голову руками взялся.  <Эх, говорит, повидать бы мне их,
посмотреть хотя минутку одну! Вот если бы можно было! А то ну как уедет от
нас, и не увидишь!>
     - Отчего же нельзя?  -  быстро решила Елизавета Михайловна.  -  Вот я
сейчас спрошу барина.
     Это  было  в  первый же  день  по  отъезде Василия Матвеевича.  Когда
Дмитрий Дмитриевич услышал о  своем друге на деревне,  он с  минуту думал,
припоминая, наконец спросил:
     - Это не Терешка ли?
     - Терешка,   Терешка,   ваше  благородие!  -  обрадованно  подтвердил
Арсентий. - А фамилию он имеет Чернобровкин.
     - Фамилию я  не знал,  -  покачал головой Хлапонин.  -  А  Терешку...
Терешку я помню... Хорошо помню... Хорошо помню... Терешка, - как же... Он
где?
     - Да он,  признаться,  с утра тут на дворе ждет, как я его обнадежил,
ваше благородие.
     - Тут?.. Давай!.. Давай сюда его, давай! - очень оживился Хлапонин. -
Терешка! Как же!
     В  столовую,  где  в  это  время пили чай  поздно вставшие Хлапонины,
введенный Арсентием,  вошел,  в  легкой новой  казинетовой серой поддевке,
круглобородый,  русый,  волосы в кружок, румянолицый не то с морозу, не то
от  смущения,  высокий  статный малый,  и  Хлапонин поднялся с  места  ему
навстречу, радостно улыбаясь и говоря торопливо:
     - Вот ты какой стал, а?.. Тереша... Бородач! Терентий, а?..
     Он вытер усы салфеткой, обнял Терентия за шею, и они поцеловались три
раза накрест, как на пасху.
     Видя это, Елизавета Михайловна подала Терентию руку и сказала:
     - Садись чай пить с нами.
     - Да,   да,   садись,   брат,  садись  рядом!  -  засуетился  Дмитрий
Дмитриевич,  и  даже при  этом как-то  слегка,  но  заметно задвигал левою
рукою,  к  удивлению следившей за ним жены,  между тем как Терентий,  тоже
поглядевший на эту руку, сказал простодушно-горестно:
     - Вот война-то что делает! - и покрутил головой.
     Чай он пил по-деревенски,  прихлебывая с блюдечка,  которое держал на
распяленных пальцах,  а  Дмитрий Дмитриевич глядел на него,  трудно,  но с
охотой  припоминая отроческие годы.  Как  сквозь  заросли густой  бороды и
разлатых,  белесых,  ни  разу в  жизни,  видно,  не бритых усов Терентия с
большими  усилиями  нужно   было   пробираться  воображению  к   гладкому,
продувному,  всегда  озаренному какою-нибудь смелой ребячьей выдумкой лицу
казачка Терешки, так еще больше усилий требовалось памяти пробиться сквозь
какую-то непостижимую мглу,  державшую в плену,  в темнице впечатления тех
лет.
     - А помните,  как мы с вами на Донец с ружьем летом ходили? - спросил
после  третьего  стакана  чаю  Терентий,   улыбаясь  и  почтительно,   как
полагалось  при  разговоре  с   барином,   и   в  то  же  время  несколько
снисходительно,  как  это  невольно прорывается у  вполне  здоровых людей,
говорящих с больными.
     - На Донец?..  С ружьем? - повторил Дмитрий Дмитриевич, вглядываясь в
его бороду.
     - Еще  тогда чужую лодку у  нас мальчишки угнали,  а  мы  за  ними по
берегу гнались и в топь попали, - старался напомнить Терентий.
     Что-то  было такое,  но смутно,  непостижимо,  как-то туманно,  точно
виденное во сне или кто рассказывал во время лагерной попойки,  и  Дмитрий
Дмитриевич оглядывался на жену, привычно ища у нее помощи.
