м
складе.
     И Дон, и Ростов, и лесной склад - все это было схвачено им на лету из
разговоров, которые заводил он сам или к которым прислушивался со стороны.
На  Ростове остановился он  потому,  что был этот совсем незнакомый ему до
того даже и по имени город гораздо дальше от Хлапонинки,  чем Харьков;  до
Ростова,  так казалось ему,  никакие злые бумаги о нем дойти не могли, - и
там он мог уж быть спокойным.
     Две недели прошли еще, пока он добрался до Ростова, однако показалось
ему, как беспаспортному, <не имеющему вида>, опасно задерживаться и здесь.
Он пристал к бродячим офеням,  направлявшимся со своими коробами,  полными
разной мануфактуры и галантереи,  на Кубань,  где,  как ему сказали,  люди
живут привольно и до того свободно, что раз ты не черкес, то нет до твоего
<вида> никому никакого дела.
     Своему коробу у  Терентия неоткуда было взяться,  -  он таскал чужие,
благо плечи у него были широкие и безотказные.
     Так в  конце февраля очутился он  в  Екатеринодаре,  в  котором в  те
времена  было  около  восьми  тысяч  жителей  и  до  двух  тысяч  домишек,
одноэтажных,  саманных,  крытых где камышом,  где соломой; двухэтажный дом
был  только  один  -  войсковая  богадельня.  Присмотрелся  Терентий  и  к
тамошнему острогу:  он  был обнесен высоким частоколом из  дубовых обапол,
заостренных на  концах,  как  пики.  Дубовые бревна  привозились сюда  для
построек теми  самыми черкесами,  с  которыми все  время  велась война  на
кордонной линии: у них был лес, у казаков - соль, и для того, чтобы менять
лес на соль, устроен был в Екатеринодаре меновой двор.
     Основание этому меновому двору, как и другим на Кубани, было положено
еще   Павлом   I   по   <всеподданнейшему  донесению>   кошевого   атамана
Черноморского войска  Котляревского:  <По  неотпуску  каждому  черкесскому
владению  из  войска  Черноморского  соли  там,  где  ему  способно,  оные
владения,  злобствуя на  войско,  причиняют ему хищническим грабежом людей
немалые обиды,  говоря тако:  -  Давай нам соль там, где надобно, не будем
воровать,  ибо нам без соли не пропадать,  и мы у вас за то воруем,  что в
Анапе дорого соль купуем...>
     Кроме соли,  горцы выменивали ситец и шелковые материи,  канитель для
галунов и посуду,  сундуки, расписанные цветами и птицами, и мыло, войлок,
и  холсты;  а  кроме лесу,  привозили лубок и черную нефть,  бурки и ножи,
цыновки и алебастр.
     Весенний разлив Кубани задержал коробейников и вместе с ними Терентия
в  этой столице Кубанского края больше чем на  неделю,  но  зато торговали
офени  бойко.  Половина  населения  здесь  были  простые  казаки,  занятые
сельским хозяйством в  разных его  видах и  всячески расширявшие для  этой
цели свои дворы за счет ширины улиц:  переставит плетень свой один, за ним
другой,  потом третий,  -  не  отставать же от добрых людей,  -  глядь,  и
отхватили пол-улицы,  зато  хозяйство цвело.  Однако денег  у  казачек,  у
которых глаза разбегались на все,  что раскладывали перед ними офени, было
мало или  они были от  природы скуповаты,  только они устраивали в  каждой
хате свой меновой двор: выменивали мануфактуру и гребни, наперстки, иголки
и нитки на свое прядево,  на щетину,  перья,  воск, заячьи шкурки, даже на
клыки диких кабанов...  Впрочем,  щетину коробейникам приходилось выдирать
деревянными лещетками из хребтов свиней самим, и они это делали привычно и
ловко, укладывая для этого свиней на бок и связывая им ноги.
     Терентий скоро разобрался во  всем,  что  видел в  этом  крайнем углу
русской земли.  Казаки  заняты  были  только  войною и  землей,  лошадьми,
скотом,  а  все  ремесленники  здесь,  начиная  с  каменщиков,  плотников,
бондарей,  кузнецов и кончая дубильщиками кож и шаповалами, были пришлые -
москали или городовики,  то есть хотя и украинцы тоже,  но не казаки. Одни
только глечики -  кувшины для  молока и  сметаны -  были на  Кубани своего
казацкого производства, и славился этим курень Пашковский.
