полной безопасности от  пуль можно уже было продолжать работы и
днем.
     И  когда развернулось утро,  те из англичан против третьего бастиона,
которые держали за русских, торжествующе получали с проигравших пари.
     Правда,  пока через Зеленый Холм и  в  обе стороны от  него протянута
была только узенькая ленточка окопа,  но заметно было,  что кирки и лопаты
продолжали  там   действовать  неутомимо,   и   дымки   выстрелов  белели,
расплываясь  впереди   окопа   из   ложементов:   там   русские   охотники
перестреливались с французскими <головорезами> из своих ложементов.
     Французы были поражены.  Они  открыли по  русским работам на  Зеленом
Холме  оживленную пальбу из  орудий,  но  на  защиту новорожденного люнета
выступили батареи  с  Малахова,  а  вечером  сюда  на  работу  пришли  уже
остальные батальоны Камчатского полка,  и  люнет  от  полка,  давшего  ему
жизнь, получил и свое имя. Впрочем, чаще потом звали его просто Камчаткой.


                               Глава вторая

                                 ИСТОМИН

                                    I

     Это  было  несколько  странно,   пожалуй,   однако  оказалось  вполне
возможным,  что  два  адмирала враждебных армий  -  командующий английской
эскадрой в Черном море Лайонс и командующий 4-й оборонительной дистанцией,
центром  которой  был  грозный  Корниловский  бастион,  Владимир  Иванович
Истомин,  -  обменялись дружественными письмами в  конце  ноября -  начале
декабря 1854 года.
     Они  познакомились в  водах  Средиземного моря  за  несколько лет  до
войны, и Лайонс в своем письме вспоминал это. Между прочим, он припомнил и
то, что Истомину очень нравился честерский сыр, и вместе с письмом прислал
ему с парламентером этого сыру.
     Истомин приказал зажарить седло дикой козы,  как  самое вкусное место
этой дичи, и, отдарив им Лайонса, послал ему такое письмо:
     <Любезный адмирал!  Я был очень доволен вашей присылкой;  она привела
мне  на   память  наше  крейсерство,   от  которого  сохранились  у   меня
неизгладимые впечатления,  и вызвала передо мной со всей живою обстановкой
то время, какого теперь нет. Я не забуду Афины и Мальту.
     Ныне, через столько лет, мы опять вблизи друг от друга; но хотя мне и
можно вас слышать,  чему доказательством служит 5/17 октября,  когда голос
мощного <Агамемнона> раздался очень близко, но я не могу пожать вам руку.
     В  таких-то слишком,  по-моему,  церемонных формах благодарю я вас за
добрую  память и  за  дружескую присылку.  Позвольте мне  в  свою  очередь
предложить вам добычу недавней охоты: крымские дикие козы превосходны.
     Вы  отдаете  справедливость  нашим  морякам,  любезный  адмирал;  они
действительно заслуживают похвалу судьи,  столь  сведущего,  но,  как  мне
кажется, несколько взыскательного. Они - наша гордость и наша радость!..
     Примите, любезный адмирал, изъявление моей преданности>.
     Упомянутый  в   этом   письме   трехдечный  корабль  <Агамемнон>  был
флагманским судном;  на  нем Лайонс,  руководя обстрелом Северной стороны,
ближе всех  других боевых единиц английской эскадры держался перед фортами
и энергичнее всех осыпал их снарядами.
     Что  адмирал Лайонс  непримиримый враг  России,  Истомин знал.  Кроме
того,  он знал и то, что Лайонсу в начале войны казалось легчайшей задачей
овладеть Севастополем:  это он высказывал неоднократно и устно и в печати.
На   зимнюю  кампанию  он  не  только  не  рассчитывал,   но  над  слишком
осторожными,  которые боялись такой возможности,  ядовито смеялся. А между
тем  зимняя кампания наступила,  так  как  осень  не  принесла интервентам
никаких  положительных результатов,  буря  разметала их  флот,  английская
армия потеряла свое значение после побоища при Инкермане...
