писанной в этот взволнованный день, отходила
после смерти завещателя к  старшему и  наиболее любимому им  из  детей его
первой семьи  -  Константину Петровичу Реусову,  наличный же  капитал его,
хранившийся в  государственном банке,  был  поделен между  второй семьей и
третьей неравномерно:  более многодетной второй семье -  больше, третьей -
меньше...
     Когда  пришло  время  обеда,   становой  пристав  Зарницын  имел  вид
человека, вполне заработавшею не один, а сорок обедов.


                               Глава вторая

                             ГОЛУБЫЕ МУНДИРЫ

                                    I

     Трехмесячный  отпуск,   данный   Дмитрию  Дмитриевичу  Хлапонину  для
восстановления здоровья,  кончался в  марте,  и нужно уже было или ехать в
Севастополь, или хлопотать, чтобы отпуск продлили еще хотя бы на месяц.
     Но  как-то совершенно помимо медицины и  медиков Елизавета Михайловна
получила  уверенность,   что  если  что  и   способно  будет  окончательно
восстановить прежний духовный облик ее  мужа,  то это -  возвращение его к
своей батарее,  в круг людей,  с которыми,  хорошо ли, плохо ли, прожил он
свою жизнь, начиная с поступления в кадетский корпус.
     Ту  явную  для  всех  неловкость,   которую  он  ощущал  и   проявил,
соприкасаясь с чужими ему интересами, она объясняла не затрудненною только
работой мозга,  а  больше тем,  что  он  попал в  малознакомую ему  вообще
штатскую обстановку; батарея его там, в Севастополе, должна была довершить
его лечение.
     Но в  то же время вполне очевидно было Елизавете Михайловне,  что это
за страшно ядовитое лекарство -  батарея в Севастополе!.. С таким огромным
трудом спасшая мужа  от  смерти,  она  могла лишиться его,  может быть,  в
первый же день, как только он примет вновь свою батарею.
     Не  раз и  не  два возникала в  ее  памяти ужасная картина канонады в
октябре:  потрясающий гул и грохот,  беспросветный дым,  ядра,  летевшие в
госпиталь,  сотни жестоко изувеченных солдат и  офицеров и,  наконец,  эти
кровавые носилки,  с  которых  тускло  глянули  на  нее  лишенные малейших
проблесков мысли глаза мужа...
     И  все  это  вот-вот  могло  повториться вновь,  только с  другим уже
концом.  Когда  она  думала  об  этом,  ей  неотвязно  приходил  на  мысль
шиллеровский "Кубок" и тоскливо звенели в душе последние его строчки:

                   Приходит, уходит волна быстротечно,
                   А юноши нет и не будет уж вечно!

     Она узнала, правда, в Москве, что семнадцатая артиллерийская бригада,
в  которой служил  муж,  вместе  с  семнадцатой пехотной дивизией стоит  в
резерве на Инкерманских высотах,  но никто, конечно, не мог бы сказать ей,
долго ли  она будет стоять там и  не  пошлют ли ее на какой-нибудь бастион
как раз перед их приездом в Севастополь.
     Когда получился на адрес ее брата,  Волжинского, казенный серый пакет
с  крупными  сургучными печатями,  принесший  известие  о  смерти  Василия
Матвеевича,  он,  конечно, не мог не дать нового направления ее мыслям: он
как бы приносил разрешение на отсрочку отпуска,  на задержку отъезда туда,
в  грохочущий,  огненный Севастополь,  потому  что  рядом  с  Севастополем
становилась теперь вдруг деревня Хлапонинка.
     - Во  всяком  случае  надо  написать письмо туда,  -  что  там  такое
случилось, отчего умер скоропостижно Василий Матвеич, - говорила Елизавета
Михайловна мужу вечером в этот день.
     - Написать письмо?..  Кому же туда писать письма?  -  равнодушно,  не
повышая голоса, спросил Дмитрий Дмитриевич.
     Это равнодушие к смерти дяди и к возможности наследовать от него свою
родовую Хлапонинку было  неприятно Елизавете Михайловне прежде всего  тем,
что  являлось как  бы  очевидным последствием незалеченной еще,  неизбытой
контузии.
     - Как же  так "кому писать"!..  Как будто уж действительно некому там
будет прочитать нашего письма и на него что-нибудь ответить, - сказала она
недовольно.
     - Гм... Кому же все-таки? - так же равнодушно снова спросил он.
     - Можно написать конторщику или  бурмистру Акиму...  Наконец,  даже и
Степаниде.