     Когда сбыла полая вода,  Терентий вместе с  коробейниками продвинулся
ближе к кордонной линии.  Жадно вглядывался он во все, что видел кругом, и
все  его здесь удивляло,  но  больше всего то,  что не  было на  всем этом
огромном земельном просторе ни  помещиков,  владельцев крепостных душ,  ни
крепостных.  Казачество было вольным,  и  земля давалась ему в пожизненное
владение так же,  как и офицерам казачьим и генералам. Разница была только
в  том,  что офицерам и  генералам земли давалось несравненно больше,  чем
простым казакам, и они не жили в станицах, а заводили себе хутора, то есть
те  же  помещичьи усадьбы,  однако даровых рабочих рук у  них не  было,  и
казаки усиленно требовали размежевания, так как хутора облегали станицы со
всех сторон,  а казачьи покосы приходились в степи, иногда за десять верст
от станиц.  Но это казалось Терентию сгоряча полнейшими пустяками,  и  чем
больше  знакомился он  с  Кубанским  краем,  тем  сильнее  жалел,  что  не
приходилось ему  даже и  слышать о  нем  раньше.  Не  один раз  говорил он
офеням:
     - Эх,  черт!..  Вот  бы  куда жену,  ребят своих выписать да  здесь и
остаться! Вот где добро-то!
     Офени посмеивались над ним, над <деревней>. Они были народ бродячий и
торговый.  Привязанность имели только к туго набитому кошельку, на который
можно бы было со временем завести лавку,  стать купцом;  земля, по которой
приходилось им  таскать или  возить свои короба,  не  занимала их  сама по
себе.  Распродав все,  что у  них было,  они отправились снова в Ростов за
товаром;  Терентий же  остался на кордонной линии,  где гремели в  плавнях
выстрелы пограничников-пластунов.


                                    IV

     Это завелось в  Терентии еще с  тех времен,  когда он  был казачком в
барском доме,  в Хлапонинке,  -  услужливость,  быстрая сообразительность,
поворотливость и  ловкость;  не только уменье сделать и  то,  и другое,  и
третье,  но также и более трудное уменье - самому найти, что надо сделать,
а  не  ждать приказа:  совсем не  в  его  натуре было  лежать без  дела  в
лакейской и  глазеть в  засиженный мухами потолок или  клевать носом сидя,
пока не позовут в комнаты.
     Мать  Дмитрия  Дмитриевича любила  собирать  и  сушить  лекарственные
травы,  делать из них настойки,  мази, притирания. Она сама и лечила своих
крестьян, а казачок Терентий был в этом ее ретивый помощник, а потом, став
уже тягловым мужиком на деревне,  все собирал и  сушил у  себя в  хате под
образами пучки трав,  листьев,  ягод и  корешков.  К  нему и обращались по
смерти  Хлапониной  его  однодеревенцы;   иногда  приезжали  и  из  других
деревень,   и   часто  случалось  ему   вылечивать  нехитрыми  лекарствами
невъедливые болезни.
     Вот  это-то  знахарство и  пригодилось ему здесь,  на  Кубани,  чтобы
удержаться на кордонной линии.
     В  то  время вся  эта линия,  тянувшаяся на  двести шестьдесят верст,
поделена была на  четыре врачебных участка,  но  лекаря,  попавшие в  этот
диковатый край, искали для себя все-таки кое-каких удобств, поэтому и жили
кто в  станице,  кто даже на хуторе у  штаб-офицера или генерала,  и очень
редки бывали случаи, когда их видели на постах и <батареях>. Там больных и
даже раненых лечили свои же казацкие медики, большей частью кашевары.
     Это  были  вообще серьезного склада люди,  дававшие обет  безбрачия и
строго державшие этот  обет,  почитавшие свое кашеварство настолько святым
занятием,  что не  давали казакам даже уголька из  костра запалить люльку,
когда  варился  борщ.  Костру,  впрочем,  они  придавали  и  лекарственное
значение и  неизменно зажигали его  тогда,  когда оказывался среди казаков
раненный черкесской пулей или шашкой.
     Раненого  подносили  тогда  к  костру,   чтобы  он,  глядя  в  огонь,
чувствовал себя  веселее.  Считалось также  необходимым трое  суток  после
ранения не давать ему спать,  и  чуть только он закрывал глаза,  сейчас же
довбыш начинал бить в литавры,  как на тревогу,  или кто другой принимался
за  гремучий бубен,  или  запевалась хором  какая-нибудь бодрая по  напеву
боевая песня, например:

                         Iде козак на Кубань,
                         Знаряженный мов той пан:
                              Кiнь жвавий,
                              Сам бравий,
                              Хват неборак!

