ем меня не донесут,  а?  Если с  каждым,  кого
чугунка зацепит,  по  четыре человека уходить станет,  то этак и  Камчатку
некому будет стеречь!
     А когда остались только двое, он просил их пронести его вдоль траншеи
проститься с товарищами.
     - Прощайте,  братцы! - обратился он к своим одноротцам. - Отстаивайте
нашу Камчатку,  -  ни  отнюдь не  сдавайте,  а  то  из могилы своей приду,
стыдить вас стану!..  Прощайте,  братцы,  помяните меня,  грешного!..  Вот
умираю уж, а мне ничуть этого не страшно, и вам, братцы, тоже в свой черед
не  должно быть  страшно ни  капли умереть за  правое дело...  Одно только
больно, что в своей транчее смерть застигла, а не там, - показал он правой
рукой на французские батареи.
     Тут же отыскал он этой здоровой рукой спрятанный им майорский подарок
- екатерининский рубль -  и передал его одному из тех, кто держал носилки,
- солдату своей роты Захару Васильеву, говоря:
     - Это  даю  тебе,  брат  Захар,  чтоб ты,  как  принесете вы  меня на
перевязочный,  живым  манером  священника  там  разыскал  исповедать меня,
приобщить,  потому как дохторам уж  со  мной нечего возиться...  Рупь этот
самый от меня священнику и дай!


                                    IV

     Против  Южной  (городской) стороны  осадные  орудия  интервентов были
поставлены так густо,  что на каждые двадцать шагов по дуге приходилось по
орудию.
     Секретом  для  Севастополя это  не  могло  быть  благодаря пленным  и
дезертирам,  и  не  было.  Но  если по количеству орудий большого калибра,
выставленных  на   защиту  Южной  стороны,   севастопольцы  мало  уступали
интервентам,  зато снарядов как сплошных,  так особенно пустотелых,  имели
меньше в пять-шесть раз;  пороха же для зарядов было так мало,  что решено
было в случае крайности добывать его из ружейных патронов,  находящихся на
складах.
     От  артиллерийского огня в  начале осады было очень много жертв из-за
отсутствия блиндажей;  это  припомнили,  и  теперь приказано было усиленно
строить блиндажи, разбирая для этого все полуразрушенные здания, начиная с
морского госпиталя. Доски из разобранных домов шли также и на устройство и
починку орудийных платформ.
     К концу марта очевидны стали итоги неустанных трудов:  блиндажей было
уже столько,  что в них можно было укрыть до шести тысяч человек,  то есть
почти пятую часть севастопольского гарнизона,  что было очень  важно,  так
как  большие  резервы  необходимо  было держать вблизи бастионов и редутов
ввиду штурма, в котором никто в Севастополе не сомневался.
     Неизвестно   было   только   одно:   какой   день   выберут   союзные
главнокомандующие для начала канонады.
     Подходил праздник пасхи;  в  этом 1855 году он  совпадал по времени у
русских  и  у  французов,   между  тем  по  всем  признакам  приготовления
интервентов к  <дню страшного суда в большом виде> заканчивались:  Христос
оставался Христом, канонада должна была быть канонадой.
     Перед праздником матросы и солдаты даже и бастионы,  досыта напоенные
кровью,  прибрали,  приукрасили,  как могли...  Даже подмели их метлами из
фашинника,  даже  песочком  посыпали!..  В  блиндажах стремились соблюдать
торжественность;   щедро  покупали  копеечные  свечки  и   втыкали  их   в
подсвечники перед иконами...  В  четверг на  страстной неделе не  только в
уцелевших еще церквах севастопольских,  но и  на бастионах и  в  блиндажах
читались <двенадцать евангелий> и раздавался в городе колокольный звон.
     Как  раз  в  это  время  поднялась усиленная пальба  против  третьего
бастиона:  это  англичане решили,  что  настал  удобный момент  штурмовать
ложементы  перед  третьим  бастионом -  Большим  Реданом,  единственным из
севастопольских укреплений, овладеть которым они поставили себе целью.
     Обстреляли; штурмовали ложементы, но были позорно отбиты... Не настал
еще  их  час;  но  зато  наступал день общесоюзных,  почти общеевропейских
усилий поставить Севастополь на  колени:  это  был второй день пасхи -  28
марта (9 апреля).