     Ответить Лайонсу ввиду  всего  этого так,  как  он  ответил,  Истомин
считал долгом общепринятой вежливости при  этом мимолетном перемирии между
ними двумя, допущенном явочным порядком. Однако в том же письме он отметил
неджентльменский поступок парламентера, посланного Лайонсом, добавив такие
строки:
     <Заговорив о морском деле,  пользуюсь случаем, чтобы заявить об одном
обстоятельстве,  которое, без сомнения, есть дело случая, но которое, если
будет  повторяться,  то  может повлечь к  неприятностям.  В  последний раз
стимер,  посланный для переговоров, подошел к самым пушкам крепости, тогда
как  он  должен  был  вне  линии  наших  огней  дожидаться гребного судна,
высланного к нему навстречу. Вы хорошо сделаете, сказавши словечко на этот
счет, и вперед, конечно, не выйдет недоразумений>.
     Несомненно,  что  лорд  Лайонс оставался в  этом эпизоде вполне верен
себе  и,  нагрузив  своего  парламентера прелестным  честерским сыром  для
любителя его -  русского адмирала,  в  то  же  время заставил парламентера
сыграть и  роль  разведчика,  чтобы привезти сведения о  внешнем состоянии
фортов.
     Но  Истомин,  всего себя без остатка отдавая делу защиты Севастополя,
не мог этого не отметить в своем письме,  хотя и в выражениях, подобранных
очень тщательно.
     Английский офицер,  правда,  хотя бы и  подобравшись к  самым русским
фортам, многого увидеть там не мог, однако не принято было, считалось даже
зазорным  по  правилам  войны  парламентеру  выходить  из  своих  рамок  и
заниматься соглядатайством.  В  этом не видел доблести Истомин,  и если бы
сделал подобное русский моряк, он был бы осужден за это своим адмиралом.
     Во  время  Синопского боя  действия стопушечного корабля  <Париж> под
командой Истомина,  тогда  капитана 1-го  ранга,  привели  в  восторг даже
такого строгого службиста,  как Нахимов:  действовать тогда как-нибудь еще
удачнее, еще успешнее было уже невозможно.
     И  этот  предел  исполнительности,   точности,   бесстрашия,  полного
спокойствия во  время  самого жаркого боя  был  достигнут экипажем корабля
<Париж> в глазах Нахимова главным образом потому,  что командовал кораблем
человек безукоризненно исполнительный,  точный во  всех  своих действиях и
неизменно спокойный.
     Таким знал адмирал Нахимов капитана Истомина в мирное время; после же
Синопского  боя  он   как  бы   сразу  был  принят  им  в   свою  семью  -
немногочисленную  семью   моряков,   исключительных,   достойных   особого
уважения.
     Есть признание и признание. Люди, влюбленные в дело, которому служат,
ценят только признание знатоков этого дела и,  если оно получено, до самой
смерти  не  выпускают знамени из  рук,  передавая его  достойнейшему:  так
движется вперед лучшее, что создал и чем живет человек.
     Признание  Нахимовым  и  Корниловым  выдающихся достоинств в  молодом
контр-адмирале  отлило  его  в  законченную  форму,  а  смерть  Корнилова,
которого он  издавна  привык  ставить себе  в  пример,  потрясла его,  как
величайшее  личное  несчастье,   и  в  то  же  время  заставила  презирать
опасность.
     Навсегда  простясь  в   Морском  госпитале  со   смертельно  раненным
Корниловым и  благословленный его  холодеющей рукой,  он  выбежал тогда из
госпиталя рыдая,  но  рыдал он  в  последний раз.  Он мчался потом на свой
Малахов курган с огромной ненавистью к смерти и с острым презрением к ней.
До конца бомбардировки он появлялся в самых опасных по обстрелу местах, но
смерть в этот день обошла его.
     Позже,  когда  при  других бомбардировках он  точно так  же  держался
вызывающе к  реющей кругом него  смерти и  окружавшие пытались убедить его
уйти в блиндаж, он говорил обычно:
     - Еще с  пятого октября выписал я себя в расход и живу только за счет
плохой стрельбы англичан и французов.
     Что Малахов курган - ключ севастопольских укреплений, знали, конечно,
защитники Севастополя, и только интервентам не удалось сразу этого понять.
Назначенный начальником четвертой  дистанции,  в  которую  входил  Малахов
курган,  Истомин получил под  свою ответственность наиболее важный участок
оборонительной линии; благодаря ему он сделался наиболее мощным.
     Истомин был очень требователен к подчиненным, но еще требовательней к
самому себе. Он был уже однажды контужен, потом легко ранен, но не покидал
своего кургана.  Жил он в каземате башни,  от которой уцелел только нижний
этаж, верхний же был сбит еще в первую бомбардировку.