     - Воспаление в легких,  должно быть,  -  подумав,  медленно отозвался
Хлапонин. - А иначе от чего же еще мог он помереть так скоро?
     - Ну,  хорошо,  допустим,  что воспаление в легких...  Но ведь, может
быть,  тебе  и  в  самом доле придется хлопотать насчет ввода во  владение
Хлапонинкой, как же тогда?
     - Если бы вводиться, то пристав так бы и написал, я думаю.
     - А может быть,  это просто само собой разумеется, поэтому-то он и не
писал. Почем же мы с тобой знаем? - возразила она.
     Дмитрий Дмитриевич посмотрел на  жену  долгим и  несколько как  будто
удивленным ее суетностью взглядом и сказал совершенно для нее неожиданно:
     - Что же там вводиться?..  Вводиться!..  Я ведь их все равно отпустил
бы, если бы даже, допустим, я и ввелся.
     - Как отпустил бы? Всех? - изумилась она.
     - А что же?.. Людьми торговать нам?
     - Почему же именно торговать? Что ты говоришь такое?
     По привычке она протянула руку к его лбу,  пощупала, не горяч ли; лоб
был холодный.
     - А раз людей отпустить, надо им и землю, - как же иначе? - продолжал
он  нить своей мысли,  точно боясь,  что она оборвется и  он не поймает ее
концов, если ответит на вопрос жены.
     Она же  тем временем припомнила,  как он,  ее  странный Митя,  сказал
Терентию Чернобровкину,  когда  уезжал из  Хлапонинки:  "Я  не  умею  быть
помещиком!" - и смотрела на него, улыбаясь по-матерински.
     - Ну,  хорошо,  хорошо!  Людей отпустить на волю, землю им отдать, но
ведь для этого все равно надо хоть на время стать владельцем Хлапонинки!
     - А  тебе разве так  хочется этого?  -  вдруг спросил он,  совершенно
серьезно и даже как будто укоризненно на нее глядя.
     Она обняла его.
     - Милый,  я тебя ведь вполне понимаю,  конечно!  Тебе все это кажется
таким трудом непосильным, что ты заранее готов от всего отказаться... Если
бы нашелся у тебя еще один дядя и отказал бы тебе,  допустим, дом в Москве
на Мясницкой,  ты тоже сказал бы, конечно: "Да, вот изволь тут еще с домом
возиться... А вдруг в нем полы уж гнилые, - чини тут полы... А может, печи
дымят, или его весь снаружи штукатурить и белить надо..."
     Он  молчал на  это,  она  же  провела мягкой и  теплой рукой  по  его
волосам, неумеренно отросшим за последнее время, и добавила:
     - Это ведь у тебя от твоей контузии:  каждое дело вообще кажется тебе
еще  очень тяжелым.  Вот  так же  точно и  с  батареей твоей будет,  когда
приедем в Севастополь.
     - Нет,  батарея -  там ничего тяжелого нет,  - тут же отозвался он. -
Там все просто очень. И дом в Москве, это - совсем не то, что имение.
     - Ну,  вот,  - вот и хорошо! В чем же дело тогда? - улыбнулась она. -
Продадим давай имение и купим себе дом в Москве!
     Он посмотрел на нее еще серьезней, чем недавно.
     - То есть усадьбу,  одну усадьбу продадим,  ты хочешь сказать?  Гм...
усадьбу...  Это бы  можно,  разумеется,  а  кто же  ее купит у  нас,  одну
усадьбу?..  И сколько же дать за нее могут?  Гроши ведь, одни гроши... Дом
плохой, старый. Кому он нужен там?
     В  это время к  ним в  комнату вошел Волжинский,  и к нему обратилась
Елизавета Михайловна:
     - Ну, напрасно нас начал ты сегодня помещиками звать!
     - А что? Разве уж именье тю-тю? - удивился и обеспокоился Волжинский.
- Другие наследники нашлись, а?
     - Нет,  не то...  Другие или нет,  еще пока неизвестно, но ты подумай
только: ведь крестьян всех надо будет отпустить на волю, не так ли?
     - Д-да-а,  конечно, не мешало бы!.. Хотя можно бы ведь сначала просто
перевести с барщины на оброк, как это кое-кто делает.
     - Это ты,  западник,  так думаешь?  - вдруг запальчиво с виду спросил
его Хлапонин, и Волжинский заходил по комнате, сильно стуча каблуками.
     - Конечно,  - сказал он, остановясь, - отпустить необходимо, это так!
