этот  день  самым  популярным  словом  в  Париже было слово
"татарин".
     Улицы были оживлены необычайно:  как же можно было усидеть дома,  раз
Севастополь взят?  Газеты дошли даже до того,  что патетически восклицали:
"Наконец-то  наши  несчастья 1812 года в  этой стране отомщены молниеносно
быстро и блестяще".  Радостно заволновались кварталы предместий; ликование
перекинулось вместе  с  листами  парижских  газет  в  провинцию.  Префекты
городов печатали и  приказывали наклеивать на  стены прокламации о  бурном
натиске войск императора Наполеона III на твердыню императора Николая и об
их решительном успехе, превзошедшем все ожидания.
     С  барабанным боем,  торжественно объявлялись депеши газет гарнизонам
провинциальных  городов.  Много,  очень  много  было  на  вполне  законном
основании пьяных  в  этот  день  во  всей  Франции.  Даже  незнакомые люди
сходились на  улицах для того,  чтобы поздравить друг друга с  тем,  какую
геройскую армию имеет их страна - несомненно лучшая страна в мире.
     В Сен-Клу,  где ожидался император Наполеон, торжественно и лихо били
барабанщики,  исполняя  приказание  начальства.  Жителям  предложено  было
зажечь вечером иллюминационные плошки около  своих домов.  В  парке сожжен
был замысловатый фейерверк в  ознаменование великого торжества французской
армии над русскими казаками.
     Наполеон III,  мечтательный сын  мечтательной Гортензии,  так сразу и
безоглядно уверовал в "татарина" с его бесподобными вестями из Крыма,  что
приказал  было  уже  пушечными  выстрелами с  Инвалидного дома  оповестить
население Парижа о блистательной победе; и нигде во всем Париже не ждали с
таким нетерпением этих  заветных выстрелов,  как  на  бирже,  где  расцвел
мгновенно, чуть только появились "телеграфические депеши" в газетах, давно
невиданный ажиотаж.
     Побочный брат Наполеона,  граф Морни, был на бирже совершенно в своей
стихии.  Дела его в первый день шли так же блестяще,  как дела французской
армии  в  Крыму.  Но  ему  хотелось большего:  не  всякий же  год  берутся
Севастополя и без остатка уничтожаются целые флоты.
     Этот  внешностью похожий  на  брата,  только  начисто плешивый делец,
больше всех окружавших в  тот день императора французов настаивал на  том,
что необходимо палить не только с  Инвалидного дома,  но и вообще изо всех
пушек,  какие имеются в  Париже.  Торжествовать так  торжествовать!  Иначе
зачем же пушки?
     Едва удалось военному министру,  маршалу Вальяну,  убедить Наполеона,
что палить из пушек будет не поздно и на другой день:  не все же сразу.  А
тем  временем  придут  подтверждения  первоначальных  депеш,   а  главное,
интересующие всех  подробности  этого  огромного  исторического события  и
перечисление взятых у русских трофеев.
     Седоусый маршал выказал такую  явную  осторожность,  отнюдь ни  одним
словом  при  этом  не  опорочивая  переданных  из  Константинополя  депеш,
напечатанных и в официальном "Мониторе",  что Наполеон только презрительно
улыбался,   глядя   на   него:   хорош  маршал!   Хорош  военный  министр,
сомневающийся в подвигах своей армии!.. Однако приказ об открытии пальбы в
этот день отменил.


                                    II

     Все-таки,  если даже и  не  палили из  пушек,  никто не мог запретить
кричать кое-кому на бирже,  что пальба была, что они только что слышали на
улице пушечные залпы.  Даже самые сомнительные ценности, и те летели вверх
при одних только криках о пальбе.
     Страсти разгорелись так,  что за общими криками биржевики и  не могли
бы  расслышать никаких пушек не  только с  Инвалидного дома,  но  и  возле
здания биржи.
     Вечерние газеты хотя и  не принесли никаких подробностей о  победах в
Крыму,  но зато объявили плохими патриотами тех, кто вздумает усомниться в
верности  сообщенных  известий.   Биржевые  агенты   были   гораздо  более
воинственны,  чем  полковники  и  генералы.  Размахивая  тросточками,  как
шпагами,  они кричали:  "Итак,  с русским медведем мы покончили! Теперь на
Рейн! Теперь очередь Пруссии!"
