к "больному человеку",
который может умереть внезапно, и тогда:
     - Хаос, путаница и неизбежность европейской войны должны сопровождать
катастрофу, если она наступит неожиданно и если не будет заранее составлен
другой план...  Я  буду говорить с  вами как друг и джентльмен,  -  горячо
сказал самодержец посланнику другого самодержца -  английского капитала. -
Если нам,  Англии и мне,  удастся достигнуть соглашения в этом вопросе, то
другие меня мало интересуют.  Мне безразлично, что будут делать или думать
другие.  Поэтому я  хочу оказать вам с полной откровенностью:  если Англия
имеет  намерение усесться  когда-нибудь  в  Константинополе,  я  этого  не
допущу!   Со   своей   стороны  я   также  готов  обязаться  не   занимать
Константинополя,  разумеется в  качестве  собственника,  потому  что  быть
держателем его по  поручению я  бы не отказался.  Если же не будут сделаны
все нужные приготовления и  все будет предоставлено случаю,  то  возможно,
что обстоятельства заставят меня оккупировать Константинополь.
     Сколь ни  был изумлен сэр Гамильтон этой тяжелой откровенностью царя,
он,  поблагодарив его за доверие,  напомнил ему о Франции,  которая может,
пожалуй, - конечно, на свой страх и риск, - снарядить военную экспедицию в
империю султана.
     - Поверьте, - быстро отозвался Николай, - что такой шаг довел бы дело
до  острого кризиса!  Чувство чести заставило бы  меня  без  промедления и
колебания двинуть свои войска в Турцию,  если бы даже такой образ действий
повлек  за  собой  крушение  Турецкой империи...  Я  сожалел  бы  о  таком
результате,  но все-таки считал бы,  что действовал так,  как вынужден был
действовать!
     - Но ведь крушение Турецкой империи оставило бы незаполнимую пустоту,
ваше величество! - возразил Гамильтон.
     - Вот  это-то   и   было  бы  возвышенным  триумфом  для  цивилизации
девятнадцатого столетия,  - Николай дружески взял его за локоть, - если бы
оказалось возможным заполнить пустоту  эту  без  нарушения всеобщего мира!
Как же именно? Просто: путем принятия предохранительных мер двумя - только
двумя! - правительствами, наиболее заинтересованными в судьбах Турции!
     Сеймур передал,  конечно, свой разговор с Николаем срочной депешей на
имя  лорда  Джона  Росселя,  неизменного  представителя  делового  Сити  в
кабинете министров, в то время министра иностранных дел.
     Ответ   Росселя  Сеймуру  был   очень   тщательно  обдуман  и   полон
доказательств в  пользу того,  что  "больной человек" отнюдь не  настолько
болен,  чтобы не  иметь силы отчаянно защищаться,  что,  наконец,  если бы
Николай стал "держателем" Константинополя, то это было бы очень опасно для
него вследствие зависти Европы,  так как ни  Англия,  ни Франция,  ни даже
Австрия не примирились бы с  тем,  чтобы Константинополь оставался в руках
России.  Он лицемерно уверял со своей стороны,  что Англии Константинополь
не нужен и  что ей чуждо желание овладеть им.  Напоминал собственные слова
Николая,  что его империя и без того очень велика, чтобы желать приращения
ее  территории.  Осторожно  советовал соблюдать величайшую сдержанность по
отношению к  Турции,  избегать  сухопутных и  морских  демонстраций против
султана. Что же касается христиан, подданных султана, то Россель предлагал
только  "посоветовать"  турецкому  правительству  обращаться  с  ними  "по
правилам  равноправия  и  свободы  веры,  принятым  просвещенными  нациями
Европы".
     Заканчивая свою довольно длинную депешу,  Россель просил сэра Сеймура
прочесть ее графу Нессельроде,  а  если это будет признано им желательным,
то и передать копию ее лично Николаю,  "прибавив к ней уверения в дружбе и
доверии ее величества нашей королевы".
     По  получении этой  депеши  в  Петербурге состоялась еще  беседа сэра
Гамильтона с Николаем, наиболее определенная и откровенная.