     - Как же,  на Донец,  на охоту пошли мы, на чибисов, а главным делом,
конечно,  на уток,  - продолжал между тем напоминать Терентий, - и так что
убить почесть что ничего не убили,  только утенка одного да чибиса...  ну,
да еще вы стрижа влет сшибли...
     - Стрижа? Стрижа влет - помню! - оживился Дмитрий Дмитриевич. - Разве
это тогда стрижа я сбил?
     - А  как же!  Это когда уж оттуда шли...  А там мы помучились с чужой
лодкой:  и бросить ее вам не хотелось, потому что, известно, чужая, хотели
ее доставить в  целости,  и  топь своим чередом:  в  такую топь залезли мы
тогда, что конца ей не видно, а что ни шагнем, все по колени, а то и выше.
Я  говорю вам:  <Назад надо!>  А  вы  мне:  <Вперед,  а  то лодку угонят!>
Известно,  человек вы и  тогда военный были,  а  я  за вами следом ныряю в
топь, а у самого думка: <Засосет обоих, и квит!>
     - Как же вы тогда выбрались? - спросила Елизавета Михайловна.
     - Да  так  что не  меньше часу мы  все топли,  ну  кое-как вылезли на
сухое...  Тут  уж  мы  могли бежать шибчее тех  мальчишек,  что нашу лодку
угнали,  забежали им наперед; как прицелились в них: <Стрелять будем, гони
сюда лодку!> Ну,  те испугались,  что и в сам-деле их постреляем, скорей к
тому берегу пристали -  да в лес;  а я разделся тогда,  переплыл,  и стала
лодка опять наша,  так что могли мы  на  бережку и  вымыться от  грязи,  и
обсушиться, и лодку хозяину предоставить.
     Терентий  говорил  это,  обращаясь  уже  к  Елизавете Михайловне,  на
которую как-то по-детски виновато взглядывал и Дмитрий Дмитриевич.
     - А Донец далеко отсюда? - спросила она.
     - Верст двадцать будет, смотря как идтить... Ну, мы вышли чем свет и,
конечно, к такому времю угодили, когда вся птица от жары в камышах двошит,
и только одно бучило слышно, как оно в камышах: бу-бу, бу-бу!
     - Бучило?  -  вдруг  очень как-то  беспокойно замигал глазами Дмитрий
Дмитриевич.
     - Ну да, а то еще зовут - бык водяной, а что это такое, никто в глаза
не видал.
     - Помню,  -  сказал,  слегка усмехнувшись,  Дмитрий Дмитриевич. - Все
теперь помню... Это там, где-то... девки нас в хоровод звали, а?
     - Истинно!  Звали в хоровод! - тряхнул волосами Терентий. - Это когда
мы обратно шли вечером через Дворики...  А  мы еле ноги волочили,  идем...
Спасибо,  какая-сь подвода нас нагнала, мы на нее, в сено, и сразу заснули
сном праведным!
     Дмитрий Дмитриевич мгновенно вспомнил запах того сена, лет семнадцать
- восемнадцать назад,  на скрипучем возу,  на который он едва вскарабкался
нежелающими сгибаться от крайней усталости ногами, и ощутил такое же почти
блаженство от одного этого воспоминания теперь,  как тогда, когда засыпал,
уткнувшись головой в щекочущие сухие былинки.
     Но эта прогулка на Донец была только малая часть нахлынувших вместе с
бородатым Терентием воспоминаний,  и  все они были связаны с  долгими,  до
синевы тела и  судорог в ногах и руках,  купаньями в Лопани,  с удочками и
ныретами,  с  гольцами,  кусаками и  вьюнами в  речной тине с таинственною
вдоль  этой  речки рощею,  теперь уже  вырубленной на  дрова,  и  птичьими
гнездами в  ней,  причем Терешка знал всех птиц и все их повадки,  так что
перед  огромной книгой природы он  стоял  около кадета Мити  Хлапонина как
учитель с указкой в руке.
