несколько придя в  себя,  французы поднимали между собою
споры,  и  французская речь  раздавалась в  разных  концах палаты наряду с
русской.
     Иные из  тяжело раненных русских ли,  французских ли солдат,  которых
врачи признавали безнадежными,  отправлялись на носилках в  здешний "Гущин
дом" - особое отделение для умирающих.
     В этот день здесь умерло человек двадцать русских и французов; в этот
же день умирал тут  иеромонах  Иоанникий,  огромное  тело  которого  стало
добычей гангрены.  Если перед ампутацией ноги он сказал Пирогову:  "Ну что
ж,  божья воля" - и  в  этом  ответе  сквозило  как  будто  смирение,  то,
обреченный на смерть,  он сделался буен, как был под хлороформенной марлей
на операционном столе в Дворянском собрании.
     Он то громогласно проклинал архимандрита Фотия,  поддавшись увещаниям
которого поступил он  в  монастырь и  тем испортил свою жизнь,  то начинал
вдруг петь  грустным,  но  все  еще  сильным голосом:  "Пло-ти-ю  усну-ув,
я-я-яко ме-ертв..."
     Провалившиеся глаза  его  стали  очень велики,  но  мутны,  иногда же
непримиримо злобны  ко  всем  здоровым  около  него  как  сестрам,  так  и
служителям;  длинные волосы его спутались и свалялись,  борода скомкалась:
он сделался страшен.
     Умер  он  в  ночь  на  девятое июня.  Когда  богомольный граф  Сакен,
просматривая  списки  умерших  от   ран,   нашел  в   них   его  имя,   он
собственноручно написал против него в особой графе: "Учинить розыск родных
на предмет назначения им пенсии".
     Схоронили его в приличном черном гробу и с почетом.
     К этому времени на Северной стороне открылось уже несколько заведений
гробовых дел мастеров,  умудрявшихся откуда-то добывать доски;  материя же
для  обивки  гробов продавалась в  довольно многочисленных лавках красного
товара, перекочевавших сюда из города.
     Эти  лавки,  правда,  не  имели вида  городских лавок:  это  были или
балаганы,  как на  ярмарках,  или просто палатки,  но зато они выстроились
правильными рядами,  -  лавка  к  лавке.  Торговали в  них  большей частью
караимы и  торговали бойко,  как и лавчонки посудные,  хлебные,  квасные и
прочие.
     Бойчее же  всех шли дела рестораторов,  которые тоже выстроили в  ряд
свои  вместительные палатки.  Эти  палатки посещали теперь,  после штурма,
офицеры, приезжавшие немного повеселиться из города, с бастионов. Нужно же
было оглядеться хоть сколько-нибудь,  встряхнуться,  промочить горло после
того, как удалось так блистательно отстоять Севастополь.
     Рядом,  на  Братском кладбище,  арестанты без  устали  рыли  обширные
братские могилы,  которые без  устали же  заполнялись все новыми и  новыми
"положившими живот свой на брани",  но живые в  гостеприимных палатках,  в
которых помещался и буфет с большим выбором вин,  водок, закусок, и дюжина
столиков для посетителей,  и  даже скрытая за  буфетом кухня,  пили,  ели,
сыпали остротами, весело хохотали...
     Удача бодрит,  окрыляет, а такая удача, как утром 6/18 июня 1855 года
в Севастополе, была всероссийской удачей.
     Непосредственно за  кварталом  балаганов  и  палаток  разлегся  базар
"толчок",  или  "толкучка",  где действительно толчея стояла непроходимая.
Сюда,  к  этим  палаткам и  всяким иным  сооружениям из  любого подручного
материала,  или  телегам,  отлично  заменявшим ларьки,  или  к  простейшим
низеньким скамеечкам торговок,  шли  неисчислимыми толпами  солдаты,  если
даже и  ничего не  купить,  то хотя бы просто так,  потолкаться на народе,
поглазеть,  позубоскалить,  расстегнув тугие  ворота  рубах  на  загорелых
потных шеях.
     Сюда  перебрались,   наконец,   все  почти  матроски  и   солдатки  с
Корабельной и Артиллерийской слободок,  но, впрочем, перебрались как бы на
дачный сезон подышать свежим воздухом, свои же домишки отнюдь не забывали,
хотя бы они и были разбиты снарядами.
     И на пристани Северной стороны встречались,  ожидая перевоза,  бывшие
соседки.
     - Дунька! И ты тоже домой никак хочешь?