Дико и  глупо,  что и  говорить,  только мне-то,  мне-то  как расстаться с
мыслью, что у меня зятек помещиком стал! Эх, не понимают люди, в чем смысл
жизни!..  Отпустить же, раскрепостить рабов надо, об этом нет спора, иначе
ты будешь не европеец...  Ведь ты, например, и контужен только потому, что
у нас еще крепостное право, а не будь его...
     - Ну,  вот видишь,  сам повторяешь,  что Митя,  -  перебила Елизавета
Михайловна,  -  но  ведь не  с  пустыми же  руками крестьян наших на  волю
пустить, надо же им и землю дать, а?
     - Огородную? - быстро спросил Волжинский.
     - Какую  землю,  Митя?  -  спросила мужа  Елизавета Михайловна,  чуть
сдерживая улыбку.
     - И как же они без полевой?  Откуда же хлеб будет? - угрюмо спросил в
свою очередь Хлапонин.
     - Откуда?  Арендовать будут,  конечно,  твою землю, - повернувшись на
каблуке,  ответил Волжинский.  -  Разумеется,  по божеским ценам,  а не по
каким-нибудь арапским.
     Хлапонин посмотрел на него пристально,  решил, что он просто-напросто
шутит, и махнул в его сторону рукой.
     А Елизавета Михайловна обратилась к брату с веселой усмешкой:
     - И  вот,  представь теперь,  что  у  нас получается от  всего нашего
богатого наследства! Одна-единственная усадьбишка, которая - ну, что может
стоить?  Дом старый,  крыша на нем камышовая, сад... Не знаю, право, много
ль он дает яблок...  Вообще совсем грошовое оказалось наше наследство! Ну,
кто в такой глуши может купить у нас эту усадьбу? Кому она там нужна?
     Волжинский пытливо глядел на сестру, стараясь понять, что произошло в
этой комнате без него,  и  не сговорились ли просто супруги его поморочить
несколько,  но,  переведя взгляд на  зятя,  убедился,  что  он  совершенно
серьезен, и сказал ему:
     - У декабристов было такое убеждение,  - хотя у самых только крайних,
- освобождать -  так уж с землей, а не от земли, но все-таки, мне кажется,
Митя, что ты, пожалуй, забегаешь вперед...
     - Нет,  это ты забегаешь вперед,  - медленно, однако веско проговорил
Хлапонин.
     - Я забегаю? Каким это образом?
     - Да очень простым...  Прежде всего ты не знаешь моего дядюшки...  Он
ведь и после смерти своей даже...
     - Способен на всякую гадость, ты хочешь сказать? - весело уже перебил
Волжинский.
     - И способен, вполне способен, - серьезно ответил Хлапонин.
     Елизавета  Михайловна  не   возобновляла  уже   больше  разговоров  о
наследстве ни в этот день,  ни в следующее утро,  видя,  что они неприятны
мужу;  но письма все-таки решила написать:  одно -  ключнице Степаниде,  в
надежде что на  него постарается ответить конторщик Петя,  чтобы показать,
какой  у  него  кудрявый  почерк,   а  другое  самому  становому  приставу
Зарницыну,  с которым познакомились они на праздниках... Она полагала, что
если  пристав счел  нужным прислать в  казенном пакете извещение о  смерти
Василия Матвеевича,  то,  конечно,  он лучше других знал и то,  оставил ли
покойный духовное завещание и как им придется поступить, если не оставил.
     Их  московский адрес  пристав,  конечно,  нашел среди записей Василия
Матвеевича, и в этом вопросе осведомленности его она не удивлялась. Однако
написать ему письмо ей так и не пришлось.
     Незачем было писать:  она узнала все, что хотела узнать, на следующий
день,  притом в  Москве,  от молодого офицера в  голубом мундире,  который
посетил ее  мужа,  не  будучи с  ним лично знаком,  просто по обязанностям
своей службы.


                                    II

     Жандармский  поручик  Доможиров,   войдя  в  прихожую  и  встреченный
камердинером Волжинского Дементием, прежде всего осведомился у него, здесь
ли  проживает артиллерии штабс-капитан Хлапонин,  потом  начал неторопливо
раздеваться.  Фамилию свою он сказал вполне отчетливо,  и  Дементий так же
отчетливо повторил ее, хотя и вполголоса, Елизавете Михайловне.
     Конечно, Хлапонина подумала, что это - какой-нибудь бывший сослуживец
ее мужа,  перешедший из артиллерии в корпус жандармов, и тут же повела его
в комнату к Дмитрию Дмитриевичу, а сама следила глазами за мужем, вспомнит
ли он сразу этого Доможирова.