     Граф Морни проявлял непостижимую энергию:  он не обедал,  не отдыхал,
не  ложился спать два дня.  Если сорвалось дело с  пушками,  то  ведь были
газеты,  барабаны,  иллюминации,  прокламации,  был ипподром,  наконец, на
котором  можно  было  в   спешном  порядке  поставить  на   сцене  "Взятие
Севастополя".
     Главное же было в акциях разных компаний,  в акциях,  продававшихся и
покупавшихся в эти дни на бирже, некоронованным королем которой был Морни.
     Метц,  Страсбург,  Тулон  -  все  вообще  города,  где  были  крупные
гарнизоны, экстренно, но тем не менее пышно устраивали банкеты с разливным
морем  вина,   речей  и  тостов  за  императора,   маршалов,   офицеров  и
героев-стрелков.
     Начало октября -  время сбора винограда винных сортов -  и  без  того
всегда было праздничным временем у французских крестьян; теперь же от этих
изумительных побед в Крыму французская деревня совершенно обезумела.
     Если бы Наполеон в эти дни вздумал посетить провинцию,  как делал это
в дни своего президентства, он был бы предметом самых восторженных оваций,
он был бы кумиром толпы.
     Но он не чувствовал уже никакой нужды в подобном проявлении  народных
чувств.  Он  был и без того упоен властью и еще больше вырос в собственных
глазах благодаря необыкновенной, почти сказочной удаче предпринятого им не
без тайных колебаний смелого шага на Востоке.
     Однако и  по  ту  сторону Ла-Манша появились в  газетах те  же  самые
константинопольские депеши со слов "татарина",  приехавшего из Крыма. Но к
чести англичан,  только перед тем  узнавших о  больших потерях армии лорда
Раглана "в бою у деревни Бурлюк",  то есть на Алме, нужно сказать, что они
отнеслись к "татарину" с некоторым сомнением.
     Ликование было,  конечно,  и  в  Лондоне,  и усиленно начали работать
биржи и банки Сити, но Кларендона, руководившего иностранной политикой, со
всех сторон засыпали вопросами,  есть ли подтверждение столь пышных депеш,
и Кларендон только разводил руками и говорил, что ему ничего неизвестно.
     Париж продолжал волноваться сам и  волновать Лондон,  Берлин,  Вену -
всю Европу.
     Правда,  на  третий день запрещено уже было правительством отправлять
из Парижа электрические депеши,  если в них официально сообщалось о взятии
Севастополя.  Однако министерство внутренних дел ничего пока еще не  имело
против подобных сообщений, если газеты ссылались на "частные источники".
     В подобных же "частных источниках" не было недостатка, так как агенты
графа  Морни  не  менее деятельно работали в  Константинополе,  чем  он  в
Париже.
     И  только утром 5 октября газеты решились,  наконец,  разобрать набор
громоносных статей, заготовленных заранее в надежде на новые депеши уже не
"татарина", а Канробера и Раглана.
     Мистификацию  нельзя  уж  было  продолжать;  тон  газет  стал  весьма
сконфуженный.
     Разочарованные парижане в  тот же день к  вечеру каждого полицейского
на  улицах  награждали презрительной кличкой  "татарина",  за  что  многие
поплатились арестами.
     Известный комический актер  Грассо,  зайдя  вечером  в  этот  день  в
совершенно переполненное кафе,  сказал во  всеуслышание:  "Кажется,  найти
здесь место за столиком потруднее будет,  чем взять Севастополь!"  -  и за
это был немедленно отведен в полицию.
     Сам  Наполеон был  ужасно рассержен тем,  что  стал жертвой доверия к
совершенно нелепой выдумке,  и приказал строжайше расследовать это дело. А
плешивый братец  его  мог,  наконец,  утереть  трудовой пот  и  подсчитать
миллионные  барыши,   которые   доставила  ему   пока,   в   первые   дни,
севастопольская кампания своим "татарином".
     В  Петербурге же  иностранные газеты с  константинопольскими депешами
пришли в  одно время с донесением Меншикова Николаю о том,  что,  совершив
фланговый марш  и  обезопасив тем  сообщение с  тылом,  он  от  Бахчисарая
возвратился в  Севастополь,  на  защиту которого стали  в  бастионы моряки
рядом с пехотинцами,  и что союзники,  видимо,  предпочли длительную осаду
весьма рискованному штурму.