     - Да  ишь  ты,  ведь  ведерко там,  почесть новое совсем,  забыла:  в
суматохе-то и из ума вон!
     Соседке это было понятно:  ведерко,  да  еще "почесть новое",  стоило
копеек тридцать, а перевоз через рейд только одну копейку в конец.


                             Глава четвертая

                                 СВАДЬБА

                                    I

     Совершенно исключительно это  вышло,  что  разрешили поручику первого
саперного батальона Бородатову жениться на юной сестре милосердия Вареньке
Зарубиной,  но  за  Бородатова замолвил слово перед Сакеном сам  Тотлебен,
очень ценивший поручика. Нахимов же в этом вопросе был совсем обойден, так
как  этот закоренелый холостяк не  без основания слыл противником семейных
уз в среде молодого офицерства.
     Отечески относясь к  мичманам и  лейтенантам Черноморского флота,  он
горестно покачивал головой,  когда замечал,  что  кто-либо из  них начинал
чрезмерно  увлекаться какою-нибудь  из  севастопольских невест;  тогда  он
вызывал к себе виновника своего огорчения и с ужасом на лице говорил ему:
     - Что это вы,  послушайте, ведь это срам-с! Она вас погубит, смею вас
уверить, погубит-с! Бегите от нее, пока не поздно еще, бегите-с! Не хотите
ли,  я  вам хоть сегодня подпишу отпуск,  -  уезжайте от  зла и  сотворите
благо-с!
     Было более чем вероятно,  что Нахимов остался бы верен себе и в  этом
случае,  хотя Бородатов был и не флотский,  - напротив,  из флотской семьи
оказалась та, которая вознамерилась "погубить" его; Тотлебен же погибели в
этом   не   видел,   а   Сакен   слишком   бережно  относился  к  раненому
инженер-генералу,  чтобы отказать ему в невинной просьбе,  тем более что и
сам он не только не был суров по натуре,  но даже сентиментален,  и считал
самого себя примернейшим семьянином,  отчего оборона Севастополя,  по  его
мнению, только выигрывала, а отнюдь не страдала.
     Наконец, и самый момент обращения к высшему начальству за разрешением
на  женитьбу был  выбран Бородатовым удачно:  после  шестого июня  будущее
Севастополя начало представляться даже и  Сакену далеко не в столь мрачном
виде,  как  раньше,  тем  более что долгожданные дивизии из  Южной армии -
седьмая и пятнадцатая - находились уже в пределах Крыма.
     Величайшее   напряжение   всех   сил    севастопольского   гарнизона,
проявленное накануне штурма  и  во  время  штурма,  непременно должно было
смениться  таким  благодушием отдыха,  которое  допускало даже  и  свадьбу
молодого,  но  уже известного своей спокойной храбростью офицера и  совсем
юной,  но  самоотверженно  работающей  сестры  милосердия,  причем  первый
перенес тяжелое ранение,  вторая опасную болезнь -  пятнистый тиф,  и  оба
снова вернулись в строй защитников города.
     Однако это  был  первый подобный случай за  все время осады,  и  даже
священник,  к которому обратился жених, был чрезвычайно удивлен: он служил
обедни,  всенощные,  заутрени,  иногда молебны,  но  чаще  всего панихиды,
панихиды и  панихиды,  а  тут  вдруг просят его  совершить обряд венчания,
причем предъявляется и  необходимая бумажка за  подписью самого начальника
гарнизона.
     Ведь  бомбы,   гранаты,   ракеты  и   ядра  не   перестали  летать  с
неприятельских батарей,  хотя поток их и ослабел временно; чем же еще, как
не  вызовом  этому  смертоносному  потоку,  могла  показаться  предстоящая
свадьба, - среди всеобщего разрушения и смертей - утверждение жизни?
     Между  прочим,   не  только  тиф  не  переводился  в  Севастополе,  -
появилась,  как  это  и  предсказывал Пирогов,  еще  и  азиатская гостья -
холера.  Она вспыхнула снова,  как и в начале осады,  в лагере союзников и
перебросилась в  город,  поражая  более  ста  человек ежедневно.  Так  что
приготовления к  свадьбе,  которые  велись  в  уцелевшем пока  еще  домике
Зарубиных на Малой Офицерской улице, очень часто сопровождались тревожными
вопросами:
     - А  что  холера?  А  как холера?  Да  неужто же  от  холеры пропасть
придется?
