ечал Дебу.
     Бородатов присмотрелся к работе.
     - Спуск отлогий,  угол небольшой,  - сказал он, - значит, для тяжелых
грузов... Не думают ли здесь выгружать снаряды больших калибров?
     - Были бы  только это снаряды,  а  выгрузить их  есть ведь где и  без
этого спуска,  -  переменил уже улыбку с радостной на ироническую Дебу, но
тут же добавил: - Впрочем, это дело начальства, а не наше.
     Бородатов заметил его новую улыбку и сказал:
     - Лишний спуск не окажется лишним.
     - Точно  так  же,   как  и  лишний  подъем,   -   подхватил  Дебу.  -
Приглядитесь,  на том берегу не тем ли самым заняты люди как раз по прямой
линии против нас?
     Бородатов увидел белые рубашки солдат и на том берегу рейда;  заметно
было, что и там укладывались камни на свежий срез земли.
     - Да,  вижу...  Значит,  оттуда сюда будут ходить катеры и  баркасы с
тяжестями, - сказал он.
     - Гм,  только ли это?..  А не мост ли хотят строить в этом месте? - И
выжидающе на него глядя, сжал тонкие губы Дебу.
     - Мост через рейд?  -  удивился Бородатов.  -  Помилуйте, разве это -
легкое дело? Тяп-ляп - и готов мост?.. Что вы, Ипполит Матвеич! Это - дело
серьезное,  и было бы слышно,  что оно затевается,  и уж кто-кто, а мы-то,
саперы,  про это бы знали!..  Мост такой длины построить - соединить Южную
сторону с Северной, ого! Это было бы знаменито!
     Небольшое возбуждение,  в  которое пришел Бородатов при  одном только
представлении подобного моста, толкнуло его объясниться с Дебу сейчас же.
     - Вы знаете,  Ипполит Матвеич,  что я женюсь на Вареньке, получил уже
разрешение? - сразу и просто спросил он.
     - Совет  да  любовь!  Поздравляю!  -  так  же  просто и  без  секунды
промедления отозвался на это Дебу и протянул ему руку.
     Бородатов  глядел  на  Дебу  пристально,   хотя,   высказавшись,   не
чувствовал уже теперь той неловкости,  которая остро торчала в нем раньше.
Ему показалось, что впалые щеки Дебу слегка покраснели, хотя тонкие губы и
сложились в приветливую улыбку.
     Бородатов держал его руку в своей руке и ждал от него других слов, не
таких затрапезных и по существу безучастных, и Дебу понял это; он добавил:
     - Так как Вареньке я желаю только добра,  то я за нее рад, очень рад!
Вы, именно вы составите ее счастье... насколько, конечно, можно говорить о
счастье в  нынешнем Севастополе...  Впрочем,  может  быть,  вас  переводят
отсюда куда-нибудь?
     - А  куда  же  могли бы  меня перевести отсюда?  -  удивленно спросил
Бородатов.
     - Ну, мало ли куда? Вот хотя бы в Николаев.
     - Разве Николаеву что-нибудь угрожает?
     - Однако же  вот  Новосильский переведен в  Николаев...  И  несколько
человек еще, пониже чином.
     - Отдыхать отправлены, поправляться от ран и контузий... А мы что же?
Нет,  уж так и быть, будем с Варей бедовать здесь... Правда, после свадьбы
Варя,  по  уставу,  должна будет  выйти  из  общины сестер милосердия,  но
перевязочного пункта бросать она все-таки не желает.
     - Напрасно!..  Уговорили бы вы ее бросить,  -  мягко сказал Дебу. - А
то, знаете ли, ведь раз уже болела тифом, вдруг привяжется что-нибудь еще,
чего не дай бог, конечно... Поберегите ее!
     Эта просьба прозвучала у  Дебу вполне искренно,  и Бородатов,  все не
выпускавший его руки, пожал ее крепче и сказал:
     - Спасибо вам!  Может быть, мне удастся ее уговорить, а нет - давайте
действовать вдвоем. На свадьбу к нам приходите непременно!
     - Если не откажете, приду.
     - Прошу, усердно прошу! И Варя тоже!
     Дебу спросил, на какой день назначена свадьба, потом сказал:
     - Если я в этот день буду свободен от наряда по службе...
     - Постарайтесь быть свободным!
     - Стараться-то  мы рады,  да ведь людишки мы мелкие!  -  шутливым уже
тоном отозвался на это Дебу.
