долимая привычка от более молодых и зорких лет. В
седле он  старался держаться так,  как  это  было  принято во  французской
кавалерии: несколько выдавая свой корпус и выставляя ноги.
     Такая  блестящая  кавалькада,  как  сам  главнокомандующий  со  своей
свитой,  не  могла,  конечно,  не  нарушить  обычного делового движения на
дороге,  вдоль  рейда:  сворачивали в  стороны  фурштаты,  командам  зычно
кричали:   "Смирр-на-а!"   -   отдельно  идущие   становились  во   фронт,
неестественно выпячивали груди и  ели своего подслеповатого отца-командира
выкаченными глазами.
     Генерал Бухмейер встретил Горчакова обычным рапортом о  благополучии,
и князь,  стоявший среди щедрого изобилия свежего, пахучего, полностью уже
заготовленного для  моста леса,  воочию представлял этот  смелый по  своей
новизне твердый путь  через бухту,  путь планомерного отступления,  вывода
армии из обреченного на гибель города,  в  то время как его сосед Вревский
только   что   перестал  развивать  свои   обычные   планы   победоносного
наступления,   "безрассудного",  по  выражению  князя,  броска  вперед  на
тщательно укрепленные горы.
     Приготовленные к  спуску на  воду,  связанные железными скобами плоты
очень  интересовали Горчакова.  Большей частью они  были  уже  подтащены к
берегу  так,  чтобы,  только  захватив их  канатами,  заставить их  вплавь
добираться до предназначенного каждому из них места.
     - Итого  всех  плотов  понадобится  сколько  же  именно?   -  спросил
Бухмейера Горчаков.
     - Всего,  считая с двумя пристанями,  восемьдесят шесть плотов,  ваше
сиятельство,  а разбиваются они на шесть участков - по четырнадцати плотов
в каждом, - ответил Бухмейер.
     - Гм...  Да, вот... По четырнадцати плотов в каждом из шести участков
- это  будет  в  общем  итоге  восемьдесят четыре,  -  вдумчиво проговорил
Горчаков.
     - Честь  имею  доложить,   ваше  сиятельство,   что   два  плота  еще
распределяются по одному на каждую пристань, - объяснил Бухмейер.
     - Ну да,  ну да,  это понять не трудно,  по плоту на пристань,  а как
быть во время очень сильного волнения? - спросил князь.
     - Придется разводить при  помощи катеров,  ваше  сиятельство...  Один
катер  может  взять  на  буксир сразу  целый  участок моста и  подтащить к
берегу.
     - Так,  так, да... катера могут растащить мост заблаговременно, да...
что же касается перил, а? Как это будет?
     - Вместо перил будет просто протянут канат с  той и с другой стороны,
ваше сиятельство, полотно же моста будет надежное: двухдюймовые доски.
     - Однако,  Павел Евстафьевич,  -  обратился Горчаков к Коцебу, - надо
будет не  забыть,  -  потом,  потом конечно,  когда мост будет готов и  мы
откроем по нем движение,  - не забыть отдать в приказе распоряжение, чтобы
ни  даже малыми командами,  не говоря о  больших,  не шли по этому мосту в
ногу,  а только вольно... Что же касается орудий большого калибра, то, как
вы полагаете,  -  повернулся в сторону Сержпутовского князь, - не очутятся
ли они в воде?
     - Я  думаю,  что окончательно может это установить только опыт,  ваше
сиятельство,   -   политично  отозвался  на   вопрос  Горчакова  начальник
артиллерии,  но  Бухмейер был  задет  таким  явным недоверием к  прочности
затеянного им сооружения и возразил Сержпутовскому, обращаясь к Горчакову:
     - Позвольте доложить,  ваше  сиятельство,  -  любое орудие в  упряжке
может быть провезено по мосту с одного берега на другой беспрепятственно.
     - Ну вот,  это ручательство! - довольно улыбнулся Горчаков. - Сказано
вполне определенно, что и требовалось знать!
     - Мост будет ожесточенно обстреливаться, - заметил Вревский.
     - Ядра не принесут ему особенного вреда, - отозвался на это Бухмейер.
- Небольшие отверстия,  -  пусть даже сквозь них  будет выступать вода,  -
очень легко заделать так же точно, как и на судне.
     - А какова глубина по линии моста,  не измеряли?  -  полюбопытствовал
Коцебу.