     - А  помнишь...  Я  тебя французским словам учил?  -  спросил Дмитрий
Дмитриевич.
     - Истинно!  Это я хорошо помню, что учили, только слова уж те позабыл
за мужицкими делами.  Ведь я и читать-писать мог,  и то уж без последствий
осталось,  и  из  памяти вон вышло...  По-церковному еще малость читаю,  а
писать уж совсем отвык - забыл.
     - Как  на  деревню  попал?  -  спросил  Дмитрий Дмитриевич с  видимым
усилием мысли, оцененным Елизаветой Михайловной.
     - Это уж барину благодаря,  -  понизил голос Терентий.  - Барин у нас
тогда,  как здесь поселились,  многих из дворни разогнали кого куда: <Мне,
говорят,  не надо!>  Ну,  и  меня в  том числе тоже.  А потом я,  конечно,
женился, детишки пошли...
     - Много? - спросила Елизавета Михайловна.
     - Детишек-то? Четверо уж имею, - пятый в ожидании.
     И,   как  бы  устыдясь  такой  своей  плодовитости  перед  бездетными
господами, добавил, обращаясь к Дмитрию Дмитриевичу:
     - Ох,  и  вспоминают же  часто у  нас,  кто  постарше годами,  папашу
вашего!  Вот,  говорят, барин был, не нынешнему чета! Потому что этот, он,
хотя  бы  сказать,  приходится вам  и  дядя родной,  ну,  все-таки змей!..
Извиняйте, если я не так сказал...
     Терентий замолчал вдруг сконфуженно,  но Хлапонин одобрительно кивнул
головой, и он продолжал вполголоса:
     - Та-ак мужиков всех скрутил,  что дальше уж некуда!  А  чуть кто что
скажет, не вытерпит, он того в разор разорит, и пожалиться некому: полиция
вся его!  Так что теперь мужики наши в один голос между собой решают к вам
проситься, когда у вас дележка имения выйдет.
     Хлапонин посмотрел на жену непонимающими глазами.
     - Какая дележка имения? - удивилась Елизавета Михайловна.
     - Полюбовная, должно, мы так промеж собой думаем: судом разве можно с
него что взыскать?
     - Так что на деревне думают, что мы за этим сюда и приехали?
     - Известно,  барыня!  - даже чуть улыбнулся Терентий, как бы добавляя
этим: <Ведь не такие уж простаки наши деревенские!>
     - Ты  слышишь,  Митя?  Будто бы  мы  приехали затем,  чтобы твою долю
имения вернуть!
     Хлапонин понял, наконец. Он высоко поднял брови и посмотрел удивленно
на Терентия, на жену и вновь на Терентия.
     - Откуда? А? Откуда это они?
     - Нет, нет, скажи им всем, пожалуйста, что мы ничего такого не думаем
делать судом и уж давно забыли о своей доле тут,  а Василий Матвеевич ведь
не   такой,   чтобы  об  этом  вспомнить!  -  поспешно  сказала  Елизавета
Михайловна.
     - Это уж известно,  что не  такой,  -  пробормотал  Терентий,  однако
смотрел недоверчиво.
     Когда он ушел,  Елизавета Михайловна даже и Арсентия спрашивала,  как
мог  пойти  по  деревне  слух  о  том,  будто  они  приехали в  Хлапонинку
устраивать какую-то  полюбовную сделку  насчет  имения.  Арсентий  отвечал
по-солдатски непроницаемо:  <Не могу знать>. Однако отводил при этом глаза
в сторону,  точно давая этим понять,  что игра ведется тонкая,  но и он не
настолько уж лыком шит, чтобы ее испортить.


                                   III

     Хлапонины  думали,  что  деревенские слухи  после  этого  сами  собой
улягутся так же  вдали от них,  как вдали и  возникли;  но они плохо знали
деревню, которая только и жила слухами о лучшем будущем.