     - Непременно,  непременно!  -  прощаясь с ним, настаивал Бородатов. -
Без вас нам и пир будет не в пир!  -  И с весьма облегченным сердцем пошел
от него к гребцам, дожидавшимся его у своей двойки.


                                   III

     Это была несомненно маленькая роскошь,  допущенная высшим начальством
севастопольского гарнизона,  как видно,  от  полноты внезапно прихлынувших
родительских чувств,  -  свадьба одного из боевых офицеров с самой юной из
общины сестер милосердия.
     Первомайский праздник  Охотского  полка,  разрешенный  тоже  Сакеном,
развернулся по-широкому,  запел  хорами полковых певчих,  загремел трубами
оркестров,  засверкал лихими  плясками в  целях  почтить не  одних  только
охотцев, бессменно и крепко стоявших в течение полугода на защите города и
Крыма.  То  был праздник всего героического гарнизона,  только сознательно
пристегнутый к юбилейному сроку.
     А    что   же   такое   была   эта   скромная   свадьба   незаметного
подпоручика-сапера, у которого не красовалось пока еще ни одного ордена на
поношенном уже мундире?
     И  все-таки колокола Михайловского собора,  купол которого был  уже в
трех местах пробит ядрами,  так что голуби свободно влетали в отверстия, -
надтреснутые колокола эти звучали торжественно весело.
     На паперти,  тоже наполовину обрушенной ядром,  толпились любопытные,
неизвестно откуда взявшиеся вдруг и в большом числе, причем, как всегда на
венчаниях, преобладали женщины в платочках.
     Пели певчие.  Жених  и  невеста  перед  аналоем  стояли  под венцами,
которые держали над ними шафера,  часто переменяя руки; шафером жениха был
товарищ  Вити,  прапорщик  Сикорский,  шафером невесты - капитан-лейтенант
Стеценко,  который был близок с Бородатовым уже несколько лет.  Не  отверг
приглашения своего счастливого соперника и унтер-офицер Дебу; он, католик,
внимательно вслушивался в возгласы священника и  пение  хора,  но  гораздо
внимательнее все-таки следил за тем,  какое сознание важности момента было
на лице Вари,  как  держала  она  в  чуть-чуть  дрожавших  пальцах  свечу,
изукрашенную  золотой  канителью,  как менялась со своим женихом кольцами,
как три раза обходила с ним вокруг  аналоя,  поблескивая  золотым  крестом
сестры, надетым в последний раз.
     Певчие  с  чувством  пели  "Исаия,   ликуй..."  Три  голубя,  -  один
бело-коричневый  и  два  сизаря,  -  усевшись  на  иконостасе,  с  большим
любопытством смотрели на зрелище, которое видели первый раз в своей жизни.
     Даша, первая русская сестра милосердия, блистая серебряной медалью на
аннинской красной  ленте  с  желтой  каемкой,  пришла  на  праздник  своей
подруги; было и еще несколько сестер из петербургских. Хлапонин, несколько
запоздало,  явился уже  к  концу  обряда.  Часто  оглядываясь на  двери  в
ожидании его, Елизавета Михайловна уже беспокоилась, не случилось ли с ним
снова чего-нибудь страшного,  так как выстрелы с батарей, хотя и нечастые,
продолжали греметь,  и расцвела по-девичьи,  когда он подошел к ней и стал
рядом.
     - Почему ты так поздно? - спросила она его на ухо, волнуясь.
     - Переезд через рейд задержал, - ответил он спокойно.
     Елизавета Михайловна переживала то,  что делалось перед ее  глазами в
соборе,  сложно и остро,  не только за свою любимицу Вареньку теперь, но и
за  себя самое в  прошлом,  не  только за  Вареньку и  за  себя,  но и  за
матросскую сироту Дашу,  и за всех женщин кругом, и за всех, оставшихся на
свой страх и риск в Севастополе,  который расстреливался из тысячи осадных
орудий.
     Для нее это была не просто свадьба,  хотя и близко знакомых ей людей,
- для нее был это прообраз,  символ,  залог какой-то новой жизни,  которой
суждено распуститься в  России на  густо удобренных кровью севастопольских
руинах:  она  хорошо помнила и  Хлапонинку и  московских страшных людей  в
голубых мундирах с пышными аксельбантами.
     Она, принимавшая такое непосредственное и теплое участие в поспешных,
хотя,  однако, кропотливых, сборах Вареньки к венцу, сопереживала теперь и
материнские волнения  Капитолины  Петровны  за  то,  чтобы  все  кончилось
благополучно,  чтобы не влетело вдруг в купол четвертое по счету ядро и не
наделало бы  ужасных  бед:  нет-нет,  да  и  посмотрит Капитолина Петровна
опасливо курочкой в  купол,  сильно  сбочив  для  этого  крупную голову  в
праздничном чепчике.