     - В  самом глубоком месте,  в середине,  оказалось почти четырнадцать
сажен,  -  ответил Бухмейер, а Коцебу, маленький, меньше чем двух аршин, и
вертлявый, шутливо развел руками и не менее шутливо отозвался на это:
     - Брр...  Печальное известие для  таких,  как  я,  совсем не  умеющих
плавать!
     Коцебу был сыном известного немецкого драматурга, автора бесчисленной
"коцебятины" на  сцене,  состоявшего на русской службе при Александре I  и
убитого  в  Мангейме  студентом Зандом.  От  отца  унаследовал он  живость
воображения  и  пристрастие  к  театральным жестам,  минам  и  выражениям.
Впрочем,  недостатка в  личной храбрости у  него не было,  несмотря на его
карикатурно малый рост, и служебную карьеру свою он сделал не в штабах.
     - Конечно,  если  попадет в  мост  навесный разрывной снаряд большого
диаметра,  то  это  грозит прервать сообщение,  -  пожевав губами,  сказал
Горчаков, глядя в ту сторону, где, он знал, были батареи союзников.
     На  это  замечание счел нужным отозваться Сержпутовский,  у  которого
прямо и  жестко,  как наконечники копий,  торчали усы и  был преувеличенно
важен нахмур тяжелых бровей.
     - Большой мортирный снаряд был  бы  для  этого  моста  очень  большим
несчастьем,  ваше  сиятельство...  особенно во  время передвижения по  нем
войск.
     - Несчастье,  да,  как и очень многое на войне,  -  на то и война,  -
однако не такое уж большое,  а вполне поправимое, - счел нужным вступиться
за  свое  детище Бухмейер.  -  Вместо разбитого плота вставим запасной,  и
движение будет продолжаться, как и прежде.
     В то время как группа генералов вместе с главнокомандующим рассуждала
о  достоинствах будущего моста,  единственного в  своем  роде  по  длине и
притом имевшего своею целью связать два берега не реки, а морского залива,
в  отдалении от них на повороте дороги остановилась почтовая тройка,  и из
нее вышел,  как был,  запыленный густой дорожной пылью и  с кожаной сумкой
через   плечо   высокий   светлоглазый   молодой   ротмистр   гвардии,   с
флигель-адъютантскими аксельбантами и царским вензелем на погонах.
     Это был граф Строганов, выехавший восемь дней назад из Петербурга. Он
направлялся в  главную квартиру к  Горчакову,  но,  узнав Горчакова по его
единственной  в   армии  фуражке,   несколько  тяжеловатой,   свойственной
конногвардейцу походкой направился к  нему,  так как первейшая обязанность
фельдъегеря была доставлять порученные ему пакеты без каких бы  то ни было
промедлений.
     Подойдя к Горчакову, он отрапортовал по-заведенному:
     - Ваше  сиятельство,   фельдъегерем  из   Петербурга  прибыл  гвардии
ротмистр граф Строганов!
     И  после того,  как поздоровался с  ним Горчаков,  он с самым деловым
видом щелкнул замком своей сумки,  вынул два засургученных пакета и  подал
главнокомандующему.  Пакеты  были  по  внешнему  виду  очень  знакомы  уже
Горчакову,  и  при первом взгляде на  них он определил,  что один от князя
Долгорукова, другой от самого царя.
     Откладывать чтение таких писем было  нельзя,  -  это  были приказы из
Петербурга,  и  Горчаков вскрыл первым царский пакет и  принялся пробегать
плохо видящими глазами строку за строкой.
     Письмо было длинное,  но оно и  не могло быть коротким,  так как царь
старался обосновать то важное решение, какое он принял.
     "Ежедневные потери неодолимого севастопольского гарнизона,  все более
ослабляющие  численность  войск  ваших,  которые  едва  заменяются   вновь
прибывающими   подкреплениями,   приводят  меня  еще  более  к  убеждению,
выраженному в последнем моем письме, в необходимости пїрїеїдїпїрїиїнїяїтїь
чїтїої-їлїиїбїої  рїеїшїиїтїеїлїьїнїоїе,  дабы  положить конец сей ужасной
войне, могущей иметь, наконец, пагубное влияние на дух гарнизона..."
     Слова "предпринять что-либо решительное" были подчеркнуты, и Горчаков
перечитал весь  этот  абзац вторично и  стал читать дальше,  уже  угадывая
дальнейшее содержание письма.