     Однако первый день пасхи праздновали как в лагере французов,  так и в
осажденном городе, причем в последнем особенно широко и самозабвенно.
     Уже  в  субботу к  вечеру  совершенно неудержимым потоком ринулись на
бастионы матроски к  своим  мужьям,  их  ребятишки к  отцам,  таща  им  на
розговенье куличи,  сырные  пасхи,  красные яички:  это  было  <преддверие
праздника>...
     А ровно в полночь начался трезвон к заутрене, точно бы в любой Калуге
или  Пензе...  Пальба из  орудий,  правда,  была  в  это  время  тоже,  но
привычная,  обычная,  так же как и  ружейная стрельба в  ложементах,  тоже
обычная: звон колоколов не мешал перестрелке, перестрелка - звону...
     В   церквах  городских,   в   госпитальной  церкви  на  Северной,   в
Александровских  казармах,  где  тоже  была  домовая  церковь  и  где  все
множество окон было ярко освещено,  сладкоголосо пели: <Друг друга обымем,
рцем:  братие!  - и ненавидящим ны простим...> А снаряды с батарей летели,
вычерчивая огненные дуги  в  темном ночном небе,  и  заведомо нельзя было,
невозможно было  простить <ненавидящих>,  приплывших на  тысяче  кораблей,
чтобы истребить цветущий город и десятки,  сотни тысяч людей в нем и перед
его стенами убить или изувечить...
     В  небольшом гарнизонном соборе собрались на пасхальную службу многие
генералы с  самим  главнокомандующим во  главе,  парадно  одетые  офицеры,
флотские и сухопутные...  Очень плотно набит был ими весь этот старый, при
Екатерине построенный собор...  Христосоваться все подходили к  Горчакову.
Старик   расчувствовался,   троекратно  лобызаясь  с   каждым   из   своих
подчиненных,  -  ведь многих из  них  уже поджидала смерть;  подслеповатые
глаза   его   застилали  слезы,   а   в   памяти   все   вертелся  афоризм
либеральствующего  министра  государственных  имуществ,   графа  Киселева,
сказанный им  когда-то  в  интимном кругу:  <Два  варварских обычая есть в
России: запрягать четверню в карету и целоваться на пасху>.
     Около собора толпились с  зажженными свечами и  гарнизонные солдаты и
женщины рядом с  куличами и пасхами,  принесенными на <освящение>;  и мимо
этих убого,  но истово украшенных куличей и пасх двигалась толпа крестного
хода, сияя золотом риз, эполет, орденов.
     И было розговенье,  как всегда,  и пились  праздничные  чарки  водки,
казенные и покупные, а когда дождались дня, гуляли в обнимку по бастионам,
пели песни,  собирались в кружки и открывали пляс под визгливую матросскую
скрипку;  батареи  же  с  той  и другой стороны молчали.  Возмущались даже
искренне,  что ружейная пальба из неприятельских траншей не унималась,  но
объясняли это тем, что ведут ее, конечно, нехристи-турки.
     На  бульваре  Казарского с  шести  часов  вечера  загремела  полковая
музыка,  и  началось праздничное гулянье.  Если бы кто-нибудь неведомо для
себя и невидимой силой был бы перенесен сюда,  на этот бульвар,  он не мог
бы поверить, что он в осажденном городе, после полугодовой осады и как раз
накануне бомбардировки,  небывалой в истории войн:  так много было на этом
бульваре весело болтающих и радостно смеющихся женщин...  Откуда появились
они здесь? Где таились раньше?.. Где бы ни таились, но Севастополь все еще
был  многолюден,  и  чуть празднично загремела музыка,  на  нее  слетелись
женщины в  праздничных весенних костюмах,  тем  более что  и  день выдался
солнечный,  тихий,  теплый и пахло не пороховым дымом,  а морем, - море же
весною пахнет, как только что разрезанный спелый арбуз...
     Как  много  может  внести изменений в  сотни  тысяч жизней всего одна
только ночь!  О  том,  что  эти  изменения готовятся,  можно  было  только
догадываться,  да и то смутно,  по какой-то довольно шумной деятельности в
стороне неприятеля именно в эти ночные часы;  шум этот мог быть объяснен и
неугомонившимся праздничным весельем; но многим, слышавшим его, он казался
военно-рабочим  шумом,  сгущенным  благодаря  туману,  который  в  полночь
надвинулся с моря.