     Иван Ильич поставил свою палку перед собой,  опираясь на  нее  обеими
руками,  но  в  купол он  не глядел:  неотрывно рассматривал он избранника
своей  старшей  дочери,  и  Елизавете  Михайловне представлялось,  что  он
однообразно думал и теперь, как иногда говорил дома: "Не моряк - сапер! Не
та совсем закваска, не то обличье... И, кажется, очень уж что-то серьезен,
- а так ведь тоже нельзя...  Уживется ли с ним моя девочка?..  В первое-то
время еще  туда-сюда,  а  потом,  когда окончится война?  Ведь все-таки он
почти на десять лет ее старше..."
     Иногда он,  озабоченный будущим,  прикачивал головой в  подтверждение
своим  мыслям,  которые Елизавета Михайловна читала в  выражении его  глаз
совершенно безошибочно, как ей казалось.
     Маленькую Олю,  принаряженную и чистенькую, стоявшую рядом с матерью,
занимала и  восхищала вся эта необычайность,  совершавшаяся кругом нее:  и
тяжелые на вид,  блестевшие тускло венцы,  и  огоньки свечей,  и  странные
слова песнопений,  вроде:  "Дева,  имей во чреве и роди сына Эммануила", и
то, как на народе целуется ее сестра Варя со своим женихом, и то, как этот
седобородый, с клочковатыми бровями и с лысой головою священник, взявши за
руки, крутит их обоих вокруг аналоя...
     Но  больше  всего,  насколько успела  заметить  Елизавета Михайловна,
удивляли ее  голуби.  Им  положительно не  хотелось вылетать из  собора  в
отдушники купола;  им нравилось,  видимо, это "таинство" - бракосочетание;
шум их крыльев часто и  гулко раздавался вверху,  так как они перелетали с
места на место;  но где бы ни усаживались они - на иконостас ли, на люстру
ли, или на багетовые рамы боковых икон, они неизменно поворачивали головки
в сторону жениха и невесты.
     Из церкви шли к  домику Зарубиных и  молодые,  и  родные Вари,  и все
приглашенные;  не  было  уж  свадебных карет,  да  они  и  не  нужны были:
расстояние было небольшое,  и удобнее было его пройти, чем проехать, - так
искалечены уже были воронками улицы.
     Вечер же был прозрачен,  тепел,  даже и  тих:  в этот час обыкновенно
умолкала на короткий срок канонада.


                                    IV

     Часам к  десяти вечера,  к  концу свадебного ужина,  большая половина
приглашенных разошлась, так как у всех были обязанности по службе, а после
ужина  остались  только  свои:   Хлапонин,   который  мог  отправиться  на
Инкерманские  высоты  и  утром,  и  Дебу,  который  жил  в  городе,  около
адмиралтейства, и как нижний чин ответственной должности не занимал.
     Дебу с  Хлапониным познакомился только в этот вечер.  Человек большой
выдержки,  Дебу  к  концу ужина как-то  размяк.  Было  ли  это  следствием
выпитого им  вина,  был  ли  он  охвачен вполне понятной в  его  положении
грустью,  но он показался Хлапонину несколько надломленным, особенно когда
начал вдруг жаловаться ему,  что  хотя еще в  декабре прошлого года был он
представлен к чину прапорщика, но вот до сих пор производства нет как нет,
так что даже и  смена Николая I  Александром II ничего в  его положении не
изменила.
     - Императоры меняются,  политика остается неизменной, - говорил Дебу.
- Когда семьдесят лет назад мой дед эмигрировал из  Франции в  Россию,  он
спасался от Великой революции,  спасал свое старинное дворянство...  И вот
теперь два его внука, - я и старший брат мой, - остались и без чинов и без
дворянства по  воле  не  революционной французской власти,  а  по  приказу
русского полновластного монарха...  И  какая  получилась путаница основных
понятий:  я,  француз -  по крови,  унтер-офицер - по званию, отдаю теперь
свои  силы,  а  может быть,  отдам и  жизнь на  защиту России от  кого же?
Главным образом от французов!..  Однако поверьте мне,  Дмитрий Дмитриевич,
не  по  приказу своего начальства отдаю я  силы  и  могу  отдать жизнь,  а
потому, что я люблю Россию... Скажите, вам это не кажется фразой?