     Так же, как и Нахимов, не надевал он солдатской шинели сверх морского
сюртука с эполетами.  Шинель эта, равняя его со всеми окружающими, прятала
бы его от прицельных выстрелов неприятельских стрелков,  которые охотились
на  русских командиров;  но  прятаться за  что-нибудь от  смерти он считал
недостойным, как недостойным считал и отдых. Бессменно стоял он на вахте с
самого начала осады и  спал,  не  раздеваясь,  готовый вскочить по  первой
тревоге и отбиваться от штурмующих колонн.
     В  последнее время,  к  концу  февраля,  он  почувствовал,  что  силы
начинают изменять ему. Он поддерживал их мускусом, но не сходил с поста.
     Он  был  холост,  как  и  Нахимов,  но  имел весьма престарелую,  уже
восьмидесятилетнюю мать и двух сестер,  живших в Петербурге; им он отсылал
свое жалованье;  им он писал несколько раз, что, в случае если будет убит,
им  следует обратиться к  генерал-адмиралу великому князю Константину;  и,
может статься,  что  жалованье его -  восемьсот шестьдесят рублей в  год -
<будет  обращено  в  пожизненный  им  пенсион>.  Других  советов,  как  им
устроиться после его смерти,  он  дать им не мог,  никаких недвижимостей у
него  не  было,  больше завещать им  было  нечего,  и  с  этой  стороны он
чувствовал себя спокойным.


                                    II

     Между тем  ответственность его за  Севастополь сильно возросла с  тех
пор,  как  на  Малахов курган направил свою  атаку  корпус Боске.  Истомин
сделался как бы  комендантом особой крепости,  опиравшейся на  Корабельную
сторону.  Два  сильных  бастиона входило в  эту  крепость:  Корниловский и
второй,  три  редута  -  Жерве,  Волынский и  Селенгинский -  и,  наконец,
Камчатский  люнет.  Люнет  огибал  дугою  пространство от  каменоломни  до
Селенгинского редута и  Волынского,  и  Истомин шутливо назвал все эти три
новых сооружения <очками Малахова кургана>.
     Выброшенный на  берег  с  корабля  <Париж>,  молодой  адмирал как  бы
получил  команду  над   целой   эскадрой,   только   лишенной  способности
маневрировать.  Четвертое отделение стало  обширнейшим военным хозяйством.
Уже не два,  не три полка пехоты, а около двух дивизий, занимали теперь, в
начале марта, его блиндажи, казармы, землянки, палатки.
     Правда,  иные полки были обескровлены до  того,  что стоили по  числу
людей не больше двух батальонов,  даже одного, но зато каждый солдат в них
был почти то же,  что матрос на палубе корабля: обстрелянные, обветренные,
насквозь продымленные, втянувшиеся во всякую работу, переставшие замечать,
какие пули  пели кругом,  бравые по  своей выправке в  строю,  надежные на
случай штурма люди.
     Как-то  он  сам  вздумал  собрать  для  вылазки  охотников от  одного
батальона  Якутского полка.  Отозвал  всех  офицеров  батальона к  себе  и
обратился к солдатам:
     - Вот что,  братцы! Требуется от вас семьдесят пять человек охотников
на вылазку этой ночью. Ну-ка, охотники, выходи вперед!
     Солдаты стояли не шевелясь,  и все - глаза на него, на начальство, но
никто не вышел.  Озадаченный этим,  Истомин поглядел было вопросительно на
командира батальона, но тут же скомандовал жестко:
     - Охотники, пять шагов вперед, марш!
     И сразу весь батальон сдвинулся с места,  подался, не ломая строя, на
пять широких шагов вперед и  стал,  сильно стукнув каблук о  каблук правой
ногою.
     Истомин подумал, что его не поняли, и прикрикнул:
     - Только охотники, а не все!
     Но ему ответило много голосов вразнобой:
     - Все охотники! Так точно, все пойдем!.. Согласны!
     Это   показалось  до   того  прекрасным  ответом  стоявшему  недалеко
волонтеру из юнкеров флота Вите Зарубину,  что он прошептал:  <Браво!> - и
готов даже был захлопать в ладоши.
     В  эту  вылазку под командой лейтенанта Астапова он  потом просился и
сам и был взят; тут в первый раз он и был ранен английским штыком, но рана
оказалась легкая,  и через неделю,  покинув перевязочный пункт, Витя снова
появился на бастионе.


