, первого за всю его боевую работу
действительно и по-настоящему крупного дела, как штурм Евпатории?
     Это  дело,  несмотря на  всю его трудность,  свалилось на  него,  как
вожделенная цель  его  давнишних мечтаний...  В  его  руки давался уже  не
маленький отряд, а мощная двадцатитысячная сила с целой сотней орудий. Это
дело  должно  было  при  удаче  совершенно  обезопасить тыл  героической и
многострадальной русской армии,  отстаивающей Севастополь;  это  дело  при
удаче должно было совершенно спутать все карты интервентов.
     Степан Хрулев понимал важность этого дела,  как короткого,  но  очень
сильного  удара   по   рукам  слишком  обнадеженного  и   своим  численным
превосходством и своею лучшею боевой техникой врага.


                               Глава шестая

                            НАЛЕТ НА ЕВПАТОРИЮ

                                    I

     Через день Хрулев выезжал из  Севастополя помолодевшим на десять лет:
мысль о захвате Евпатории стремительным штурмом с трех сторон завладела им
с головы до ног.
     Он  уже начал эту военную операцию в  ставке на Сухой балке тем,  что
<выторговал> у Меншикова в дополнение к полкам 8-й дивизии еще один полк -
Азовский, который был знаком ему по Дунайской кампании и который здесь так
блестяще овладел редутом на холме Канробера в  Балаклавской долине в  деле
13 октября.
     Перед  выездом побывал Хрулев  в  этом  полку  сам,  долго  говорил с
командиром его Криднером и  офицерами,  шутил с солдатами и покинул его на
спешных сборах к походу,  решив именно этот боевой бравый полк поставить в
первую линию при штурме.
     Он  знал,  что  в  его  распоряжении будут  еще  резервные  батальоны
Подольского  полка,  стоявшие  по  деревням  под  Евпаторией,  но  на  эти
батальоны не было у  него твердых надежд:  они целиком состояли из молодых
необстрелянных солдат; полки же 8-й дивизии были еще на пути к Перекопу, и
хотя он  несколько знал эти полки,  но им,  как неминуемо растрепавшимся в
дороге, отводил место во второй линии и в резерве.
     С  князем  Урусовым,   начальником  8-й  дивизии,  отношения  у  него
создались еще там,  на Дунае,  почти приятельские, главным образом потому,
что каждый из них считал другого гораздо глупее себя. Оба они признавались
в  армии хорошими шахматистами и  часто играли друг с  другом с переменным
успехом.
     Часть  кавалерии,  особенно драгун  дивизии  Врангеля,  Хрулев  решил
спешить  и  придать к  батальонам азовцев,  и  в  разгоряченном мозгу  его
теперь,  когда он ехал вместе с  Волковым и  Панаевым туда,  к  Евпатории,
батареи,  батальоны и эскадроны теснились,  как фигуры на полной шахматной
доске,  вполне определенно известные ему по  своим свойствам,  но в  то же
время несколько тревожаще-загадочные по  тому  поведению,  которое выкажут
они в предстоящем деле.
     Нервная вздернутость делала  его  многоречивым не  по  чину,  но  его
просто  угнетало  то,  что  и  медлительный  Волков  и  осторожный  Панаев
держались с  ним  так,  как принято у  политичных людей держаться с  новым
начальством.
     Хотя было всего только 28 января,  но воздух плыл навстречу чудесный,
весенний,  плотный,  теплый,  бодрящий и даже как будто с запахом каких-то
луговых  цветов,   хотя  начинали  зацветать  пока  только  одни  крокусы,
приютившиеся около грабовых и  дубовых кустов;  их золотые звездочки сияли
ярко и веселили душу Хрулева, и он говорил возбужденно:
     - В  бытность мою  в  Кавказской армии слышал я  об  Ермолове Алексее
Петровиче,  что отрубил он шашкой голову быку с одного взмаха -  вот какая
была сила у него в молодых годах! Вот каков был когда-то главнокомандующий
русских войск.
     Панаев  же,  которому в  этих  словах  Хрулева  послышалось косвенное
осуждение  Меншикова,  не  способного  убить  и  муху,  отозвался  на  это
сдержанно:
     - О  бычьей голове я тоже слыхал,  но мне говорили и так,  что голова
эта придумана впоследствии для пущей важности.