     - Нет, отчего же... Я вас понимаю, - отозвался ему Хлапонин.
     - Россия -  великая страна!  -  с  чувством и  глядя на него в  упор,
проговорил Дебу. - Величайшая в мире и с огромнейшим будущим!.. Над книгой
Гоголя "Переписка с друзьями" смеялись, а между тем... там есть одно такое
место:  "Европа приедет в Россию не за пенькой, а за мудростью, которой не
продают уже ни на каких европейских рынках..." Это - пророчество!
     - Да,  можно сказать,  и трех лет не прошло со дня смерти Гоголя, как
уж приехала к нам Европа! - улыбнулся в ответ Дебу Хлапонин.
     - А что же,  вы думаете, она уедет от нас не поумневшей? Ого! Еще как
поумнеет после Севастополя!  -  живо  ответил Дебу,  блеснув загоревшимися
глазами.  - Но если Европа только поумнеет, Россия сделается мудрой... Эту
войну,  как вольтеровского* бога,  нужно было бы нарочно выдумать, если бы
не  произошла она  в  силу  вполне  естественных причин.  Множество народу
погибнет, - может быть, больше, чем погибло уже. Что делать, - все большое
в  истории человечества требует для своего возникновения и  роста большого
количества крови,  даже и большая мудрость!  Один сенатор,  -  фамилия его
Соловьев,  -  написал  в  "Записке  о  крестьянском деле"  так:  "Крестьян
освободить нельзя,  потому что они совершенно дикие,  необразованные люди;
образовать же их нельзя,  потому что они крепостные..."  Вот какой у  него
получился порочный круг!
     _______________
          *їВїоїлїьїтїеїрї (1694 - 1778) - французский писатель, философ и
     публицист.  Ему принадлежит выражение: "Если бы бога не существовало,
     его следовало бы выдумать".

     - Как, как вы сказали?! - заинтересовался этим и Витя.
     Дебу повторил.  Витя посмотрел на Хлапонина и на Бородатова,  бывшего
тут же, и сказал не без удивления:
     - А ведь здорово,  как хотите, у мерзавца этого вышло! Впрочем, может
быть, я не понимаю.
     - Нет,  вышло действительно неплохо,  -  согласился Дебу.  - И с этим
положением столкнулся однажды  на  личном  опыте  не  кто  иной,  как  сам
Петрашевский.  Он  тоже недоучел того,  что крестьян надо образовывать,  и
долго образовывать,  хотя они пока что и  крепостные,  и  захотел ввести у
своих крестьян ни  больше ни меньше,  как фаланстерию.  У  него было около
одного уездного города в  лесу,  на  болоте,  не так далеко от Петербурга,
дворов семь крестьян...  Так,  маленький выселок какой-то. Всего там жило,
считая  с  ребятишками,  человек  сорок;  голов  десять  лошадей,  две-три
коровенки...  Рядом с выселком этим -  строевой сосновый бор,  но барский,
конечно,  а у крестьян избенки подгнили.  Обратились они за лесом к своему
барину.  Петрашевского и осенила мысль: чем избенки их куриные поправлять,
не  лучше ли  прямо соорудить для  них  фаланстерию,  как учит нас великий
учитель наш Фурье? Нашел артель плотников, послал их в этот выселок, отвел
участок леса на  сруб,  -  работа закипела...  Долго ли,  коротко ли,  как
говорится в русских сказках, - фаланстерия оказалась готовой... Это было в
сорок седьмом году.  Нельзя сказать,  чтобы Петрашевский не  следил сам за
работой,  -  нет,  он горячо взялся, наезжал туда часто. В лесу у него жил
лесничий, у него он останавливался, когда приезжал, и с крестьянами своими
толковал о всех удобствах их новой жизни:  комнаты будут большие,  чистые,
светлые,  для каждой семьи отдельно,  но в  одном общем доме;  общая будет
кухня,  общие конюшни,  коровники, амбары, земледельческие орудия, посуда,
которую он закупил в  Петербурге и  сам привез.  Одним словом,  все выгоды
общинной жизни были,  по его мнению, налицо. Толковал он сам со стариками.