     На  скромный вопрос Сеймура,  чего  он  хотел бы  конкретно,  Николай
ответил так:
     - Я не хочу прочного занятия Константинополя русскими,  но этот город
ни  в  каком  случае не  должен и  перейти во  владение какой-либо  другой
великой  нации;  я  никогда  не  допущу  попытки восстановить Византийскую
империю;  не допущу и  расширения Греции до размеров большого государства;
но  тем  более  не  допущу  я  раздробления Турции на  мелкие республики -
убежища для Кошута,  Маццини и других европейских революционеров. Скорее я
начну войну, чем примирюсь с одним из таких оборотов событий!
     Практический  англичанин,   сэр   Гамильтон,   конечно,   притворился
изумленным тому, что его высокий собеседник как будто совершенно ничего не
хочет положительного, но Николай скоро успокоил его на этот счет, добавив:
     - Княжества  Молдавия  и  Валахия являются независимыми государствами
под моим покровительством;  это так и могло бы остаться.  Сербия могла  бы
получить  такую  же  форму  правления.  Болгария  - тоже.  Что же касается
Египта,  то я вполне понимаю важное значение этой  области.  Могу  поэтому
лишь сказать, что если бы при разделе империи османов вы овладели Египтом,
я не имел бы ничего против. То же самое могу сказать о Крите. Что касается
Франции,  -  небрежно  припомнил  царь,  -  то одною из ее целей является,
несомненно, овладеть Тунисом.
     - Ваше величество,  -  воскликнул сэр Гамильтон,  -  но ведь есть еще
Австрия!
     - О-о,  Австрия!  - с улыбкой успокоил его Николай. - Если я говорю о
России,  то  тем самым я  говорю и  об  Австрии.  В  отношении Турции наши
интересы вполне  совпадают.  Франция -  другое  дело.  Похоже на  то,  что
французское правительство желает всех нас  перессорить на  Востоке.  Менее
месяца тому назад я  даже предложил султану свою помощь для  сопротивления
французам.  Все,  чего я хочу,  - это соглашения с Англией, и то не о том,
что следует делать,  а  о  том,  чего делать не  следует.  Что же касается
Константинополя,  то  я  ведь  послал  туда  только  своего  Меншикова,  а
согласитесь сами,  что мог бы  послать,  если бы пожелал,  и  целую армию!
Итак,  побудите ваше  правительство еще  раз  написать мне  об  этих делах
подробнее и без промедления!
     С  этими словами царь подал руку Сеймуру,  давая ему  понять,  что им
оказано все; ответ был за министрами Виктории.
     Правда, он не поделился с сэром  Гамильтоном  тем,  что  обратился  к
своему  шурину,  королю Пруссии,  с секретным письмом о своих отношениях к
Франции и Англии.
     Из  уклончивого ответа лорда Росселя он видел,  конечно,  что едва ли
удастся ему  расколоть "сердечное соглашение",  а  между тем  Наполеон III
действовал в  своих притязаниях на  опеку турецких христиан явно вызывающе
и, разумеется, не без ведома и одобрения Англии.
     Поэтому Николай писал Фридриху-Вильгельму что союзники,  столь тесные
и дружные,  как Франция и Англия, его нимало не пугают на суше, на море же
они   как   сильнейшие  морские  державы,   действуя  соединенным  флотом,
несомненно могут вести успешную блокаду,  и в этом их главный козырь. Но в
апреле,  к концу месяца,  у него будет не меньше шестисот тысяч войск,  из
которых двести он мог бы предоставить ему с  условием,  что он двинется на
Париж и сдернет узурпатора с французского трона.
     Так  писал  прусскому королю  русский  самодержец,  не  перестававший
смотреть на немецкие государства, только как на свои передовые форпосты.
     Несколько дней  бредил Фридрих-Вильгельм военными подвигами,  которые
совершил бы он во главе железных русских полков, но более трезвые, чем он,
министры  его  испугались этого  и  упросили  его  отказаться от  лестного
предложения Николая.
     Ответ  на  предложение Николая,  выраженное на  последнем свидании  с
Сеймуром столь  определенно,  несколько запоздал.  Поражены ли  были  лорд
Россель и  другие участники секретного обмена мнений между  двумя  дворами
грандиозностью замыслов Николая?  Нет,  просто произошла в это время смена
министерства,  и  вместо  лорда  Росселя  отвечать Николаю пришлось новому
министру иностранных дел, графу Кларендону.