     - Пусть даже и  так,  -  подхватил Хрулев оживленно,  -  пусть даже и
придумали насчет бычьей головы, однако вот же нам с вами ее и после смерти
нашей не  подбросят,  а  Ермолову сейчас уже  девятый десяток идет,  и  он
ничего себе,  дуб дубом стоит,  повыше нас с  вами головы на две и  пошире
раза в  четыре!  Если бы  силы большой не  было,  до таких дремучих лет не
дожил бы, будьте покойны! А жен у него на Кавказе осталось - десятки! Есть
и черкешенки,  и армянки,  и у всех ребята от Ермолова выросли -  богатыри
богатырями!..  Можно сказать,  если граф Орлов-Чесменский орловскую породу
рысаков завел,  то этот на Кавказе ермоловскую породу людей оставил,  черт
побери!  А  насчет  бычьей головы -  это  было  бы  здорово,  черт,  перед
солдатами проделать!..  На празднике полковом,  например, поставить солдат
амфитеатром, чтобы каждому ряду было видно, - в середине Ермолов с шашкой,
в  виде матадора испанского,  и  вводят в  круг быка на веревке,  в  губах
кольцо,  глаза кровью налиты,  хвостом по ляжкам бьет и ревет,  -  вот-вот
тех,  кто его ведет,  на рога подденет!..  Тут-то шашку и  пустить в дело!
Только один взмах, черт побери! Блеснула шашка - и голова бычья стала сама
по себе,  рогами в  землю,  а туша тоже сама по себе со всех четырех копыт
брык!..  Вот бы  солдаты ахнули!..  Да  они бы за подобным генералом после
того куда угодно на  карачках бы полезли,  батенька мой!  И  никакие бы им
валы и стены нипочем были...
     Видно было  едущему слева Панаеву,  что  бычья голова эта  совершенно
пленила воображение Хрулева, что он ее ему ни за что не уступит; Хрулев же
продолжал с немалым жаром:
     - А  генерал Булгаков,  Сергей Александрович,  -  его тоже кое-кто из
стариков помнит еще на Кавказе... В начале века он там командовал войсками
на линии...  Семьдесят лет уж ему тогда было,  а  на самом горячем жеребце
персидском за зайцем мог скакать,  как мальчишка!.. Подковы гнул и ломал в
семьдесят  лет,   черт   побери!   Росту   был   колоссального,   голосище
протодьяконский...  Как закричит на весь лагерь:  <Ре-бя-та, ва-ли-ись!> -
так <ребята> и валят к нему на обед, то есть все офицеры от прапорщиков до
полковников... А он сидит в своей палатке и табак собственноручно трет для
табакерки,  черт побери,  - вот фигура!.. А вино у него за столами пили из
бычьих рогов,  оправленных в серебро,  и перепить его,  семидесятилетнего,
никакой черт не  мог,  не  то  что протодьякон!  Вот какие были генералы в
старину,  когда гремели наши солдаты на весь мир! Солдат любит что именно?
Чтобы генерал был первый солдат в армии!..  Чтобы он и быкам головы рубил,
и подковы ломал, и чтобы на коне он скакал, как черт, и чтобы перепить его
никому было нельзя!..  А когда,  знаете ли,  ты от солдата требуешь, а сам
этого сделать не можешь, то какой же к черту ты генерал тогда? Вот также и
генерал Хрулев: боится воды!.. Да-да-да, вы представьте только! Как только
ему купаться,  он двух казаков с собою берет,  как маленький... Непобедимо
боюсь  утонуть и  ничего с  собою не  могу  поделать,  господа!..  Страдаю
водобоязнью!
     И даже как-то не совсем весело захохотал после этого Хрулев,  показав
все свои еще крепкие крупные зубы и сощуренными от хохота глазами наблюдая
в   то  же  время  то  Волкова,  то  Панаева,  как  отнеслись  они  к  его
откровенности насчет водобоязни.
     Между тем  грунт  дороги,  по  какой  они  ехали,  чем  дальше,   тем
становился  коварнее.  Грязь несколько подсохла сверху,  больше от ветров,
чем  от  солнца,  зато  стала  до  чрезвычайности  вязкой.   Лошади   едва
вытаскивали ноги,  вынося на них с каждым шагом все больше тяжести,  точно
деятельно и проворно кто-то штукатурил им ноги  этой  известково-глинистой
массой.