     Сличение чисел показало,  что и депеши со слов "татарина" и донесение
Меншикова писаны в одно и то же время.
     День получения тех и других известий - 27 сентября по старому стилю -
сделался днем  ликования теперь уже  для  сумрачно настроенного перед  тем
Николая.
     На радостях он написал Меншикову:
     "Благодарю всех за усердие!  Скажи нашим молодцам-морякам,  что я  на
них  надеюсь на  суше,  как  на  море.  Никому  не  унывать!  Надеяться на
милосердие божие;  помнить,  что мы, русские, защищаем родимый край и веру
нашу,  и  предаться с  покорностью воле божией.  Да хранит тебя и вас всех
господь! Молитвы мои - за вас и наше правое дело, а душа моя и все мысли с
вами. Душевно обнимаю.
     Поклонись Горчакову и обними Корнилова.
     Что наши раненые,  каково им: как призрены, и где и как обезопасил ты
их от бомб?"
     Горчакову же, командующему Южной армией, он писал в тот же вечер:
     "...Завтра благословлю в поход моих младших сыновей; думаю, что они к
тебе явиться могут 3  или 5 октября.  Будь им руководитель и сделай из них
добрых,  верных служивых, а за усердие их отвечаю. Не балуй их и говори им
правду".


                               Глава шестая

                                ДНИ НАДЕЖД

                                    I

     Войдя в  синопскую бухту,  суда  Черноморского флота,  не  отвечая ни
одним  выстрелом на  ожесточенную канонаду турок,  прежде  всего  спустили
якоря и стали прочно на отведенных им по диспозиции Нахимова местах.
     Пловучие крепости сделались неподвижными крепостями и выдержали бой и
уничтожили противника.
     Когда Корнилов стал во главе обороны Севастополя,  он остался прежним
вице-адмиралом,  только число подчиненных ему судов значительно выросло, и
одни из  них  -  старые -  на  привычных для глаза местах стояли в  бухте,
другие -  новые,  -  получившие название бастионов,  выстроились с  другой
стороны города, а моряки были одинаковы здесь и там.
     Поставленный во  главе обороны не приказом свыше,  а  доверием к  его
способностям со  стороны  старших по  службе  адмиралов и  генералов,  как
Нахимов, Станюкович, Берх, Моллер, Корнилов в несколько дней развернул все
свои недюжинные силы.
     Он  рос  у   всех  на  глазах.   Он  хорошо  знал  все  слабые  места
оборонительных линий и  все  ресурсы крепости,  которые можно было бросить
туда, и все возможные способы этой переброски.
     Каждый из  тех нескольких дней,  которые Меншиков с  армией провел на
бивуаке под Бахчисараем, казался вице-адмиралу неумолимо коротким.
     Он  стремился бывать  везде  и  видеть  всех.  Его  речи  солдатам  и
матросам,  рывшим траншеи,  устраивавшим блиндажи, устанавливающим орудия,
были коротки,  но выразительны,  как знаменитая,  попавшая в летопись речь
Святослава.  Он  говорил,  что  отступать  некуда:  позади  море,  впереди
неприятель, и что надо умереть с честью.
     При  этом бледное лицо горело таким экстазом,  что  даже солдаты,  не
только матросы, кричали "ура" и говорили: "Вот это командир так командир!"
     Между тем хворосту для туров и  фашин не  было,  земля же была сухая,
хрящеватая, сыпучая, даже дерн, чтобы ее удержать на укреплениях, вырезать
было  негде.  Какой-то  озорной козел,  принадлежавший попу с  Корабельной
слободки, и тот повадился расковыривать рогами насыпи, приготовленные близ
Малахова кургана для защиты от  бомб и  ядер союзников,  и  действовал так
успешно,  что  приводил начальство батареи не  только в  ярость,  но  и  в
отчаяние.
     Амбразуры  для  орудий  выкладывали  мешками  с   землей,   отчетливо
представляя себе,  как они загорятся при первых же выстрелах, но больше не
было  ничего под  руками.  Счастливы были,  когда  удавалось докопаться до
глины, тогда лепили щеки амбразур из глины.
     Но  орудия и  снаряды к  ним везли и  везли из  арсенала и  с  судов.