     Чуть  рассвело,  -  ровно  в  пять  утра,  -  с  моря  же  взвилась и
рассыпалась тревожными искрами ракета: это был сигнал к открытию канонады,
данный с  одного из  кораблей интервентов;  и  выстрелы загремели сразу со
всех сторон.
     Но в густом белом тумане прятался проливной дождь,  который и хлынул,
чуть  только  началась канонада,  точно  по  особому заказу  тех  же  двух
генералов - Канробера и Раглана, которые как будто хотели повторить начало
бомбардировки 5/17 октября во всей полноте.
     Впрочем,   дождь  теперь  был   гораздо  сильнее,   точно  в   полном
соответствии с тем,  что число орудий,  начавших состязание на пасху, было
уже вдвое больше октябрьского числа орудий.


                                    V

     С чем  это  можно  бы  было  сравнить?  С  грозою  при  ливне,  когда
беспрерывно слепят глаза молнии и ревет и на части  раскалывается  небо?..
Но при подобной грозе, способной пугать только младенцев, не прыгают всюду
кругом, как футбольные мячи, чугунные ядра, не разбиваются вдребезги стены
и  крыши  домов,  не валится с потолков даже нетронутых зданий штукатурка,
точно при сильном землетрясении,  не раскачиваются оконные рамы  до  того,
что в них лопаются стекла, и они вылетают, наконец, на улицу; не ест глаза
густой пороховой дым,  из-за которого в двух шагах не видно, и не проходят
усталым шагом одни за другими люди в солдатских шинелях,  таща носилки, из
которых капает кровь;  не мечутся  на  улицах  зеленые  фуры  с  зарядами,
снарядами,  фашинами и даже с обыкновенною водою в бочках, несмотря на то,
что воронки от снарядов на  улицах  полны  дождевой  воды,  и  все  кругом
промочены  дождем  до нитки,  и потоки воды мчатся,  едва не сбивая с ног,
особенно мощные там, где часто улицы узки и круто спускаются вниз.
     Солнце еще не оторвалось от горизонта, и косые слабые лучи его едва в
состоянии  были  пробить  туман,   дым,   потоки  ливня;  верховые  лошади
адъютантов,  ординарцев,  штаб-офицеров  и  генералов,  наконец,  поднятых
свирепой канонадой, сталкивались на улицах в полумраке, теряя направление;
женщины тащили на  руках и  за  руки детей,  уже  надорвавшихся от  плача;
страшно было  сидеть и  ждать смерти в  домах,  еще  страшнее было  бежать
куда-то,  -  куда?  -  по  улицам.  Бежали и  к  Графской пристани,  чтобы
переправиться на Северную,  и к огромнейшему зданию Николаевской береговой
батареи, способному вместить не одну тысячу человек.
     Поднялся вдруг ветер,  сильный и  сразу,  протащил дальше густую вату
тумана и дыма,  висевшую над бухтами,  и столпившиеся у Графской увидели в
открытом море  другой дым  -  черный угольный дым  боевого неприятельского
флота.  Видно стало на минуту,  что суда там находятся в движении,  как бы
спеша  занять места,  удобнейшие для  бомбардировки города...  Однако едва
успела толпа испуганных людей на  берегу бухты понять,  что это за маневры
судов, море заволокло снова белым туманом и орудийным дымом.
     Растерянность при  виде  двигавшегося в  черном облаке дыма  союзного
флота  охватила ставку  Горчакова,  который  по  слабости зрения  не  мог,
конечно,  ничего разглядеть сам, но вполне полагался на острые глаза чинов
своего штаба.
     Канонады с моря, подобной октябрьской, ожидали с минуты на минуту, но
ее  все не было;  между тем Горчаков получал донесение за донесением,  что
неприятельский флот движется,  насколько можно было уловить в  тумане,  по
направлению к устью Качи.
     - Ну да,  к устью Качи, да, да, - так именно я и думал! - экспансивно
выкрикивал Горчаков. - К устью Качи, чтобы там высадить десант и зайти мне
в тыл! Значит, нам нужно направить достаточный отряд к устью Качи!
     Маленький ростом  начальник его  штаба  генерал  Коцебу  пытался было
возражать,  но Горчаков махал в его сторону длинными тощими руками,  точно
отгонял стаю докучных мух, и не хотел даже выслушать возражений.