     Тех же кашеваров-знахарей забота была не допускать к раненому и людей
с заведомо дурным глазом, а такими считались все слишком впечатлительные и
говорливые, способные охать и ахать и сокрушенно качать головой.
     Как  бы  ни  были раздроблены кости в  руке или ноге,  к  хирургии не
обращались. Чтобы поставить кости в ране так, как им удобнее было бы потом
срастись,  пропускали в рану волосинку с петелькой на конце -  <заволоку>,
которой старались захватить острые осколки кости и  подтянуть их к  своему
месту.  Что же  касалось самого раненого,  то он должен был беспрекословно
терпеть все эти жестокие приемы кашеварского лечения и не <копошиться>.
     Только  в  случае явного антонова огня  хватались кашевары за  острые
свои ножи или кинжалы и отрезали поспешно руку или ногу <по сустав>.
     Торговцев,  по-украински <крамарей>,  казаки очень не любили,  в этом
уже убедился Терентий,  когда ходил с чужим коробом за плечами. У них было
даже ходовое речение:  <Як хочешь мене називай,  тiлькы не крамарем: бо за
тэ полаю!..>
     Терентию повезло войти  к  казакам на  одном  из  постов в  доверие в
качестве знахаря.  Случилось так, что на этом посту заболел не кто другой,
как  сам  кашевар,  и  вот  лечить его  вызвался Терентий и  действительно
поставил на ноги в четыре дня.
     Но  за эти четыре дня он сумел показаться казакам и  как песенник,  и
как плясун,  и,  что особенно ценилось ими, как меткий стрелок. Когда же в
турецкой борьбе на  поясах удалось ему поднять на воздух и  брякнуть оземь
самого дюжего из  казаков на  посту -  Трохима Цапа,  то  казаки покрутили
головами и сказали вдумчиво:
     - От же скаженний який кацапюга. Тiльки и шкода, що кацап, а то б чiм
нэ козак?
     Однако  Терентий,  хотя  и  был  <кацап>-курянин,  но  из  местности,
граничившей с Украиной, так что язык казаков отнюдь не был для него чем-то
неслыханным и совершенно чужим. На пути же от Харькова к Ростову он к нему
прислушался,  а  в  Екатеринодаре сам  уже  начал вместо:  <А  как же?>  -
говорить: <А хиба ж як?> и: <А вже ж!>
     Таинственные плавни, о которых он уже достаточно наслышался и которые
были теперь все время перед его глазами,  неудержимо тянули его к себе,  и
вот,  чуть определились в них тропинки,  тот же Трохим Цап,  не питавший к
нему злобы за то,  что он его осилил в борьбе на поясах,  взял его с собою
на охоту.  И на этой первой в его жизни охоте на крупного зверя,  притом в
плавнях,  Терентию нечаянно посчастливилось показать Трохиму,  что штуцер,
который тот ему дал,  <добре ружжо>,  штуцер же,  из  которого стрелял сам
Трохим, - <так, а бы що...>
     Может быть,  случилось это  потому только,  что,  перед тем как идти,
выпили они по доброй чепорухе горилки,  попавшей Трохиму на старые дрожжи,
но  так  или  иначе  удалось  Терентию  удачнейшим выстрелом спасти  жизнь
Трохиму, и это окончательно утвердило его на линии.


                                    V

     После половодья Кубань втянула уже  свои  расплескавшиеся на  десятки
верст воды в привычное для них русло, но тропинки в плавнях были еще топки
и  тяжелы для ходьбы,  когда Терентий на шаг позади Трохима продвигался по
ним медленно, так как нужно было все-таки стараться выбирать для ног места
потверже, чтобы не загрязнуть выше колен.
     Желтый  прошлогодний камыш  очень  перепутало и  поломало  и  зимними
буранами и  полой водой,  и местами он,  поломанный,  загораживал узенькую
тропинку,  так что приходилось подминать его под ноги,  и  он трещал,  что
очень беспокоило Трохима:  ему все казалось,  что под его ногами он хотя и
трещит  тоже,  но  куда  слабее,  чем  под  ногами  <кацапюги>.  Он  часто
оборачивался назад, и Терентий видел его сердитый желтый, как у щуки, глаз
и тугой завиток налощенного черного уса, который тоже казался сердитым.