     К смертям от снарядов  привыкли,  к  смертям  от  тифа  притерпелись,
притом же тиф не всегда и не всем угрожал смертью,  но холера...  казалось
даже,  что и самое слово это и слово "смерть" соединены  невидимым  знаком
равенства,  и это не переставало казаться, несмотря даже на то, что бывали
случаи выздоровления от холеры. Если сыпной тиф объясняли тяжелым воздухом
госпиталей,   то   эта   болезнь   пугала   прежде   всего   своей  полной
непостижимостью.
     Тиф,  холера,  снаряды,  руины кругом,  но близость свадьбы заставила
забыть все  эти  неудобства,  и  в  доме  Зарубиных спешно,  но  деятельно
готовилось "малое  приданое",  -  что-то  суетное,  тряпичное  покупалось,
что-то шилось,  и  Капитолине Петровне деятельно помогала в этом Елизавета
Михайловна Хлапонина.
     В первый же день по приезде в Севастополь встал перед нею вопрос, где
ей найти для себя квартиру.  На ближайшей к  Инкерманским высотам Северной
стороне все,  даже  и  самые  маленькие хатки были  давно и  прочно заняты
офицерами из  штабов;  кроме того,  жили и  военные и  коммерческие люди в
палатках,  в  землянках и  прочих  подобиях  человеческого жилья.  Ютились
как-то  и  матроски с  Корабельной,  неприхотливые вообще и  в  надежде на
стойкую летнюю погоду. А между тем Севастополь издали, при взгляде на него
через Большой рейд,  казался по-прежнему красив и вполне благоустроен, что
и  внушило  Елизавете Михайловне желание  поселиться бестрепетно на  своей
бывшей квартире.
     Однако квартира эта  не  уцелела:  половина дома  была уже  разрушена
снарядом,  грудой  валялся белый  камень,  переслоенный разбитой вдребезги
черепицей,  от балкона на втором этаже,  который ей так нравился когда-то,
остались только три выступающие вперед дубовые балки,  с которых свисали в
беспорядке развороченные доски пола.
     Тогда  Елизавета  Михайловна  вспомнила  о  Зарубиных,  своих  бывших
соседях,  и  велика была  ее  радость,  когда  она  нашла  их  домик почти
нетронутым,  только  что  окна  без  стекол.  Однако  ставни  внутри  были
затворены, двери заперты, - в доме не было никого.
     - Должно быть, все уж уехали отсюда, - сказала тогда она мужу.
     - Если только не... - начал было и не договорил Дмитрий Дмитриевич.
     И несколько времени,  уходя от домика Зарубиных,  оба молчали, каждый
по-своему  представляя,  что  могло  случиться за  восемь  месяцев с  этой
знакомой им семьей.
     - Хорошие были люди,  -  сказала,  наконец,  Елизавета Михайловна,  -
очень мне нравилась Варенька...
     И вдруг именно Варенька так неожиданно встретилась им,  когда шли они
к  Графской  пристани,  чтобы  отправляться  обратно  на  Северную,  и  от
восторженной,  с сияющими,  как летнее небо в полдень,  глазами счастливой
невесты узнали они, что все Зарубины живы и здоровы, из Севастополя никуда
не  уезжали,  что  Витя  стал уже  мичман и  вполне надеется отстоять свой
Малахов курган от  нового штурма,  а  за  дело  шестого июня представлен к
награде.
     - Мы  сейчас были в  вашем доме,  там что-то  никого не оказалось,  и
ставни и двери заперты, - сказал Хлапонин.
     - Ушли  куда-нибудь  за  покупками,  -  объяснила Варя.  -  Во  время
бомбардировки и  штурма они спасались на  Николаевской батарее,  а  теперь
опять вернулись.
     - Не боятся? - удивилась Елизавета Михайловна.
     - Привыкли уж.
     - Вот что, Митя, - обратилась к мужу Елизавета Михайловна, - если они
привыкли, то, значит, и я тоже привыкну, - во всяком случае у них я хотела
бы научиться этому,  так что если бы в вашем доме,  Варенька,  нашлась для
меня комната...
     - Мы  будем  очень  рады!  -  вскрикнула Варенька и  снова  бросилась
обнимать Елизавету Михайловну.