                                   III

     Как тело,  погруженное в воду,  теряет в весе столько,  сколько весит
вытесненная им вода,  так Витя Зарубин сразу почувствовал себя и легче,  и
проще, и в чем-то вполне оправданным, когда в первый раз пришел на Малахов
<волонтером из юнкеров>.
     Батальон  якутцев,  впоследствии он  потому  и  понял  так,  что  сам
почувствовал бы  себя оскорбленным,  если бы вдруг выступили другие раньше
его из  общего строя и  нашлось бы  их  семьдесят пять,  а  он почему-либо
замешкался, не попал в их число, отстал и остался.
     Изо дня   в   день  на  бастионе  около  него  совершалось  то  самое
нїаїсїтїоїяїщїеїе,  к чему так неудержимо стремятся все подростки,  только
что оторвавшиеся от детских игр:  настоящие подвиги,  настоящие опасности,
настоящая смерть.  При этом  смерть  не  какая-то,  трусливо  подкравшаяся
неизвестно  откуда,  невидимая,  непонятная,  страшная  и  в  то  же время
презренная,  как ночной вор,  а вполне явная,  летящая  из  неприятельских
батарей и ложементов, - встречная смерть: они посылают ее нам, а мы им...
     Стояли в  разных местах на бастионе сигнальщики-матросы и смотрели во
время бомбардировки в небо. Они следили за полетом неприятельских снарядов
очень  понаторевшими  в  этом  ответственном деле глазами.  И,  как петухи
кричат по-особому, едва завидят ястреба, так же кричали и сигнальщики:
     - На-аша! Береги-ись!
     Это <и-ись> было как свист в два пальца пронзительно, и, услышав его,
кто бросался к закрытиям, кто падал на землю.
     <Наша> была бомба,  которая должна была вот  сию секунду упасть среди
нас и  взорваться.  Это была <наша> смерть,  <наше> увечье...  Она падала,
крутилась,  шипела,  выбрасывала искры,  наконец взрывалась,  наполняя все
вокруг удушливым дымом и осколками.
     Не  все могли расслышать сигнальщика в  грохоте перестрелки,  не  все
могли удачно укрыться от  осколков...  Обычно после разрыва бомбы валялось
на земле два-три тела,  и были стоны,  и багровела кровь на рыжей грязи, и
кричали уцелевшие:
     - Эй! Носилки сюда! Давай носилки!
     Если сигнальщики кричали:  <Армейская!> -  то это значило,  что бомба
упадет в расположении того или другого полка из дежуривших на бастионе,  а
если:  <Пить пошла!>  -  значило,  что  перемахнет через всю Корабельную и
утонет в бухте.
     Шутливо относились к  этой  зримой  смерти,  посылавшейся оттуда,  от
<него>  -   неприятеля;  говорили:  <Земляк  гостинца  прислал!>  Страшную
пятипудовую бомбу,  которая во время полета обволакивалась полотнищем искр
из  своей  трубки,  особенно заметных и  ярких ночью,  называли <гривастым
жеребцом>,  <лохматкой>,  <мохлаткой>...  Певучие пули английских штуцеров
называли <лебедушками>.
     Так естественна и  понятна была смерть здесь,  на бастионе,  что Вите
Зарубину  уже   через  месяц  после  того  как  он   поступил  волонтером,
неестественным казалось,  когда он слышал о смерти кого-нибудь в городе от
болезни.  Даже дико как-то звучало это: умер от чахотки! Как же можно было
допустить  себя  умереть  от  какой-то  чахотки,   когда  каждый  день  то
бомбардировки, то вылазки?
     Во время вылазки,  в  которой участвовал Витя,  у  него в  руках было
солдатское ружье со штыком. Лейтенант Астапов, правда, пытался держать его
все время около себя,  однако не удержал.  Когда и как Витя ворвался тогда
вместе с  бежавшими вперед и орущими <ура> матросами в английскую траншею,
об этом ясного представления у  него не осталось,  но он помнил,  что тоже
кричал на  бегу,  очень  крепко держа  ружье наперевес,  а  после пробовал
пальцами свой штык,  когда отступали,  -  вдруг сухой! И с гордостью долго
вспоминал потом, что штык был в крови.