     Деревня  не  читала  газет,  но  всякий  странник,  заходивший в  нее
издалека,  был для нее живой газетой.  И  странники,  среди которых бывали
многие,   прежде  тесно  связанные  с  землей,  знали  это  нутром,  и  на
таинственно задаваемые вопросы:  <Как насчет воли,  а?..  Есть слушок?>  -
отвечали с готовностью: <Как не быть, родимые! Есть...>
     Дальше они  могли  уж  плести какое  угодно кружево из  действительно
ходивших по  деревням слухов  и  из  своих  собственных досужих домыслов и
измышлений:  раз только они клонили к скорому объявлению воли,  их слушали
жадно. Гробовая тишина деревни казалась такою только снаружи.
     Приезд в усадьбу помещика Хлапонина его племянника-офицера, о котором
всем известно было,  что он  до нитки обобран дядей-опекуном,  не могло не
возбудить толков, и Терентий Чернобровкин явился к приезжим как бы ходоком
от целой деревни.
     Вернувшись домой,  он старался подробно и в точности передать все,  о
чем говорили,  но сам он не то чтобы не хотел -  просто не мог поверить ни
своему бывшему <дружку>, ни его жене, будто приезд их в Хлапонинку не имел
никаких других, более вещественных целей, кроме поправки здоровья.
     Когда ему говорили соседи:
     - Поэтому  выходит  так:  помирились они  промежду собой,  дядечка  с
племянником...
     Терентий возражал ожесточенно:
     - Ты  чтоб  меня ограбил вчистую,  а  я  с  тобой чтоб мириться стал?
Обдумай умом, что языком звонишь! Да я тебе голову сначала от шеи оторвать
должен, а потом уж с тобою мириться, когда ты без головы валяться будешь!
     И -  человек большой силы -  он сцеплял свои толстые пальцы так,  как
будто кому-то отрывал невидимо голову и  потом,  скрипя зубами,  швырял ее
наземь.
     Как бывший дворовый,  он считал себя понимающим господ лучше, чем все
его однодеревенцы.  Он  не успокоился,  тем более что беспокойное для всех
наступило время:  война. Он снова через день пришел в усадьбу уже не один,
а с женой и старшим сынишкой лет семи. Он видел <дружка> своего семейным и
считал, что нужно показать и ему хоть часть своего семейства.
     - А трое молодших в хате с бабкой остались, - говорил он конфузливо.
     Голубоглазому  мальчику   Фанаске   насыпала  в   карманы   Елизавета
Михайловна конфет  и  орехов,  его  матери Лукерье подарила свой  шелковый
платок,   но  сам  Терентий  и   в  этот  раз  не  мог  добиться,   зачем,
по-настоящему, приехал сюда Дмитрий Дмитриевич.
     Он,  правда,  улучил момент,  чтобы  спросить шепотком,  не  хочет ли
начальство,  по случаю войны с французом,  объявить волю крестьянам, чтобы
лучше защищали веру-царя-отечество;  тогда для него было бы  понятно,  что
добиваться возврата своей части имения будет,  пожалуй, и действительно ни
к чему, незачем...
     Эта мысль засела в  нем гвоздем,  и он,  когда высказал ее,  хотя и с
оглядкой на  двери  и  шепотком,  впился  в  обоих  Хлапониных неотрывными
глазами.  Но  оба они,  -  сначала она,  потом,  когда понял,  он,  -  так
простосердечно удивились, откуда мог взяться подобный вопрос, что Терентий
померк и пробормотал, опавши:
     - Ну, тогда извиняйте, если что не так...
     И  от  дома в  деревню шел,  -  они это видели из окна,  -  как будто
сделался вдруг ниже ростом и слабее ногами.
     Василий Матвеевич приехал, как и говорил, пробыв в Курске всего около
недели.