Матросы-комендоры,  принимая их,  ласково поглаживали и  похлопывали их по
хоботам:  свои!  Брустверы бастионов -  не  те  же  ли были борты линейных
кораблей и фрегатов?
     Как на  кораблях,  матросы называли дежурство на  бастионах "вахтой",
часы -  "склянками",  канаты -  "концами".  Каждые полчаса вахтенный бил в
колокол, как это делал на корабле, а боцманы свистками сзывали своих людей
на обед, на работы.
     Как на кораблях,  вода для питья и на батареях хранилась в цистернах,
железных ящиках однообразного размера,  а  глубокие блиндажи разве были не
те же кубрики?
     Князь Меншиков, адмирал по чину, начальник главного морского штаба по
должности,  назначенный царем в Крым на его защиту,  никак не мог наладить
хорошие отношения с черноморскими моряками.  Не было уважения к нему, хотя
он часто показывал,  что знает морское дело;  тем более не было ни с  кем,
даже из адмиралов, сколько-нибудь теплых отношений.
     Он   пробовал   устраивать  обеды   и   приглашал  на   них   моряков
приблизительно одних рангов,  чтобы они держали себя непринужденно,  но на
таких  обедах  даже  друзья,  сидя  рядом,  имели  вид  тайных  врагов,  и
признанные поклонники Бахуса только прикасались губами к  бокалам,  тут же
отодвигая их.
     От  старших  в  чинах  не  отставали и  младшие:  капитан-лейтенанты,
лейтенанты,  мичманы.  Они всячески высказывали свое презрение к тем, кого
из флотских удостоил Меншиков взять к себе в адъютанты или ординарцы.
     Когда Меншиков убедился в том,  что неприязненного отношения к себе в
Черноморском флоте он вытравить не может,  он,  не сдерживаясь, давал волю
своему  сарказму  на  смотрах;  синопских  героев,  когда  они  вернулись,
презрительно называл "желтыми рубашками", и мало того, что выдержал их три
дня в  карантине,  -  не пришел на праздник,  устроенный для них городским
управлением.  Он сослался при этом на недужность,  но все видели его в тот
день  вечером  верхом  на  лошади,  окруженного свитой  адъютантов:  вечер
выдался тихий и теплый, и он вздумал проехаться по городу.
     С  матросами,  выстроенными на  палубах судов,  когда он  проезжал на
катере или шлюпке,  он даже и не здоровался, ссылаясь на свой тихий голос.
Матросы звали его весьма единодушно "чертом".
     Но  если такие установились отношения во флоте у  адмирала Меншикова,
то  тем более чужим казался он  полкам кавалерийским и  пехотным,  солдаты
которых даже и понять не могли, почему командующим войсками вдруг оказался
этот длинный старик во флотской черной шинели и черной фуражке.
     Корнилов же,  свой среди матросов, сразу был признан и солдатами всех
полков.  Когда же лейтенант Стеценко привез ему добрую весть, что армия не
только не покинула города на произвол врагов,  но возвращается значительно
усиленная отрядом генерала Хомутова,  Корнилов так светился весь радостью,
что зажег ею весь гарнизон, объезжая батареи с первой до последней.
     И  получилось  как-то  само  собой,  что  будто  не  командующий всей
обороной не только Севастополя,  а и целого Крыма,  шел принять это дело в
свои руки, а просто ему, адмиралу Корнилову, прислана была большая сила на
подмогу и с этой подмогой при таком командире, как Корнилов, не страшны уж
никакие враги.
     Между тем ему никогда не приходилось не только защищать,  но и  брать
никаких крепостей,  а  Меншиков все-таки  за  четверть века  до  того взял
крепость Анапу,  руководил осадой Варны  и  гораздо лучше Корнилова знаком
был с инженерными работами, удивляя этими своими знаниями даже Тотлебена.
     Человек общепризнанно умный,  Меншиков был и одним из образованнейших
людей тогдашней России. Он не только имел богатейшую из частных библиотек,
- он прочитал все свои книги, и багаж его знаний был громаден. Неизвестно,
зачем вздумалось ему между прочим получить диплом ветеринарного врача (это
было в молодости,  за границей), и он получил его. Но медики из разговоров
с ним выводили, что он прекрасно знаком с медициной, геологи принимали его
за геолога, астрономы за астронома...