     И он ответил, наконец.
     Переменились министры,  но мнение квартала Сити,  правившего Англией,
осталось то же самое: раздел Турции был нежелателен, потому что опасен.
     "Интересы России  и  Англии  на  Востоке  совершенно тождественны,  -
наивно пытался убедить Николая Кларендон,  -  но ни один крупный вопрос на
Востоке не может быть поднят без того,  чтобы не стать источником раздоров
на Западе".
     Следовательно,  опасался он не войны Запада с  Россией,  а войны двух
сильнейших и дружественных государств - Франции и Англии.
     В этом было,  конечно,  большее знание человеческой психологии, чем у
слишком занятого только собою  русского царя.  Но  Кларендону отлично была
известна и психология царя,  и он добавлял, чтобы тому были вполне понятны
опасения Англии:
     "Каждый  крупный  вопрос  на  Западе  будет  принимать  революционный
характер и  включать в  себя пересмотр всего общественного уклада.  Отсюда
возникает    стремление   правительства   ее    величества   предотвратить
катастрофу".
     Другими словами,  английский самодержец - капитал - не столько боялся
войны,  даже и со своим союзником Францией, сколько пугала его перспектива
получить в результате этой войны английскую революцию,  которая была бы не
хуже французской.
     Между  тем,  пока  происходил  этот  серьезнейший обмен  мнениями  по
вопросу о  Турции,  полномочный посол Николая,  светлейший князь Меншиков,
прибывший в  Константинополь с большою свитой,  вел переговоры с турецкими
министрами о "святых местах".
     Но  между  секретнейшими и  гласными переговорами была  самая  тесная
зависимость,  известная в  то  время  очень немногим.  И  если  английские
министры -  Россель и  Кларендон -  стремились писать свои  ответы Николаю
преувеличенно дипломатическим языком,  то  несколько иной  язык оказался у
английского посла в Константинополе, лорда Стратфорда Редклифа.
     Правда,  этот лорд не только ненавидел Россию,  но имел все основания
ненавидеть и Николая,  который энергично отклонил назначение его,  еще лет
за двадцать до того, послом в Петербург.
     Но  его  не  хотели видеть послом и  в  Париже:  он  был известен как
человек с  тяжелым характером.  Ему  оставалось только ехать посланником в
Константинополь,  и  здесь  он  подчинил своему  влиянию великого визиря и
пашей.
     В  другое время  и  при  другом английском посланнике дело  о  ключах
вифлеемской   церкви,   о   починке   купола   иерусалимского   храма,   о
странноприимном доме для русских паломников и  о  прочих подобных пустяках
отнюдь не  потребовало бы  и  торжественного чрезвычайного посольства,  но
именно  на   этих   пустяковых  вопросах  скрестились  шпаги  двух  весьма
неуступчивых людей - Меншикова и Стратфорда, которые отлично знали, что им
надо говорить, но еще лучше знали, о чем следует молчать.
     Меншиков,  которого  между  прочим  сопровождал и  адмирал  Корнилов,
прибыл  на  пароходе "Громоносец" в  Константинополь в  середине февраля и
пробыл там до половины мая, напрасно теряя время в дипломатических уловках
и   совершенно   бесполезных   переговорах   о   "преимущественных  правах
российского   императора   на   покровительство   христианам,    подданным
Оттоманской империи";  лорд Редклиф в  гораздо большей степени,  чем  даже
французский посланник,  внушал турецким сановникам, что подобной конвенции
они не смеют подписывать, так как умаляют этим права султана.
     Меншиков,  наконец,  угрожал  открытием военных  действий,  если  эта
конвенция не  будет  подписана,  но  Редклиф убедил турецких сановников не
пугаться и  этого.  Меншиков просил аудиенции у султана и на эту аудиенцию
явился  в  штатском пальто и  высоком цилиндре,  как  обыкновенно ходил  в
Константинополе.  Он  говорил  с  султаном властным тоном.  Он  при  своем
высоком  росте  и  внушительной фигуре  как  бы  сознательно "представлял"
своего   императора.    Недалекий,    женоподобный,   застенчивый   султан
Абдул-Меджид совершенно был  обескуражен его  видом и  его  резким тоном и
лепетал в ответ довольно бессвязно то,  что было подсказано ему суфлером -
Редклифом.