     Около  устья  Качи  стоял  небольшой отряд;  теперь  его  решено было
увеличить  в  самом  спешном  порядке,  и  с  приказом  главнокомандующего
выступить немедленно к  Каче помчались уже адъютанты к нескольким полкам и
полевым батареям,  когда  туман  свеяло ветром настолько,  что  все  около
Горчакова могли разглядеть,  даже не прибегая к подзорным трубам, что флот
остановился:  имел ли он намерение, подойдя ближе к берегу, начать обстрел
Севастополя,  или не имел,  только к  устью Качи он не шел и транспортов с
десантом при нем не было.
     Немедленно новые адъютанты и  ординарцы были посланы Горчаковым к тем
полкам и батареям на Инкермане,  которые получили уже приказ выступать,  с
отменой этого приказа.
     Еще во  время Дунайской кампании французские карикатуристы изображали
Горчакова 2-го с  распростертыми руками и с надписями:  на правой ладони -
ordre, на левой - contre-ordre, а на лбу - desordre*.
     _______________
          *їOїrїdїrїeї -   приказ,   cїoїnїtїrїeї-їoїrїdїrїeї   -   отмена
     приказа, dїeїsїoїrїdїrїeї - беспорядок (фр.).

     Нахимов же,  чуть  только  началась канонада,  поскакал на  сереньком
маштачке на  бастионы.  Теперь он  считал это  еще  более  своим настоящим
делом,  чем полгода назад,  в первую бомбардировку;  теперь на нем, как на
помощнике начальника гарнизона, лежала забота о всех и обо всем в пределах
Севастополя.
     Всем своим существом и  примером стремился он  быть воплощенной,  для
всех  очевидной,  неиссякаемой энергией  обороны,  предоставляя начальнику
гарнизона Сакену  считаться ее  мозгом и  отлично сознавая,  конечно,  что
мозгом-то этим в  большей степени были Тотлебен и Васильчиков -  начальник
штаба Сакена.
     Когда один из адъютантов вздумал, было уговаривать его остаться дома,
не  бросаться в  самое  пекло  артиллерийского боя,  не  рисковать жизнью,
Нахимов ответил ему совершенно серьезно:
     - А  что  же  такое  моя  жизнь?..   Вот  если  убьют  Тотлебена  или
Васильчикова,  это будет беда непоправимая, а я... Пустяки-с! Вздор-с! - и
вскочил  в  седло  не  без  некоторого  даже  щегольства тем,  что  уже  в
совершенстве постиг  этот  затруднявший его  полгода  назад  кавалерийский
прием.


                                    VI

     Сто  тридцать мортир  было  среди  осадных орудий  интервентов против
пятидесяти семи  у  защитников Севастополя;  между  тем  огонь  мортир  не
прицельный,  а  навесный,  и  своими бомбами большого веса производили они
огромные разрушения на  русских батареях и  вырывали множество жертв,  тем
более  что  недостаток пороха  заставил  Сакена  разослать по  бастионам и
редутам приказ отвечать на два неприятельских выстрела одним,  и  это было
всего через пять часов после начала бомбардировки.
     Чугунная туча  над  головой,  и  каждую секунду рвутся,  круша  ребра
укреплений,  снаряды,  -  так было на бастионах.  Чугунная туча, не редея,
направлялась в город и бухту,  на флот и низвергалась там. На бастионах от
нее было темно и днем,  как в сумерки.  Это был подлинный ураганный огонь,
хотя тогда еще не было в ходу такого сочетания слов.
     На  береговых батареях  ожидали  открытия  канонады с  неприятельских
судов, и все стояли на местах, и были разожжены ядрокалильные печи. Однако
флот  противника предпочел остаться  почетным  зрителем  дуэли  сухопутных
батарей  и  не  подходил на  пушечный выстрел:  слишком свежа  была  среди
высшего командного состава там память о 17 октября!
     С  первых же часов бомбардировки,  открытой интервентами,  выяснилось
для защитников Севастополя, что ведется она по обдуманному плану.
     Сосредоточив с  начала осады свои  усилия против четвертого и  пятого
бастионов,  французы и подошли к ним траншеями и минными ходами ближе, чем
к другим; переменив затем, под влиянием Ниэля, направление атаки в сторону
Малахова,  они успели приблизиться и  к  нему;  пасхальная канонада должна
была увенчать их саперные успехи и  <сбрить> прежде всего все эти досадные
укрепления:  четвертый и  пятый бастионы и Малахов курган с его передовыми
редутами:   Волынским,   Селенгинским,  Камчатским...  Последний  особенно
досаждал французам, и против него направлен был самый ожесточенный огонь.