     Может быть,  дело его в суде шло не так гладко, как он бы того хотел,
или  пришлось не  по  его  расчету много заплатить чиновникам,  только он,
приехав,  не то чтобы устал с  дороги,  а  был явно не в  духе.  Елизавета
Михайловна  слышала,  как  он  кричал  на  бурмистра,  на  конторщика,  на
Степаниду.  Что-то не так нашел с  приезда и в своем пиявочнике и грозился
выдрать Тимофея <с килой>.
     С Елизаветой  Михайловной   и   своим   племянником   старался   быть
по-прежнему  очень любезным,  но именно старался,  - это заметно было.  За
ужином в день приезда говорил о том,  что слышал в Курске о Севастополе, о
поставках на армию, о госпиталях, которые появились уже в глубоком тылу, о
том,  что на Россию с весны готовится напасть вся Европа,  а это уж вопрос
очень серьезный,  о том, что Крым отстоять едва ли удастся, и, наконец, об
особых <Положениях касательно ополченских  дружин>,  уже  разосланных  для
сведения и руководства во все полицейские части в ожидании манифеста.
     Накануне Елизавета Михайловна получила,  наконец, письмо от брата. Он
писал об юбилейных торжествах,  подготовка к которым помешала ему ответить
ей своевременно, и предлагал в случае необходимости приехать прямо к нему,
в  его  холостые комнаты,  откуда она  могла бы  сама  начать поиски более
удобной для больного мужа квартиры.
     Правда,  она приходила тоже к  этому решению,  но все-таки лучше было
заручиться согласием брата: это ставило ее на более твердую почву.
     - Значит,  теперь,  за  такое  короткое  время,  как  мы  выехали  из
Симферополя,  всему  Крыму  уже  грозит  опасность,  Василий Матвеевич?  -
спросила она затаенно недоверчиво.
     - Да,  к  сожалению,  к  весьма большому прискорбию моему,  дражайшая
Елизавета Михайловна,  я это узнал из самых верных источников,  -  покивал
головой Хлапонин-дядя.
     - Так что ваша мысль о покупке там имения...
     - Пошла прахом!  Лопнула-с,  окончательно лопнула!  Это был бы с моей
стороны  самый  безрассудный шаг,  если  бы  я  сделал  его  так,  наобум,
заглазно, наспех!
     - Но ведь вы бы его, конечно, и не сделали наобум и наспех!
     - Как знать?  Как знать,  сделал бы или нет?  Я  иногда бываю человек
горячий...  Вдруг что-нибудь возьму да и сделаю,  а потом, потом уж даже и
ума не приложу,  как мне выбраться из скверного положения-с!  Вот я  какой
иногда  бываю!  Поступаю иногда  до  такой  степени опрометчиво,  точно  я
мальчишка какой...  Вдруг  что-нибудь  втемяшится в  голову -  я  и  пошел
чертить.  И  только потом уж  глаза луплю во  все  стороны:  что же  это я
выкинул такое,  какого такого козла?  А остановить меня некому-с -  ведь я
один!
     Почему-то,  говоря это,  Хлапонин-дядя смотрел на своего племянника и
смотрел  не   то  чтобы  доброжелательно,   благодушно,   совсем  нет,   -
сосредоточенно,  с  искорками в  глазах,  почти враждебно,  так что даже и
Дмитрий Дмитриевич заметил это, и ему стало, видимо, несколько не по себе,
и он вопросительно поглядел на жену.
     Елизавете Михайловне тоже  показались слова  Хлапонина-дяди  каким-то
намеком на то,  что вот он пригласил их к себе эстафетой,  а теперь в этом
кается,  называет это  <опрометчивым> поступком,  и  она  хотела  уж  было
сказать,  что  увозит мужа в  Москву,  но  все-таки решила подождать пока,
поберечь это на крайний случай.