     Видя,  что  последняя карта  его  -  угроза войною -  бита,  Меншиков
сообщил в  Петербург,  что оставаться долее в Константинополе не имеет уже
никакого смысла, и выехал в Одессу.
     Но  угроза  войной  была,   конечно,   продиктована  Меншикову  самим
Николаем,  и у Николая был план этой войны.  Он хотел для начала повторить
тот прием,  который беспрепятственно выполнил двадцать лет назад: посадить
дивизию на суда Черноморского флота и  высадить ее в Константинополе,  а с
суши  подкрепить этот  небольшой  десант  двумя-тремя  корпусами,  которые
должны были идти с предельной быстротой из Бессарабии на Константинополь.
     Николай,  автор этого плана,  был далеко не молод, - ему было уже под
шестьдесят;  но и Меншиков и Паскевич,  которые должны были приводить этот
план в исполнение,  как люди еще более пожилые и опытные, решили, что план
этот не сулит удачи.
     Меншиков всеподданнейше доносил, что Черноморский флот не в состоянии
вести бой с объединенными флотами французов,  англичан и турок в Босфоре и
будет неминуемо уничтожен, и что Константинополь далеко не так беззащитен,
чтобы его можно было захватить с налету небольшим десантом;  а Паскевич не
менее всеподданнейше разъяснял,  что на пути к  Константинополю от русской
границы и  даже  от  Варны,  если бы  удалось в  окрестностях ее  высадить
десант, есть сильно укрепленные пункты и достаточное число турецких войск,
которые отлично умеют  защищаться в  своих  крепостях,  что  молниеносного
марша  сделать будет  нельзя ввиду больших обозов,  неразлучных с  армией,
наступающей по чужой стране,  а всякое промедление будет усиливать турок и
ослаблять русских.
     Он   советовал  применить  испытанный  уже  прием:   занять  войсками
княжества Молдавию и  Валахию,  что к тому же не должно будет считаться за
открытие действий против  Турции и  в  то  же  время  заставит турок  быть
гораздо сговорчивей,  а странам покажет,  что русский царь смотрит на дело
вполне серьезно.
     Этот план своего испытанного стратега и  должен был  принять Николай.
Он  отлично понимал,  что  унылый план этот ни  к  чему удачному для  него
привести не  может,  но  это  был  план  фельдмаршала -  высшего  военного
авторитета его государства.


                                    IV

     Объявлена война  была  на  месяц  раньше  Синопского боя,  именно  20
октября 1853 года.
     Турецкий главнокомандующий Омер-паша, опираясь на обещанную Англией и
Францией   помощь,   послал   ультиматум  князю   Горчакову:   очистить  в
двухнедельный срок княжества, занятые его армией, иначе он откроет военные
действия.
     Княжества,  конечно,  очищены не  были,  и  на Дунае раздались первые
пушечные выстрелы,  вслед  за  которыми Николай издал  манифест о  войне с
Турцией.
     Манифест был доставлен из Севастополя Нахимову,  когда он крейсировал
в  море,  держась около берегов Малой Азии.  Получено было  известие,  что
турки отправили три груженные орудиями парохода-фрегата из Константинополя
на Кавказ,  в Батум, но до объявления войны задерживать эти турецкие суда,
а тем более сражаться с ними запрещалось; приказано было только следить за
ними.
     Турецкие боевые суда в  свою очередь следили за  русскими судами,  то
появляясь на виду у них, то скрываясь.
     Между тем море было бурное, как всегда осенью; дули сильные штормовые
ветры;  совершать прогулки по  такому морю  на  парусных судах было весьма
опасно,  не  говоря уже  о  том,  что бесполезно для дела войны.  Манифест
развязал руки Нахимову,  а  турецкую эскадру собрал в  Синопскую бухту под
защиту береговых батарей.
     Синоп  -  родина  философа  древности Диогена  и  Митридата VI,  царя
Понтийского,  -  был  в  те  времена  небольшим полугреческим-полутурецким
городком,  с  верфями для  постройки судов,  хорошо защищенных с  моря.  В
Синопской бухте укрылось двенадцать военных судов и два транспорта,  между
тем как продолжительная борьба парусных судов эскадры Нахимова со штормами
весьма истрепала их.