     "В столь важных  обстоятельствах  дабы  облегчить  некоторым  образом
лежащую  на  вас  ответственность,  предлагаю  вам  собрать из достойных и
опытных сотрудников вашихї вїоїеїнїнїыїйї сїоївїеїтї (эти два  слова  тоже
были подчеркнуты). Пускай жизненный вопрос этот будет в нем со всех сторон
обсужден,  и  тогда,  призвав  на  помощь  бога,  пїрїиїсїтїуїпїаїтїьї   к
иїсїпїоїлїнїеїнїиїюї       тїоїгїо,       чїтїої       пїрїиїзїнїаїеїтїсїя
нїаїиївїыїгїоїдїнїеїйїшїиїм..."
     Последним словам  царь  придавал,  видимо,  особенно важное значение,
потому  что  подчеркнул  их  двумя  чертами;   Горчаков  видел,   что  они
действительно важны: "Приступить к исполнению" - это уж был категорический
приказ,   от  которого  отвертеться  под  теми  или  иными  предлогами  не
представлялось возможным.
     Дальше царь говорил о подкреплениях, которые настойчиво испрашивались
у него главнокомандующим.
     "Опасения ваши  насчет   высадки   союзников   у   Перекопа   полагаю
преувеличенными;  в  худшем случае,  то есть если бы им и удалось временно
занять этот пункт и прервать мгновенно ваше сообщение с Россией,  я считаю
войска, находящиеся в Крыму, по доставленным вами сведениям, обеспеченными
как по продовольственной,  так и по артиллерийской части на четыре месяца.
Между  тем  гренадерский  корпус,  по  желанию  вашему,  будет продвинут к
Перекопу,  дабы в случае нужды восстановить прерванное с вами сообщение  и
служить  во всяком случае обеспечением ваших задач,  но при этом повторяю,
что я вам уже  писал  в последнем  моем  письме,  что  яї  нїиїкїаїкї  нїе
сїоїгїлїаїсїеїнї нїаї вївїеїдїеїнїиїеї еїгїої дїаїлїьїшїеї вї Кїрїыїм, ибо
он составляет последний надежный резерв наш в южном крае и притом  мог  бы
поспеть на театр главных действий весьма поздно.
     Что  же  касается усиления войск,  в  Крыму  находящихся,  то,  кроме
семнадцати дружин курского ополчения, туда уже следующих, вы можете к себе
притянуть  еще   шестьдесят  одну  дружину  остальных  губерний,   к   вам
назначенных,  и  коих  предполагалось временно расположить в  Херсонской и
северной части Таврической губерний.  Но и они не могут прибыть к Перекопу
прежде половины сентября. Кроме того, из войск генерал-адъютанта Лидерса к
вам будут отправлены маршевые батальоны в числе восьми тысяч человек".
     Прочитав до  конца  это  письмо,  Горчаков прежде всего  посмотрел на
Вревского и посмотрел строго,  как только мог.  Из слов царя он вывел одно
заключение: "Хотя подкреплений не ждите, однако наступайте во что бы то ни
стало!" - это и были всегдашние мысли Вревского, его "опекуна".
     Он глубоко втянул в  легкие воздух плоским своим носом и  принялся за
письмо военного министра,  не  ожидая,  конечно,  найти в  нем  что-нибудь
такое, что облегчало бы его положение.
     Так оно,  разумеется,  и  было:  Долгоруков  излагал  своими  словами
требование    императора,   чтобы   он,   Горчаков,   "нїеїмїеїдїлїеїнїнїо
сїоїбїрїаїлї вїоїеїнїнїыїйї сїоївїеїт"  для  обсуждения  и  окончательного
решения предложенного вопроса.


                                   III

     Слово "немедленно", подчеркнутое в письме военного министра, не могло
быть понято Горчаковым как-нибудь иначе,  кроме как в прямом и  буквальном
смысле,  и,  уезжая  к себе на Инкерман,  генералу Бухмейеру передал он об
этом сам,  а Сакену,  Хрулеву,  Семякину послал своих ординарцев:  военный
совет был назначен им на другой же день.
     Уединившись у  себя в спальне,  в том домике бывшей почтовой станции,
который  занял  он  под  свою  квартиру,  Горчаков усердно  молился  перед
образом.  Он  понимал,  что  решительный момент  для  него  наступил,  что
отдалить его он теперь уже не вправе, а между тем совершенно не чувствовал
ни  в  себе самом,  ни  около себя сил  и  способностей для наступательных
действий.