     После  смерти  Истомина четвертым отделением оборонительной линии,  в
которую входил Малахов курган с  его  редутами,  стал  ведать капитан 1-го
ранга Юрковский, отец десятерых малолетних ребят, из которых самый старший
был всего только кадет третьего класса.
     Жена  Юрковокого поспешила увезти их  всех в  Харьков еще  до  начала
осады,  и он, свободный от семейных забот, старался служить самозабвенно и
поддерживать на отделении порядок, заведенный его предместником.
     Он и поселился в каземате башни, там же, где жил Истомин. Однако даже
и полуразбитая башня эта все-таки представляла прекрасную цель для длинных
бомбических орудий,  и теперь на нее с раннего утра усиленно начали падать
и  сверлить  ее  взрывами пятипудовые бомбы.  Боясь,  что  ее  рязрушат до
основания, Юрковский приказал совершенно очистить ее от людей.
     Юнкер Зарубин,  по наследству от  Истомина  перешедший  ординарцем  к
Юрковскому,  бросившись  передавать  это приказание,  едва не был задавлен
обвалившимися от сотрясения камнями над  входом  в  башню,  но,  проскочив
благополучно,   только  оглянулся,  протер  поспешно  глаза,  запорошенные
известковой пылью,  и звонко прокричал приказ очистить башню. Он был полон
чисто   адъютантского   делового  азарта,  свойственного  далеко  не  всем
шестнадцатилетним.  На его глазах в это утро залетевшим в амбразуру  ядром
размозжило голову матросу-комендору,  наводившему орудие, но едва он упал,
тут же подскочил другой матрос,  занял  место,  залитое  кровью  товарища,
левой  рукой  сорвал с себя бескозырку и накрыл ею лицо убитого,  а правой
взялся за подъемный винт орудия.  Некогда  было  даже  и  секунду  времени
отдавать  жалости  по том,  с кем двадцать лет ел кашу из одного котла,  -
надо было отвечать противнику на его меткий выстрел тоже выстрелом  метким
и без задержки...
     На его глазах в это утро не один раз по знаку надсмотрщика порохового
погреба бежали самозабвенно солдаты засыпать яму, вырытую упавшим на крышу
погреба снарядом...  Что  могло  быть  необходимей этого?  Если  допустить
другой снаряд упасть в воронку,  сделанную первым, то может не выдержать и
перекрытие  из  толстых  бревен,  и  тогда  взорвется  погреб,  а  это  уж
катастрофа для всего бастиона...
     На его глазах все время теперь,  как и почти ежедневно раньше, подряд
несколько  месяцев,  приравненных  к  годам,  шла  эта  борьба  бездушного
металла,  направляемого издалека врагами, с живыми людьми, простыми и даже
веселыми, несмотря на весь жуткий ужас кругом.
     Да, это очень влекло Витю Зарубина к матросам,  у которых  точно  про
запас готовы были шутки для встречи какого угодно трагизма. Бессознательно
подражая не столько офицерам,  с которыми жил в блиндаже,  сколько  именно
матросам,  не отходившим от своих орудий,  рядом с ними и спавшим, Витя не
мог научиться от них только одному - шуткам,  но зато он запоминал  их,  и
они  возникали  в  нем  всякий  раз,  когда  приходилось бежать со строгим
приказом начальства куда-нибудь <в самый кипяток>.
     С утра в этот день он надел, как и другие, шинель, чтобы не до костей
промочил ливень, но шинель промокла насквозь, мундир тоже, и целый день до
вечера  пришлось таскать на  себе  совершенно лишний пуд  дождевой воды  и
чувствовать себя, как в бане,
     Он устал. Он почти валился с ног к вечеру. Голова стала, как колокол:
в  ней вс„ лопались с треском бомбы,  вс„ гремели и раскатывались выстрелы
своих орудий,  даже тогда, когда в сумерки начала затихать канонада. Глаза
тоже непомерно устали от вспышек желтого огня сквозь дым на своих батареях
и  от желтых огненных полос сквозь туман,  дождь и тот же дым в небе,  так
как ежесекундно вместе с <темными>, то есть ядрами, летели и бомбы.