     Трохим Цап был немолодой уже казак,  и Терентий,  кидая иногда зоркий
взгляд на его толстую красную шею,  подмечал на ней морщины, расположенные
разными замысловатыми фигурами, но шагал Трохим легко и глядел по сторонам
и  вперед пристально,  а иногда останавливался вдруг,  делал Терентию знак
рукою и слушал.
     Криков разной водяной птицы кругом было по-весеннему много,  особенно
горласто крякали утки, которые здесь перестали уж казаться Терентию дичью.
Он ожидал встретить оленя или по крайней мере дикую козу.
     Однако оказалось,  что Трохим имел тайные мысли и  вышел он совсем не
за козой,  даже не за оленем. На перекрестке двух тропинок он вдруг быстро
пригнулся,  почти припал к  земле и  не  только рассматривал чьи-то следы,
даже принюхивался к ним,  точно гончая. А когда поднялся, тут же безмолвно
и серьезно сделал Терентию знак идти обратно. Терентий не понял, зачем это
было нужно,  однако пошел назад.  Он  думал,  что недалеко где-то прячутся
психадзе,  о  которых он уже много слышал,  и вот Трохим это приметил.  Он
шел,  стараясь ступать как  можно  тише,  и  только отойдя от  перекрестка
тропинок шагов на пятьдесят,  опросил все-таки Трохима,  вполголоса и чуть
повернув к нему голову:
     - Черкесы?
     - Кабаны! - так же тихо ответил Трохим - тихо, но выразительно.
     Только отойдя еще  шагов на  сто,  Трохим решился объяснить Терентию,
что  напали они  на  свежий след  целого стада кабанов,  в  котором старый
кабан,  вожак, будет, судя по его копытам, пудов на пятнадцать, если не на
все двадцать,  да и  свинья мало чем ему уступит;  есть в  стаде и крупные
<пидсвинки>, хотя и полосатые еще.
     Тут Терентий узнал,  что кабан обыкновенно поедает весь свой выводок,
если только свинья не  сумеет его  спрятать;  но  если спрятала на  первое
время, то после уже не трогает, и до четырех лет поросята ходят с маткой и
с  ним,  как бы ни выросли велики за это время;  что рубашка у  поросят до
четырех лет бывает полосатая,  полосы то желтые,  то черные, а уж в четыре
года <пидсвинки> становятся сплошь черные, и тогда они отделяются от стада
и заводят свое потомство.
     - Чего ж ты ушел? - спросил Терентий.
     - Того и утiк, шо ты дурной, - ответил Трохим.
     Оказалось, что на кабана нужна непременно <залога>, то есть засада, и
что к перекрестку тропинок, - причем вторая тропинка и проложена в плавнях
этим  самым  кабаньим стадом,  -  им  нужно  будет  прийти в  ночь,  перед
рассветом,  и  там засесть,  и боже избави курить люльку.  Когда же старый
кабан поведет на рассвете стадо на водопой,  тогда он,  Трохим, выпалит по
этому самому кабану,  а  Терентий чтобы не зевал и палил тогда по другому,
когда старый будет убит.
     С вечера заснули,  а после полуночи пошли тем же путем, как накануне,
и Терентий увидел, как может ходить пластун по своим плавням даже и ночью.
Ночь, правда, была из светлых, но это только сердило Трохима.
     Пришли и  сели за  густой камыш еще задолго до  рассвета,  но  Трохим
сидел,  как мертвый,  не шевелясь,  и Терентий тут в первый раз понял, что
такое пластун, когда он сидит в засаде.
     Вот уже стал он  различать ближние камышинки;  отчетливей стала видна
ему  папаха Трохима и  его  полушубок,  который надел  тот  поверх тонкого
бешмета,  так как ночь оказалась свежей... Вот закрякали с разных сторон и
начали летать над камышами утки... Два длиннохвостых фазана один за другим
сели  было на  тропинке впереди,  но,  покрасовавшись несколько мгновений,
вдруг поднялись на воздух и  скрылись.  Трохим повернул к  Терентию правый
глаз и ус и выставил вперед свой штуцер:  его ухо тут же вслед за фазаньим
взлетом уловило приближающийся хруст камыша и кабанье пыхтенье.
     Терентий завозился в камыше, чтобы сесть поудобнее, так как успел уже
отсидеть обе ноги, а когда глянул вперед, на тропинку, увидел перед собою,
шагах в  шестидесяти,  что-то черное,  громоздкое:  это остановился кабан,
услышав, как он завозился и зашуршал камышом.