     Она спросила с виду вполне спокойно:
     - Это  вы  не  о  пиявочнике  ли  своем  говорите,   что  опрометчиво
поступили? Действительно, эта ваша затея...
     - Что <эта моя затея>?  -  так и вскинулся Василий Матвеевич.  -  Эта
затея,  если хотите знать,  все равно,  что четыре туза в прикупе, вот что
такое  эта  затея-с!..  Вот  Митя  -  артиллерист и  пока  только батареей
командовал, но все-таки умные люди говорят, что это тоже весьма неплохо-с,
батарея!  А если бы он командир артиллерийской бригады был? На-пле-вать бы
ему тогда на любое имение,  с которым только одна возня, а часто от него и
убытки!  Го-раз-до  больше бы  имел он  тогда доходу со своих бессловесных
чугунных или там медных пушек, чем я, например, со всей своей земли! А что
же касается пиявок,  то я  вам объяснял это как-то,  что они меня могут со
временем,  и,  может, очень близко уж это время, тем же командиром бригады
артиллерийской сделать по доходу,  - вот что такое-с пиявки-с! Только свой
глаз -  алмаз, чужой - стекло. И разным подлецам этого дела и на один день
оставлять нельзя,  а не то что на неделю...  Вот я уехал, а вы бы спросили
подлеца с шишкой,  топил ли он как следует,  или нет?  И оказалось бы, что
нет,  не топил, подлец! И вот поймал я сегодня сачком вместе с живыми штук
несколько уже  дохленьких.  А  ведь кое-кому приказывал я  строго-настрого
смотреть за ними,  когда уезжал.  Куда же они смотрели? В свой карман?.. А
мне нанесли большой убыток,  я лишен от пиявок этих приплоду,  да ведь их,
дохленьких-то,   может,   и  не  несколько  штук,   а  десятков!  Вот  что
получилось...  Ну,  этот мерзавец с  шишкой пойдет у  меня в сдаточные,  в
ополчение,  когда так!..  Двоих от меня потребуют,  я справлялся. В первую
голову пойдет он!
     Елизавета Михайловна почувствовала себя как бы виноватой в  том,  что
ни  разу за  эту неделю не  заходила в  пиявочник,  но  в  то  же время ей
показалось, что Тимофей с шишкой не годится в солдаты.
     - Тимофея,  с такою вот шишкой здесь,  помнишь, Митя? Едва ли возьмут
его в ополченцы, а? - обратилась она к мужу.
     - Едва ли, да, - отвечал Дмитрий Дмитриевич, добросовестно подумав.
     Но Василий Матвеевич махнул рукою энергично.
     - Потому не  возьмут,  что шишка?  Пустяки какие!  Пускай вырежут эту
шишку,  если будет она им строй портить. Как будто если он с шишкой, то уж
и не человек!  А если он человек,  то он тоже денег стоит.  Ведь явно свое
кровное отрывается,  а кто возместит?  Шишка же - это для работы ничего не
значит.
     - Вы сказали, двух от вас потребуют... А кого же другого вы наметили?
- спросила  Елизавета  Михайловна,  ожидая,  что  и  другой  ополченец  из
Хлапонинки будет тоже с каким-нибудь изъяном,  и уже заранее придумывая, с
каким именно.
     Но  Василий Матвеевич ответил неожиданно еще  более  взвинченно,  чем
когда говорил о Тимофее:
     - Есть  у  меня  на  деревне мужичонка вредный:  его  хоть  в  острог
отправляй,  хоть в  сдаточные.  Вот он  теперь,  кстати,  и  пойдет вторым
нумером после Тимофея...  Это  -  Терешка Чернобровкин,  подлец!  Грубиян,
лодырь, а главное, смутьян - смутьян, мерзавец! Он и пойдет вторым.
     Чета  Хлапониных переглянулась,  а  владелец Хлапонинки,  багровый от
нескольких рюмок выпитой за ужином водки, зло постучал по столу кулаком.