     Предметом гордости был для него и  крест из чугунных ядер,  сложенный
на том самом месте, где был смертельно ранен Корнилов. Когда ему случалось
проходить мимо этого креста,  он шел как мимо бастионной святыни,  - глаза
на крест и руки по швам.
     Очень скоро постиг он весь, довольно несложный, впрочем, обиход жизни
на Малаховом,  и мало того, что постиг, - все принял и все одобрил, потому
что все сложилось там за несколько месяцев осады строго целесообразно:  он
ничего не мог бы изменить к лучшему,  так как видел, каких огромных усилий
тысяч  людей  в  серых  шинелях  и  матросских  бушлатах  стоило  то,  что
называлось  Корниловским бастионом.  Разбиваемое усиленной  бомбардировкой
противника,  оно возникало вновь на следующее утро:  лежали грудами, как и
прежде,  новые земляные мешки на бруствере;  вместо подбитых орудий стояли
новые,  того же  калибра и  на новых платформах;  над пороховыми погребами
высились  заново  насыпанные и  утоптанные земляные  крыши...  Чего-нибудь
изменять в  общем  строе  бастиона не  приходилось,  -  можно было  только
восстанавливать испорченное чужими снарядами.
     В  матросах и солдатах вокруг себя на кургане Витя видел не геройство
момента,  не геройство часа,  двух,  трех часов подряд,  какое,  например,
видел  его  отец  во  время Синопского боя,  а  то  отстоявшееся геройство
повседневности,  которое перестало уже всем казаться чем-нибудь особенным,
а стало необходимым по своей целесообразности.
     Если закатилась,  например,  бомба небольших размеров в блиндаж через
двери,  и  вертится,  и  шипит,  готовая взорваться и  убить и  искалечить
осколками несколько человек, то, конечно, должен же кто-нибудь броситься к
ней,  схватить ее руками и выбросить вон из блиндажа, - как же иначе? Это,
конечно,  геройский поступок,  но  подобных поступков было  много,  к  ним
привыкли, они никого уже не удивляли, - они были просто необходимы, так же
как борщ и каша.
     Был, кстати, и такой случай, что ядро, подпрыгивая, катилось по земле
и шлепнулось в объемистый ротный котел каши.  Посмеялись,  что французская
<чугунка>  приплелась пробовать русскую  кашу  -  <не  иначе  -  голодная,
стерва!>  -  но  не выкидывать же было ради этого целый котел...  Выкинули
ядро, а кашу все-таки съели.
     Может быть, какой-нибудь москвич или петербуржец назвал бы геройством
и  то,  что  отец  и  мать  Вити продолжали жить в  своем домике на  Малой
Офицерской,  но Витя знал,  что тут действовала простая сила привычки. Так
же точно жили в городе и семьи многих матросов, и матроски часто приходили
на  бастион к  своим мужьям,  приносили им  пирогов или  оладьев,  плакали
исподтишка,  сморкаясь в фартуки,  когда рассказывали,  то - как <разнесло
снарядишком> их  хату,  то -  как убило наповал их соседку,  или мальчонку
Петьку,  или годовалую девочку Анютку;  но,  уходя,  шли не торопясь, даже
когда начиналась жаркая перестрелка и  ядра гулко бухали в землю,  обдавая
их грязью.  Другие такие же матроски продолжали спокойно торговать у горжи
бастиона сбитнем и бубликами.
     Витя  жил  в  офицерском блиндаже;  часто ставили его  в  ординарцы к
Истомину,  и  он  наблюдал  все  действия своего  адмирала тем  изучающим,
поглощающим взглядом, который присущ только зеленой юности.
     Почти безбровое,  но  всегда строгое на вид,  светлоглазое,  с  очень
белым, блестящим, широким, чуть лысеющим лбом и пепельно-русыми небольшими
усами лицо Истомина казалось гораздо моложе, чем могло бы быть в его сорок
пять лет.  По сравнению с лицами других офицеров на кургане это лицо можно
бы было назвать даже холеным, но Витя знал, как <холил> себя Истомин.
     Витя  помнил  и  то,  какой  спор  поднялся  однажды,  еще  до  осады
Севастополя,  в  их среде юнкеров,  -  мичманом или лейтенантом участвовал
Истомин в  знаменитом Наваринском бою,  и  уж не забывал с тех пор,  что -
гардемарином,  что  было ему тогда всего семнадца