     Трохим выстрелил.  На  секунду все  кругом заволокло дымом,  так  что
Терентий не  видел,  в  кого нужно стрелять ему,  но  прошла эта  секунда,
послышался удаляющийся испуганный бег всего стада,  кроме кабана, который,
угрожающе хрюкнув, кинулся было вперед, на охотников.
     - Дай ружжо!  -  крикнул Трохим Терентию,  и тут же сам вырвал из его
рук штуцер.
     Но кабан почувствовал,  что в нем сидит пуля,  повернул и помчался за
стадом.
     - Заряжай!  -  крикнул Терентию Трохим,  сунув ему свой штуцер, а сам
кинулся вдогонку за кабаном, оставившим на примятом камыше кровавый след.
     Терентий принялся проворно,  как все,  что он делал,  заряжать штуцер
Трохима, а зарядив, бросился за ним.
     Пробежав  по  топкой  тропинке  несколько десятков  шагов,  он  вдруг
услышал густое: <Гей-ей!> - как рев, и как стон, и как призыв на помощь, и
увидел Трохима уже на спине черного кабана, головой к его хвосту.
     Только после стало ему  ясно,  что  хитрое животное,  пострадавшее от
засады,  устроенной ему людьми,  само устроило засаду,  заслышав за  собой
погоню. Кабан метнулся в сторону и стал за камышом на повороте тропинки, а
когда  Трохим,  не  заметив этого,  но  слыша впереди себя  треск и  храп,
промчался дальше,  кинулся на него сзади,  пропорол ему клыками икры обеих
ног и,  когда тот падал ему на спину, успел еще прохватить сзади полушубок
и бешмет.
     Еще один момент,  и  все было бы  кончено с  Трохимом:  разъярившийся
зверь выпустил бы ему кишки и втоптал бы его тело в трясину,  но как раз в
этот-то момент и раздался выстрел Терентия.
     Пуля его вонзилась как раз в  свирепый маленький глаз кабана,  и  тот
рухнул, убитый наповал. Он оказался длиною в сажень.
     - Чи ты живой, Трохим? - испуганно поднял товарища Терентий.
     - А хиба ж неживой, як я тэбэ бачу? - ответил Трохим.
     Он  старался держаться спокойно,  но из пропоротых ног лила кровь,  и
Терентий принялся перевязывать его  раны рукавами его же  рубахи,  наскоро
отхваченными ножом.
     - Ну,  кого же  мне теперь тащить до  дому:  чи  тебя,  чи кабана?  -
спросил, не на шутку задумавшись, Терентий, окончив перевязку.
     - Шо-о?  Менэ тягать?  Щоб я сам не дойшов до дому?.. Кабана тягай! -
приказал Трохим.
     Крепкую веревку на этот случай припас он заранее и  теперь вытащил ее
из  своей  сумки и  даже  сам  помог Терентию продернуть ее  под  передние
лопатки кабана и закрутить как надо,  чтобы не сорвалась. Терентий потащил
волоком тушу, а Трохим, стискивая зубы от боли, пошел за ним.
     Пройдя  так  с  четверть  версты,   оба  устали,  и  Терентий  сказал
решительно:
     - Черт с ним, с кабаном с этим, - авось никто его тут не украдет... А
лучше уж я тебя тащить буду, Трохим, чтобы не сошел кровью.
     Трохим сказал только:
     - А хто ж нашего кабана вкраде? А вже ж не вкрадуть...
     И Терентий,  передохнув,  взвалил его себе на плечи и принес на пост.
Здесь перевязал его как следует чистыми тряпицами,  а потом,  взяв с собою
трех казаков, пошел за кабаном.
     Этот случай на  охоте если не сделал еще его настоящим пластуном,  то
пододвинул его  к  пластунству уже довольно близко:  пластуны начали брать
его с собою в секреты.


                                    VI

     Недели через две,  -  это было уже в апреле,  - сидел так в камышах в
секрете Терентий один. На нем были теперь уже бешмет и папаха и вся прочая
казацкая справа,  хотя из самого бросового старья, выслужившего давно свои
сроки и перелатанного на все лады.
     Он сидел, как его уже научили пластуны, без движения несколько часов,
выставив вперед штуцер, глаза и уши. Глаза, впрочем, мало что могли видеть
около: ночь была мглистая, белый туман ползал над Кубанью и плавнями.
     Н