     "Большие  эполеты"  собрались  неукоснительно  на  другой  день  и  в
назначенный час.  Цель совета была уже известна генералам, потому что не с
одним из  них  и  не  раз говорил о  наступлении Вревский,  однако точных,
вполне определенных мнений на этот счет ни у  кого не было.  Впрочем,  это
был действительно трудный вопрос.
     Совещание не  было  обставлено так,  чтобы  его  можно  было  назвать
секретным.  Даже больше того:  ни малейшей таинственности не было;  охрана
главной квартиры нисколько не  была  увеличена,  даже  окна  не  все  были
затворены, - совещание казалось открытым.
     Нельзя было,  конечно,  утверждать,  что Горчаков не  понимал во всей
полноте,  что такое военная тайна, но сам по себе он совершенно неспособен
был  держать в  тайне то,  что его волновало;  и  если волновали его часто
совсем  мелкие дела  и  обстоятельства,  то  тем  более  не  мог  быть  он
необходимо спокоен теперь,  когда вся  его  служебная карьера ставилась на
карту.
     За  длинным канцелярским столом,  ставшим на этот день столом совета,
сидели  граф  Остен-Сакен,  Коцебу и  Вревский -  три  генерал-адъютанта -
головка   собрания;   затем   несколько   генерал-лейтенантов:   Липранди,
Сержпутовский,  Бухмейер,  Хрулев,  Семякин и  двое  из  штаба  Горчакова,
дежурный генерал Ушаков 2-й и генерал-квартирмейстер Бутурлин.
     По   своей  обязанности  начальников  штаба  тут   были  еще  и   два
генерал-майора:  князь  Васильчиков и  Крыжановский;  наконец,  на  совете
присутствовал еще и главный интендант Крымской армии -  тоже генерал-майор
- Затлер.
     Горчаков должен был  сказать вступительное слово,  и,  хотя положение
дел было достаточно известно генералам,  речь его тянулась около получаса,
так как ему казалось необходимым детально выяснить цели совещания.
     - Несмотря на все противодействие работам неприятеля с нашей стороны,
- говорил он,  -  как непосредственным обстрелом, так точно и путем частых
вылазок,  эти работы все-таки продолжались.  Пусть противник приближался к
нам  на  полторы-две  сажени в  день,  но,  преодолевая упорство каменного
грунта и невзирая на потери,  он все-таки сближался с нами, и теперь линия
его апрошей проходит от  линии наших против Малахова на пятьдесят,  против
второго бастиона на шестьдесят сажен -  расстояние вполне ничтожное, и оно
как нельзя лучше будет способствовать штурму. Если же штурм этот окончится
удачей союзников,  то Севастополю...  угрожает гибель,  господа! Противник
числительно превосходит нас и значительно превосходит. Из полученного мною
высочайшего  письма  я   имею  возможность  поделиться  с  вами  радостным
известием,  что независимо от курских дружин в Крым будут отправлены также
и  остальные шестьдесят дружин,  но  вопрос,  когда  же  именно могут  они
собраться к Перекопу?  Не ранее,  как только к концу октября. Между тем до
конца  октября даже  для  конского состава ныне  имеющихся налицо в  Крыму
войск не хватит сена.  По приблизительному соображению генерал-интенданта,
сенного довольствия в  Крыму хватит только до  половины октября.  Если  же
уменьшить вдвое число лошадей,  то сена хватит до половины января,  а если
оставить только четверть имеющихся в войсках лошадей,  то... до 15 апреля,
то  есть до появления подножного корма.  Таковы обстоятельства с  фуражным
довольствием,  а с приходом четвертой и пятой дивизий и курского ополчения
они станут гораздо хуже...  Не может быть спора о том, что до прихода всех
дружин  нам  было  бы  выгоднее  оставаться  в  оборонительном  положении,
предоставляя неприятелю самому нас атаковать.  Но  ведь весьма может быть,
что подступы неприятеля так сблизятся со всех сторон к  нашим веркам,  что
Севастополь уже будет не в состоянии выдержать приступа, и потому придется
из  того  и  другого  худого  положения выбирать  менее  вредное  и  более
соответствующее с достоинством русского оружия.  Итак,  ныне настало время
решить  неотлагательно вопрос  о  предстоящем  образе  действий  в  Крыму:
продолжать ли  пассивную защиту  Севастополя,  стараясь только  выигрывать
время и  не видя впереди никакого определенного исхода,  или же немедленно
по  прибытии  войск  второго  корпуса  и   курского  ополчения  перейти  в
решительное наступление. Вот именно этот вопрос, господа, я и предлагаю на
ваше обсуждение,  и  в  дополнение оного,  если мы  не должны оставаться в
пассивном положении, то какое именно действие предпринять и в какое время!