     - Эй,  благодетели!  -  обернувшись,  крикнул звонко  Хрулев  казакам
конвоя. - А ну-ка, гони сюда!
     Казаки гикнули на коней и скоро появились рядом.
     - Сто-ой!  Найди-ка там где-нибудь, хлопцы, щепку или что, - ботфорты
эти неформенные с лошадей наших снять... да и со своих тоже...
     И казаки, спешившись, принялись счищать плотно приставшую к лошадиной
шерсти толстым и  прочным слоем  грязь,  а  Хрулев в  это  время,  думая о
будущем штурме, говорил, обращаясь к Волкову:
     - Вот,  например,  то,  о  чем не  имеют ясного представления там,  в
Петербурге,  -  и  указывал пальцем на передние ноги своего белого,  около
которых возился казак. - Солдаты идут по команде: <Вперед марш>, а за ноги
их эта вот стерва клещами держит...  Оттуда же, куда они идут, лупят в них
всеми  возможными средствами...  В  результате огромнейшие потери,  а  кто
будет виноват в них? Грязь? Нет, она в реляции не попадет, конечно...
     Волков подумал, посопел широким носом и ответил не на вопрос:
     - В  таком состоянии грязь ведь не  может долго держаться...  Она или
высохнет, или, если дожди пойдут, станет жиже...
     - Или замерзнет,  - добавил Панаев, - потому что заморозков еще можно
ждать  сколько  угодно,   если  даже  не  настоящих  морозов  градусов  на
пятнадцать.
     - Ого!  Это недурно!  - подхватил Хрулев весело. - Если бы можно было
заказать там,  на небеси,  подобный мороз,  я  бы его непременно заказал и
даже месячное свое жалованье дал бы в задаток!
     Добравшись  до  аула  Бурлюк,   Хрулев  расположился  там  на  отдых.
Сожженные во  время Алминского боя  сакли аула  татары успели уже  местами
поправить и  заселить  снова,  а  трактир  по-прежнему стал  гостеприимен,
изобиловал  жареной  бараниной  и   вином,   и  хозяин  его,   оборотистый
словоохотливый татарин с  коротко подстриженной чалой бородой,  чувствовал
себя прекрасно, так как недостатка в гостях у него не было.
     И,  сидя  с  двумя  своими  спутниками,  после  баранины,  жаренной с
картошкой  и  приправленной красным  перцем,  за  стаканами  вина,  Хрулев
говорил,  сияя  ярко  раскрасневшимися щеками  и  кивая  на  толпившихся в
трактире татар:
     - Во  время оно,  как вам и  без меня,  господа,  известно,  крымцы и
ногайцы только и  делали,  что ходили конно,  людно и оружно на Московскую
Русь за молодыми бабами и девками, за парнями и ребятами и десятками тысяч
гнали бедняг во  полон...  А  потом в  той же самой Евпатории и  в  Кафе -
Феодосии,   на   базаре  продавали  их   турецким  купцам...   Погибла  бы
давным-давно эта Турция,  я вам говорю,  если бы не подливали к ней в жилы
каждый год русской крови!  Русские девки и  бабы шли в гаремы,  рожали там
полурусских ребят;  русские парни женились на  турчанках,  от них шли тоже
полуроссы;  ребятишки русские подрастали,  турчились, принимали Магометову
веру,  -  становились волками-янычарами...  Вот  и  в  Евпатории теперь...
Говорится только,  что в ней турецкий гарнизон, а попробуй-ка посчитайся с
этими турками роднею!  Может статься,  что не  одна сотня там на командных
должностях найдется таких,  что  у  них  прадеды были  Петры да  Иваны,  а
прабабки -  Матреши да Мавруши...  Такие биться будут на совесть... Вот вы
сказали мне насчет мороза в пятнадцать градусов,  - кивнул он Панаеву, - а
не  скажете ли,  кстати,  и  того,  какому святому надо о  подобной оказии
молиться,  чтобы как раз в день штурма такой именно мороз и ударил!..  Вот
тогда можно быть уверенным, что Евпатория будет в наших руках!
     - А  почему же  все-таки такое значение большое имел бы  мороз,  ваше
превосходительство? - учтиво осведомился Панаев.
     - Почему именно?..  Вот они знают,  чего я опасаюсь,  -  повел Хрулев
головою в  сторону Волкова.  -  Мы  вместе объехали всю  линию  укреплений
турецких и  знаем,  что  рвы пока сухи