     Увидела,  что не  вспомнил:  заметила,  что даже как-то  озадачен его
появлением;  поручик  же  Доможиров оказался  очень  вежлив,  воспитан  и,
главное, внимателен к нему.
     Сказал,  что рад видеть защитника Севастополя, тем более раненого или
если даже и  контуженного,  то с тяжелой формой контузии;  добавил,  что в
обязанности его входит заботиться о  проживающих в  Москве пострадавших на
войне офицерах.
     Он даже спросил,  не нуждаются ли они в пособии от казны,  хватает ли
им  жалованья на  жизнь в  Москве и  на лечение,  чем расположил Елизавету
Михайловну в  свою  пользу.  Ей  даже  почудилась в  его  словах и  манере
говорить  как  бы  некоторая  зависть  к  ее  мужу,   побывавшему  там,  в
Севастополе, в самом жестоком огне артиллерийского боя.
     В талии он был гибок,  - в нем чувствовался хороший танцор; несколько
крупноватые черты лица  были как  бы  вывеской его  природного добродушия;
глаза же он то и дело щурил:  должно быть,  они были очень чувствительны к
резкому  свету  ясного  морозного дня,  и  цвета  их  не  могла  различить
Елизавета Михайловна,  только догадывалась,  что  должны быть серыми,  под
цвет светлых волос, стоявших ежиком.
     Что же  касалось мужа,  то  она замечала,  что визитер этот очень ему
неприятен;  на его вопросы он отвечал односложно и часто взглядывал на нее
вопросительно.  Эти  вопросительные взгляды  мужа  она  понимала так:  "Не
знаешь ли  ты,  что ему от нас нужно?"  Этого она не знала и  едва заметно
недоумевающе пожимала плечами.
     - Скажите,  ведь вы, должно быть, живете здесь у своих родственников?
- полюбопытствовал голубой поручик, обращаясь непосредственно к ней.
     - Да,  у моего брата,  адъюнкт-профессора,  -  ответила она, стараясь
понять и не понимая все-таки такого невинного, впрочем, любопытства.
     - Да-да,  адъюнкт-профессора Волжинского,  -  подхватил он, как будто
только что припомнив это, и улыбнулся бегло.
     Улыбался он часто,  но именно как-то бегло, на один миг, что отмечала
про  себя Елизавета Михайловна,  как  будто улыбка прилетала всякий раз  к
нему откуда-то издали и, чуть только усевшись на его толстоватые губы, тут
же вспархивала прочь.
     - Вы, что же, к своему брату сюда прямо из Севастополя? - спросил он,
обращаясь при этом не к ней, а к ее мужу.
     - Нет,  не прямо сюда,  не прямо...  Мы заезжали по дороге...  в одно
имение  в  Курской губернии,  -  медленно и  совсем уже  нелюбезно ответил
Дмитрий  Дмитриевич и  так  выразительно посмотрел на  жену,  что  даже  и
голубой визитер мог бы перевести его взгляд приблизительно так: "Не можешь
ли ты как-нибудь его спровадить?"
     - Ах,  вот  вы  как?  В  именин  сначала отдыхали!  И  тоже  у  своих
родственников? - непринужденно спросил между тем голубой.
     - У  моего  родного  дяди,  -  постучав  пальцами по  столу,  ответил
Хлапонин.
     - Вот  видите-с!  Родственные заботы  о  вас,  уход  примерный с  его
стороны - это вам помогло, конечно, - тут же участливо отозвался поручик и
добавил,  казалось бы,  совершенно беспечно:  -  Он  как же  дядя вам -  с
материнской стороны или по отцу?
     - Хлапонин была его  фамилия...  так  же,  как и  моя,  -  недовольно
ответил  Дмитрий  Дмитриевич,  но  Доможиров поднял  удивленно брови,  еле
заметные впрочем (усы  у  него тоже плохо росли),  и  Елизавета Михайловна
разглядела, наконец, что глаза у него какие-то темно-свинцовые.
     - Была,   вы  сказали?   Как  же  так  была?  -  и  теперь  улыбнулся
продолжительнее,  чем обычно,  как будто желая этим выразить, что понимает
его обмолвку и относит ее за счет контузии.
     - Да вот оказалось так,  что именно была...  Пристав становой прислал
оттуда письмо...  Умер  будто  бы  дядя,  -  с  усилием проговорил Дмитрий
Дмитриевич, а Елизавета Михайловна добавила:
     - По-видимому,  от  воспаления в  легких,  потому  что  скоропостижно
как-то умер.