     Вечером в  этот же день Хлапонина перебралась к Зарубиным.  Арсентий,
принесший ее  чемодан и  дорожную корзину и  свой  окованный и  окрашенный
суриком сундучок, хозяйственно, как он это умел, устроился в пустом чулане
около  кухни;  и  если  с  водворением Елизаветы Михайловны скромный домик
Зарубиных сделался  как-то  несравненно красивее и  моложе,  то  благодаря
Арсентию  он  приобрел  гораздо  большую  основательность,   устойчивость,
прочность,  -  обстоятельство немаловажное во  время  длительной  осады  и
частых бомбардировок.
     Арсентий тут же  с  приходу осведомился у  Капитолины Петровны,  куда
надо будет ходить за провизией, где доставать воду, есть ли у них дрова, а
если нет,  что не  удивительно,  конечно,  то в  каком из домов поблизости
можно выламывать на дрова полы, двери и окна.
     Эта  обстоятельность  сразу  расположила  к  нему  сердце  Капитолины
Петровны; даже и сам Иван Ильич Зарубин не раз высказывал свое мнение, что
денщик Хлапониных, хотя и не матрос, а все-таки молодец и свое дело знает.
     Наконец,  и личико маленькой Оли тоже весьма повеселело с водворением
в  их  доме  двух новых людей.  Спокойно красивую Елизавету Михайловну она
разглядывала большими умиленными глазами,  и  когда та ласкала ее мягкой и
нежной рукой,  у нее сладко замирало сердце, и она боялась пошевельнуться.
Даже  и   голос  ее,   грудной,   ненапряженный,   казался  ей  совершенно
необыкновенным.
     - Вы  у  нас  долго пробудете?  -  шепотом на  ухо спросила Елизавету
Михайловну Оля,  почти  касаясь губами  ее  розовой мочки  с  проколом для
серьги, хотя серег она не носила.
     Этот детский вопрос несколько смутил Хлапонину.  Она  затруднилась на
него ответить.
     - Долго  ли?  -  повторила  она,  обняв  плечи  Оли.  -  Хотелось  бы
подольше...
     - До конца? - прошептала Оля.
     Неизвестно было,  что  считала  эта  маленькая  девочка,  с  большими
недетскими уже глазами, концом; Елизавета Михайловна ответила:
     - Буду жить, пока союзников не прогонят наши.
     Оля  глядела на  нее  грустно,  медленно поводя  головкой в  стороны,
причем белые косички ее с синими бантиками,  вплетенными в них, колыхались
не  то  чтобы недоверчиво,  но  как-то  снисходительно к  этой маленькой и
вполне  понятной лжи,  такой  лжи,  которая делает ее  еще  как-то  ближе,
теплее, нежнее, милее, мягче.
     Арсентий  же  с  его  коротенькой  трубочкой,  из  которой,  клубясь,
струился крепкий,  щекочущий в  носу  махорочный дымок,  не  говорил,  что
союзников отобьют от Севастополя. На ее вопрос об этом он ответил, подумав
и выбивая золу из трубочки:  "Кто ж его знает!" Однако, глядя на него, как
обстоятельно и в то же время проворно он делал все,  за что ни брался, Оля
думала, что не может же быть, чтобы сто тысяч таких вот Арсентиев не могли
отстоять город.


                                    II

     Офицеры двух саперных батальонов, входивших в состав севастопольского
гарнизона   еще   до   Крымской   войны,   отличались   вообще   некоторым
свободомыслием. Объяснялось ли это тем, что они были образованнее офицеров
пехотных и  кавалерийских полков и  в  то же время имели больше свободного
времени для чтения,  но  они держались своим небольшим кружком,  тем более
что и служебные интересы ставили их особняком в гарнизоне.
     Когда же  среди них  стало известно,  что в  Севастополь,  в  рабочий
батальон морского ведомства,  переведен из  военно-инженерных арестантских
рот,  из Килии на Дунае,  петрашевец Ипполит Дебу, то одним из первых счел
нужным познакомиться с  ним молодой подпоручик Бородатов,  которого весьма
интересовали идеи Белинского,  Герцена и  пронесшаяся по  Европе революция
сорок восьмого года.
     Все  это не  могло,  конечно,  не  произвести большого впечатления на
передовую военную молодежь.
     Но  Севастополь стоял  в  стороне  от  центров  умственной жизни,  на
окраине,  на отшибе. Руководящую роль в нем играли флотские офицеры. И вот
эта среда флотских,  даже и в крупных чинах, ввела в свои салоны ссыльного
петрашевца,  нижнего  чина,  а  адмирал Станюкович доверил ему  воспитание
своих детей (из которых один стал впоследствии известным писателем).