Наконец,  и их спрашивал, понимают ли они, что им будет лучше жить в одной
большой избе,  в которой будут хорошие печи,  причем ведь и жить они будут
не  на  болоте,  как  кулики,  а  на  сухом  месте.  "Ведь  вы  понимаете,
спрашивает,  что так,  по-новому,  будет вам гораздо лучше?" - "Воля ваша,
барин,  отвечают ему,  как, стало быть, прикажете, так и сделаем..." Видит
он,  что чего-то  ему они не  говорят,  отмалчиваются,  но думает:  хоть и
против их воли, да для их же блага! И вот он приказал: назавтра, такого-то
числа,  перебираться в  новый  дом  всем,  а  лошадей  перевести  в  общую
конюшню...   Сам  же  уехал  к  своему  лесничему  с  тем,   чтобы  завтра
отпраздновать со  своими крестьянами их новоселье...  И  вот действительно
приезжает на другой день и что же видит?  Вместо нового дома, и амбаров, и
конюшни,  и вообще всего,  что было построено для общинной жизни,  лежат и
дымят одни черные головешки!
     - Сгорело нечаянно или сами сожгли? - спросила Елизавета Михайловна.
     - Разумеется,  сожгли...  Вот  что  значит  производить любой,  какой
угодно,  переворот,  когда он не подготовлен,  и вот почему сказал я,  что
Крымская  война  и  все,  что  с  ней  связано,  и  является подготовкой к
переделке  русской  жизни,   источником  будущей  мудрости...   Однако   я
недобросовестно засиделся у хороших людей, которых я очень люблю, конечно,
но которым все-таки надо дать и отдых,  -  добавил Дебу,  подымаясь, чтобы
проститься.
     - Постойте, Ипполит Матвеич, - остановил его Витя. - А вы знаете нашу
последнюю новость?..  Дмитрий Дмитрич,  наверное,  и  вы не знаете,  -  не
дошла, я думаю, она до вашей Тьмутаракани. А я берег ее именно для вас.
     - Говорите, что за новость? - заинтересовался Хлапонин.
     - Приятная или неприятная? - спросил Дебу.
     - Больше приятная, я думаю, чем неприятная. Слушайте, господа!.. Этой
ночью  один  молодчага  пластун,   Чумаченко,   захватил  в   плен  против
Корниловского бастиона  английского инженерного офицера,  а  наш  командир
батареи Петр Иваныч Лесли...
     - Лесли?  -  изумился Хлапонин.  -  Но  ведь  Лесли убит  на  третьем
бастионе!
     - Это  -  брат того,  убитого...  Он  хорошо говорит по-английски,  -
спрашивает пленного,  как случилось, дескать, что вы так опростоволосились
и  наш  пластун вас на  себе притащил...  И  вообразите,  что ответила эта
потерянная личность?
     Витя сделал приличную случаю паузу,  обвел всех слушателей искристыми
глазами и заключил с подъемом:
     - Он ответил так:  "Я был в подавленном настроении.  Мы понесли очень
большую  потерю:   сегодня  вечером  умер  от   холеры  наш   высокочтимый
главнокомандующий маршал Раглан!"
     - Ка-ак! Раглан умер?
     - Это здорово!
     - Что? Хороша новость? - сияя, спросил Витя.
     - Новость неплоха,  конечно,  но я думаю, что было бы все-таки лучше,
если, бы умер от холеры не Раглан, а маршал Пелисье, - сказал Дебу.
     - А еще лучше было бы, если бы оба, - дополнил Хлапонин.
     - Раглан ведь все равно был как-то в тени, - сказал Бородатов.
     - В тени или на свету,  важно то,  что он привел к нам сюда десантный
отряд,  -  напомнил ему Хлапонин,  -  и  что он  был бессменным английским
главнокомандующим...  Нет,  Витя,  это  хорошая новость!  Ах  ты,  холера,
холера, какого свалила кавалера - старейшего английского офицера!
     И,  весело  продекламировав это,  Хлапонин  взял  стакан  с  вином  и
обратился ко всем:
     - Предлагаю, господа, выпить за того, кому мы обязаны этой новостью!
     - Витя!  Ваше  здоровье!  -  обратилась Елизавета Михайловна к  юному
мичману, но Хлапонин удержал жену за руку, говоря:
     - Не  за  Витю,  нет!  Его мы не забудем тоже,  но сейчас мне хочется
предложить выпить за этого самого молодца пластуна Чумаченко,  о котором я
уже кое-что слышал, как о первейшем храбреце.
     - Идет,  за пластуна Чумаченко!  -  чокнулся с  ним Бородатов,  и все
выпили за пластуна Чумаченко.
     А  Терентию Чернобровкину,  лежавшему как раз в  это время в  секрете
впереди Малахова,  и невдомек было, что за его здоровье пьет его "дружок",
не знающий,  впрочем,  что он тоже в  Севастополе,  как и