     И,  однако,  человек столь  разнообразных и  обширных знаний не  знал
такой простой,  казалось бы,  вещи - умения владеть людьми. Он был слишком
холоден для этого;  обилие его знаний не оставляло в  нем места для веры в
людей.  Он  мог  отдать приказ обдуманный и  необходимый,  но  будто  даже
излишним считал внушить, как его выполнить; у него не было дара внушать.
     И  как  раз того самого огня,  которого не  хватало Меншикову,  чтобы
стать вождем,  в  избытке было у  Корнилова,  и  это чувствовали все,  кто
соприкасался так или иначе с ним, от генерала до рядового.
     И   когда  светлейший  вернулся  в   покинутый  им  на  целую  неделю
Севастополь,  то  первый,  кого он  хотел видеть и  с  кем  говорить,  был
Корнилов.


                                    II

     Человек кабинетный и по натуре и в силу преклонных лет, Меншиков даже
в   походе  носил  на   себе  все  наиболее  нужное  из  своего  кабинета:
чернильницу,   перья,   карандаши,  записные  книжки  разного  назначения,
справочники и свои записки,  карты местности вокруг Севастополя,  циркуль,
лупу,  двое карманных часов -  расхожие и запасные, бинокль, а кроме того,
имея  в  виду  всякие случайности войны,  он  набивал свои карманы набором
хирургических инструментов и  всем,  что  требовалось для  перевязки раны,
сухарями и  мятными  лепешками,  плоской фляжкой с  коньяком или  ромом  и
пропастью прочего груза,  для которого на одном только жилете было у  него
шесть карманов;  сверх жилета носил он камзол - тоже с шестью карманами, а
сверх камзола - короткую шинель солдатского серого сукна, состоящую сверху
донизу из одних карманов.
     Это  чрезмерное изобилие карманов прикрывалось в  конце  концов неким
подобием плаща тоже из  серого солдатского сукна,  с  рукавами,  хлястиком
сзади и капюшоном; сооружение это было недлинное - всего до колен, и в нем
светлейший казался издали массивным.
     Таким  застал  его  Корнилов,  вызванный им  вечером  18  сентября на
Северную сторону,  в  инженерный домик,  облюбованный князем  для  ночевки
после похода.
     Корнилов вошел к нему радостный.
     - Наконец-то!  Теперь Севастополь спасен! - возбужденно заговорил он,
едва успев поздороваться с князем.
     - Почему вы  так думаете?  -  Меншиков удивленно поглядел на него.  -
Потому только,  что вам хочется так именно думать?..  Мне,  конечно,  тоже
хотелось бы так думать,  Владимир Алексеевич,  но, к сожалению, у меня нет
никаких  оснований для  этого...  Неприятель очень  силен,  мы  же  ужасно
слабы... ужасно слабы!
     - Мы,  -  севастопольский гарнизон то есть, - мы действительно слабы,
Александр Сергеевич,  -  нас  едва  ли  наберется всего-навсего пятнадцать
тысяч...  Так  что,  если  союзники  двинутся на  нас  тремя  колоннами по
пятнадцать тысяч,  они нас сомнут, - это правда... Но раз с нами будет вся
армия...
     - Армия не войдет в Севастополь, - спокойно перебил его князь.
     - Как не войдет? - не понял Корнилов.
     - Армия будет нужна для защиты Крыма, когда будет взят Севастополь.
     Голос князя,  и  без того глухой и  негромкий,  теперь,  от усталости
видимо,  показался  Корнилову  еще  глуше;  весь  его  старческий облик  с
темными,   почти  черными,  дряблыми  подглазьями  был  зловещий.  Нервная
судорога кривила его губы с левой стороны.
     Несколько моментов  Корнилов молчал  пораженный,  наконец  проговорил
сдавленно:
     - Мы ждем штурма со дня на день,  с часу на час,  ваша светлость.  Мы
укрепились уже очень за эту неделю...  Но у нас мало людей для рукопашного
боя... Вся наша надежда была на армию!
     - Весь Крым надеется на армию - не один Севастополь...
     - А что же такое Крым без Севастополя?  - почти вскрикнул Корнилов. -
Разве можно дать погибнуть Севастополю, ваша светлость?
     Меншиков повел головою.
     - Моя армия его не спасет. Моя ар