     Конечно,  в  салонах и в доме Станюковича Дебу,  хорошо говоривший на
разные  отвлеченные темы,  кандидат  юридических наук,  считал  за  лучшее
умалчивать о  социалистических идеях;  но  несколько человек  из  флотской
молодежи,  между ними и  лейтенант Стеценко,  находили возможность,  как и
подпоручик Бородатов,  собираться или у  него на квартире,  или приглашать
его к себе.
     Знали или не  знали севастопольские голубые мундиры об умонастроениях
весьма небольшой,  впрочем,  части военной молодежи,  но  они не  налагали
своих рук на приятельские беседы, тем более что собрания были немноголюдны
и  беседы  не  шумны;  умудренный  опытом  Дебу  действовал  теперь  очень
осторожно, а покровители его занимали высокие посты.
     Бородатова же  погубило то,  что  он,  будучи на  балу  в  Дворянском
собрании,  в  кабинете,  в знакомой ему компании,  бросил несколько слов о
знаменитом письме Белинского к  Гоголю,  а  как раз в  это время в кабинет
вошел один обладатель голубого мундира, не замеченный подпоручиком.
     Жандарм не счел нужным притвориться глухим, и у Бородатова произведен
был  обыск.  Кроме письма Белинского,  были найдены еще  книжки Сен-Симона
"L'industrie"* и Фурье "Nouveau Monde"**, и Бородатов был арестован.
     _______________
          * "L'industrie" - "промышленность" (фр.).
          ** "Nouveau  Monde",  то  есть  "Nouveau  Monde  industriel   et
     Societaire" - "Новый промышленный и общественный мир" (фр.).

     Никого из кружка он на допросах не выдал, на него одного и обрушилась
кара:  в солдаты до выслуги. Утонченность этой кары заключалась в том, что
служить солдатом он вынужден был в  том же саперном батальоне,  где служил
офицером.
     Однако наказание не сломило бывшего подпоручика, - он оказался стоек,
тем более что,  переменив только шинель и  погоны,  он продолжал выполнять
свои прежние обязанности,  замещая офицеров,  своих прежних товарищей, при
производстве саперных работ по укреплению Севастополя с суши.
     Эти работы,  правда, велись Меншиковым медленно и нехотя, но все-таки
велись на всякий случай,  когда началась Дунайская кампания, а европейские
газеты выбалтывали, что цель начавшейся войны - Севастополь.
     Появившийся после очищения дунайских княжеств в  Севастополе Тотлебен
очень  скоро обратил внимание на  разжалованного -  знающего,  серьезного,
умеющего работать.  Однако его  представления Бородатова к  чину не  имели
успеха  при  жизни  злопамятного Николая,  и  только  18  февраля  явилось
поворотным днем в его судьбе.
     Рана  в  ногу вернула ему  чин  подпоручика,  в  поручики же  был  он
представлен за  участие 26  мая в  бою с  англичанами за ложементы спереди
третьего бастиона,  когда  был  им  выручен из  плена  капитан 1-го  ранга
Будищев.
     Отношения Бородатова к  Дебу не изменились в  те годы,  когда оба они
носили солдатские погоны;  он  не  хотел,  чтобы они  хоть  сколько-нибудь
переменились и  теперь,  когда  он  не  только стал  офицером,  но  еще  и
названным женихом Вари Зарубиной, к которой был неравнодушен Дебу, как это
знал он и по личным наблюдениям и по рассказам Капитолины Петровны.
     Ему  хотелось увидеться с  ним,  чтобы поговорить именно об  этом,  о
своей  близкой  свадьбе.  Он  чувствовал  какую-то  неловкость перед  ним,
которую во что бы то ни стало желал скинуть. И очень обрадовался он, когда
при переезде из города на Северную, случайно, в толпе солдат рабочей роты,
возившихся на берегу с укладкой камня на свежем срезе земли,  разглядел не
кого иного, как Дебу: он руководил тут небольшой партией рабочих, объяснял
им что-то с помощью жестов.
     Бородатов тут же подошел к нему своим широким отчетливым шагом.
     - Ипполит Матвеевич, здравствуйте, дорогой! Что вы тут делаете?
     Он крепко жал руку Дебу и  в то же время наблюдающе вглядывался в его
глаза.
     - А вот приказано сооружать зачем-то тут мостовую - спуск к берегу, -
явно стараясь улыбнуться обрадованно, отв