     - Ах, так вот оно что-о! - протянул сожалеющим тоном жандарм. - Умер,
бедный,  и  вы  даже не  знаете,  от какой болезни!..  А  пристав разве не
написал вам этого в письме?
     - Нельзя и  письмом назвать эту  бумажку,  какую он  нам  прислал,  -
ответила за  мужа  Елизавета Михайловна.  -  Это  было,  как  бы  сказать,
полицейское извещение о смерти, и только.
     - Ну  да,  ну  да,  должностная бумажка,  -  понимающе кивнул головой
поручик.  -  Должно быть,  он думал, что подробности напишет кто-нибудь из
дворни?
     - Очевидно,   именно  так,   но  ведь  никто  из  дворни  там  нашего
московского адреса не знает, - сказала Елизавета Михайловна.
     - Что же  так?  -  удивился поручик.  -  Ведь дядюшка ваш,  я  думаю,
по-родственному сам  вас  и  провожал  на  станцию?  -  по-прежнему как-то
беспечно и  пусто и  ненужно спросил Доможиров и  поглядел тут же на ногти
своей левой руки.
     Этого  пустого с  виду  вопроса все  о  том  же  дяде,  а  кроме того
пристального  внимания  к   своим  ногтям  со  стороны  молодого  жандарма
достаточно было  для  Елизаветы Михайловны,  чтобы она  поняла вдруг,  что
визитер их  имеет и  еще какие-то задние мысли,  а  не только заботу об ее
муже, пострадавшем при защите Севастополя; в то же время она заметила, что
и муж ее становится все более нетерпелив и беспомощен.
     - Дядя не провожал нас на станцию,  -  вдруг ответил он, в упор глядя
на поручика.
     - Не  провожал  даже?  Вот  видите  как!  Должно  быть,  уж  и  тогда
чувствовал себя нездоровым, - как бы внезапно догадался жандарм.
     Дмитрий  Дмитриевич  беспомощно  поглядел  на  жену  по  усвоенной  в
последние месяцы привычке прибегать к  ее помощи во всех затруднительных и
раздражающих случаях,  и  жандарм перехватил этот взгляд и сам обратился к
Елизавете Михайловне самым вежливым тоном и с самой сладкой улыбкой:
     - Не могу ли я попросить у вас стакан чаю, мадам?
     Это обращение его вышло до того неожиданным, что Елизавета Михайловна
начала даже извиняться,  что не догадалась сделать этого сама,  и вышла из
комнаты,  а жандарм, оставшись наедине с Хлапониным, как он и хотел, вынул
небольшую записную книжечку из бокового кармана мундира и,  заглянув в нее
бегло, спросил вдруг:
     - Скажите,  господин капитан,  вы  ведь  знали  там,  у  вашего дяди,
крепостного крестьянина Терентия Чернобровкина?
     - Терентия?  Как же не знал? Знал и давно знаю, - невольно оживившись
при  таком повороте разговора,  ответил Хлапонин и  теперь уже  смотрел на
жандарма неотрывно, ожидая объяснений.
     - Давно его  знаете,  вы  говорите?  А  как именно давно?  -  спросил
жандарм.
     - Это  что же  такое?  Допрос,  что ли?  -  очень удивился Хлапонин и
встревоженно перевел глаза на дверь, в которую вышла жена.
     - Нет,  какой же допрос, - отозвался жандарм, впрочем, не улыбаясь. -
Беседа у  вас же на квартире разве называется допросом?  -  И  добавил как
будто между прочим:  -  Скажите, этот Чернобровкин здесь теперь, с вами, в
Москве?
     Дмитрий Дмитриевич отшатнулся на спинку стула,  поглядел на дверь, но
овладев собою, спросил сам и даже с любопытством:
     - А разве его нет в Хлапонинке? Куда же он делся?
     Голубой поручик теперь уже не щурил глаза,  - напротив, он и не мигал
даже, он смотрел неподвижно, уставясь в глаза Хлапонина.
     - Чернобровкин бежал,  как  вам хорошо это известно,  -  сказал он  с
оттенком презрения к нему, не умеющему как следует притворяться.
     Этот  неподвижный жандармский взгляд  с  оттенком  презрения вздернул
Хлапонина.  Он теперь уже не взглянул на дверь. Он нашел в себе самом силы
противостать голубому.
     - Мне известно,  вы говорите,  господин поручик? Нет, мне неизвестно,
что он бежал...  А  что он был назначен в  ополчение,  это я знал и даже с
дядей говорил об этом. Но чтобы бежал он... Когда же это бежал?
     - Совершив  свое  злодейское преступление,  кон