     Придя в  своей речи  к  ясному определению цели  совещания,  Горчаков
обвел всех сидящих за столом генералов встревоженными глазами и повторил:
     - Какое  именно действие предпринять и  в  какое  время -  два  очень
большой важности вопроса!..  А так как от вашего решения,  господа,  будет
зависеть весь дальнейший план действий,  то  попрошу вас  обсудить эти два
вопроса каждому про  себя  и  свое заключение изложить письменно,  в  виде
докладной записки.
     Генералы многозначительно  переглянулись.  У  каждого из них было уже
про запас свое мнение по первому из предложенных им вопросов,  но  каждому
именно  в  этот  момент  свое  мнение  показалось опрометчивым,  и не было
уверенности ни в одних из генеральских глаз.
     - Что касается меня,  ваше сиятельство,  то я  думаю...  -  заговорил
было,  поднявшись с места,  Хрулев,  но Горчаков перебил его с недовольной
миной:
     - Думать мы будем завтра, господа, когда зачитаны будут все докладные
записки!
     На слове "все" он сделал особое ударение.
     Генералы покинули главный штаб, чтобы собраться снова на другой день,
каждый со  своим листом крупным начальническим почерком написанной бумаги.
На этот раз Горчаков пригласил их не к себе,  а на Николаевскую батарею, в
квартиру начальника гарнизона - Сакена.
     Записки о  том,  как  было  бы  желательно поступить,  чтобы выйти из
тяжелого положения,  создавшегося в  Севастополе к концу июля,  подавались
Горчакову  и  раньше  Хрулевым  и  Сакеном;   может  быть,  они  и  навели
главнокомандующего на  мысль  отобрать  не  устные,  а  письменные  мнения
виднейших генералов.
     Кроме  того,   он,  смолоду  штабной,  отлично  знал,  конечно,  цену
письменному  документу  в   сравнении  с   устным  докладом.   От  мнения,
высказанного устно,  всякий  мог  бы  отпереться в  случае крупной неудачи
дела;  мнения  же,  изложенные  на  бумаге,  заранее  давали  ему  в  руки
оправдательный вердикт.
     Было утро,  -  не  более десяти часов,  -  когда в  обширном кабинете
Сакена,  на втором этаже,  началось чтение докладных записок. Чтобы солнце
не  било в  окна,  из  которых был  вид  на  Большой рейд,  а  также и  на
неприятельскую эскадру,  стоявшую  на  якоре  полукругом,  Горчаков  тоном
просьбы приказал завесить окна.  Этим занялись два адъютанта Сакена,  и на
окнах  повисли  белые  гардины,  отчего  убавилось в  кабинете  строгости,
прибавилось прохлады.
     Горчаков несколько времени сидел молча,  оглядывая всех,  казалось бы
пристально,  но какими-то пустыми глазами;  наконец,  он сказал крикливым,
искусственно прозвучавшим голосом:
     - Предлагаю начать чтение записок!
     Генералы вопросительно посмотрели на него и друг на друга, и Семякин,
сидевший близко к Горчакову и потому расслышавший его, спросил за всех:
     - Кому прикажете начать чтение, ваше сиятельство?
     - А  вот  вы...   вы,  кажется,  младший  здесь  по  производству  из
генерал-лейтенантов,  вы  и  начните,  -  тем  же  резким голосом,  видимо
волнуясь, ответил Горчаков. - А дальше в этом самом порядке пусть и пойдет
чтение: от младших к старшим.
     Семякин поклонился,  развернул свой лист,  и чтение первого мнения по
поводу вопросов: какое действие предпринять и в какое время - началось.
     Когда Семякин представлялся 10-й  дивизии,  командиром которой он был
назначен, он кричал солдатам:
     - Хоро-шенько вглядись,  ребята,  в мою рожу: я новый начальник вашей
дивизии, и даже в темную ночь должны вы меня отличить от всякого другого!
     Нельзя было сказать,  чтобы выразил он  тогда преувеличенное мнение о
своем лице:  оно  было действительно из  весьма некрасивых.  У  сат