     Наиболее  пострадавшие от  штормов  Нахимов  отправил в  Севастополь,
оттуда же получил несколько кораблей взамен,  и больше недели тянулась эта
смелая блокада Нахимова синопского порта  с  силами гораздо меньшими,  чем
турецкие силы.  Он  дал  приказ атаковать противника,  если  тот  вздумает
покинуть порт,  несмотря на  явное  неравенство шансов на  победу.  Однако
турецкий адмирал -  капудан-паша Осман - отнюдь не хотел выходить, не веря
тому,  что  половина эскадры Нахимова ушла чиниться в  Севастополь.  Через
английского  консула  в   Синопе  он   послал  сухим   путем  донесение  в
Константинополь лорду Стратфорду о  том,  что русская эскадра крейсирует в
виду Синопа,  -  значит,  стоит только послать союзный флот отрезать ее от
Севастополя, и она будет истреблена, если не сдастся.
     Гонец  английского консула  успел  прибыть  вовремя,  однако  союзная
эскадра послана не была: боялись штормовой погоды.
     Между тем  Нахимов,  собрав нужные ему  силы -  шесть кораблей и  два
фрегата, - вошел в Синопский рейд.
     Осман-паша был опытный моряк,  участник Наваринского боя*, так же как
и  Нахимов.  Одним из судов его флота,  двадцатипушечным пароходом "Таиф",
командовал англичанин Слэд, четверть века проведший на турецкой службе.
     _______________
          *їНїаївїаїрїиїнїсїкїиїйї бїоїйї  произошел  в  1827   г.   между
     русской,  английской  и  французской  эскадрами,  с одной стороны,  и
     египетско-турецкой -  с  другой,  у  гавани  Наварин  в  Пелопоннесе.
     Турецкий флот после кровопролитного боя был сожжен.

     У  Нахимова  не  было  пароходов.   Притом  береговые  батареи  могли
обстрелять его суда калеными ядрами и зажечь их, он же был связан приказом
не наносить вреда береговым турецким городам и  селениям:  человек глубоко
штатский,  канцлер Нессельроде думал,  что вполне возможно это - атаковать
турецкий флот на рейде портового города и уничтожить его, не нанеся самому
городу во время боя никакого вреда.
     Бой  начался,  едва  только на  близкое расстояние к  турецкому флоту
подошли русские суда и стали на якорь как неподвижные крепости против двух
линий неподвижных тоже крепостей - на море и на суше.
     Матросы, по приказу Нахимова, не спеша и своевременно пообедали перед
боем.  Дул норд-ост,  и шел спорый осенний дождь,  когда суда подходили  к
рейду,  но  когда вошли в него,  дождь перестал и Синоп со своими крепкими
стенами и башнями резко забелел впереди на высоком перешейке  полуострова,
отгородившего от моря бухту.
     На судах Нахимова все были на своих местах и  спокойны;  между судами
Османа-паши беспорядочно метались шлюпки;  пароходы разводили пары; группы
турецких солдат-артиллеристов на берегу бежали к своим орудиям:  нападения
в этот день - 18 ноября - явно не ждали турки.
     Однако они  первые открыли огонь,  и  все развертывание русских судов
прошло  под  сильной  канонадой  береговых  и  морских  батарей.   Но  вот
сблизились линии судов-противников на полтораста сажен,  и  Синопский рейд
окутало  густым   туманом,   сквозь  который  прорезались  желтые  вспышки
выстрелов.
     Канонада длилась около трех часов.
     Линейным  стопушечным кораблем  "Париж"  командовал Истомин.  Адмирал
Корнилов с  тремя пароходами спешил на помощь Нахимову из Севастополя,  но
опоздал к  началу боя из-за  бурной погоды.  Мимо его пароходов,  развивая
предельную скорость хода,  бежал  Муштавер-паша,  капитан  Слэд  на  своем
пароходе "Таиф".  Корнилов гнался за  ним на пароходе "Одесса",  все время
обмениваясь с пароходом выстрелами, но не догнал.
     "Таиф" и  был единственным судном турецким,  спасшимся от  синопского
разгрома. Все остальные или были потоплены выстрелами с русских судов, или
выбросил