были отправлены в Крым с начала военных там действий, и уже около
ста тысяч из них погибли.
     И  хотя  очень  легко  говорилось,  что  в  весенние и  летние месяцы
французы,  оставленные другими  союзными  армиями  для  завоевания  Крыма,
займут его,  частью вытеснив, частью уничтожив русские войска, но Наполеон
понимал,  конечно,  всю трудность и  даже рискованность этого предприятия,
кроме того, что война уже стоила Франции свыше полутора миллиардов франков
и сколько могла бы стоить еще?
     Наконец,  не устойчива была и  дисциплина французских войск,  начиная
сверху. Наполеон не мог, конечно, забыть, что его план маневренной войны в
Крыму  был   забракован  генералами  его   армии  и   прежде  всего  самим
главнокомандующим Пелисье.  Иных  генералов пришлось отозвать;  между ними
генерал Форе был отозван потому,  что солдаты не хотели ему подчиняться, и
дело  дошло почти до  открытого бунта,  причем в  оправдание себя  солдаты
обвиняли  Форе  в  изменнических  сношениях  с  русскими,  что  оказалось,
конечно, явной клеветой: Форе просто был требователен и строг.
     Наполеон знал и  то,  что  развал в  английской армии был несравненно
сильнее,  чем во  французской,  и  это сказалось бы  на второй год войны с
удвоенной силой,  так  как если война с  Россией не  была популярной среди
французов,  то  еще  менее могла она увлечь умы наемных английских солдат.
Между  тем  дисциплина русских  войск,  боровшихся с  лучшими европейскими
полками при вопиющем неравенстве технических средств борьбы, его поражала.
     Он  видел  также и  бессилие Англии,  вздумавшей "продолжать войну до
бесконечности",  как заявил на конгрессе лорд Кларендон,  и  в то же время
бывшей не  в  состоянии поднять численность своей армии выше тридцати пяти
тысяч человек.  А  между тем война обошлась уже английскому казначейству в
два миллиарда франков,  и  к каким же результатам привели эти колоссальные
затраты?
     Даже  Австрия,  которая не  воевала,  но  умудрилась на  одно  только
развертывание своей  армии  и  оккупацию Молдавии -  Валахии израсходовать
свыше миллиарда,  что она стала бы делать дальше,  если бы и  в самом деле
ввязалась в войну?
     В общем союзные армии,  не считая турецкой, потеряли одними убитыми и
умершими от ран и болезней сто пятьдесят пять тысяч человек, а издержки их
стран превзошли пять миллиардов франков.
     Потери России убитыми и  ранеными дошли до ста тысяч человек;  потери
от  эпидемических болезней были огромны,  но  относительно меньше,  чем  у
интервентов,  а издержки на всю Восточную войну были исчислены в восемьсот
миллионов рублей.


                               Глава третья

                                    I

     Мир был подписан,  и  телеграф известил об  этом почти одновременно и
русские войска на Северной,  на Инкермане,  на Мекензиевых горах, и войска
интервентов на их позициях.
     И  вот  сразу и  безудержно кинулись вчерашние враги одни к  другим в
гости,  благо стояли яркие весенние дни, звенели жаворонки, золотели всюду
звездочки крокусов, тихо голубела бухта и сверкало снова приветливо, снова
своими русскими безбрежными просторами море.
     На  Трактирном каменном мосту  через  Черную  речку,  так  памятном и
русским и  французам по  4/16  августа,  выдавались пропуска для  желающих
посетить теперь уже не лагерь противника, а просто "иностранный" лагерь, и
с  этими  пропусками мчались  кавалькады русских  офицеров  в  Камыш  и  в
Балаклаву, а французы, англичане, сардинцы - сначала на Мекензиевы горы, а
потом  в  Бахчисарай и  дальше,  по  всему Крыму,  овладеть которым так  и
осталось неисполнимой мечтой их правительств.
     И  если французы не  теряли при этом присущего им  военного обличья и
путешествовали по  Крыму  верхом,  с  проводниками  из  русских  офицеров,
говоривших  по-французски,   и  местных  татар,  то  англичане,  природные
туристы,  очень  быстро  преобразились в  туристов  и  пересели в  удобные
покойные кебы, за которыми мулы тащили вьюки со всем необходимым в дальних
дорогах и прежде всего с палатками для ночевок на свежем воздухе.
     Очень  быстро  тогда  все  живописнейшее шоссе,  идущее вдоль  южного
берега  Крыма  и  от  Алушты до  Симферополя,  оказалось уставленным этими
островерхими  палатками,   в   которых  отдыхали  сыны  Альбиона  в  самых
непринужденных костюмах.
     Среди них были и корреспонденты газет,  и о красотах Крыма посылались
восторженные статьи в Лондон, были и художники, и это позволило англичанам
выпустить к  концу 1856 года альбом прелестнейших акварелей -  видов Ялты,
Алушты,  Чатырдага,  горных речек,  лесных ущелий в  горах,  сцен из жизни
крымских татар и прочее.
     Британцы  путешествовали,   не   зная  русского  языка  и   не   имея
переводчика,   с  небольшими  словарями,  в  которых  английскими  буквами
изображены были необходимейшие русские слова.  Их  почтил одною строчкой в
своем известном стихотворении бывший как раз в это время в Крыму поэт граф
А. Толстой:

                       ...Но мешают мне немножко
                       Жизнью жить средь этих стран
                       Скорпион, сороконожка
                       Да фигуры англичан.

     Особенностью этих путешествий англичан точно так же,  впрочем,  как и
французов, являлось прекрасное заочное знание Крыма. Их карты, как и карты
французов,  были  точны до  последних мелочей.  На  них  были нанесены все
грунтовые дороги,  мельчайшие речонки, все даже тщательно укрытые лесами и
горами селения татар.  Так, что если кто и готовил всерьез и добросовестно
покорение Крыма англо-французами,  то это были их топографы,  работавшие в
Крыму,  конечно,  задолго до начала войны по указаниям своих штабов. Часто
случалось так,  что  даже  местные жители  знали  окрестности своих  аулов
гораздо   хуже,    чем   постоянно   справлявшиеся   со   своими   картами
путешественники в красных мундирах.
     Однако видно было,  что  долговременная совместная осада Севастополя,
кончившаяся  тем,   что,   потеряв  четверть  миллиона  людьми  (вместе  с
инвалидами войны) и несколько миллиардов деньгами, они заняли всего только
южную часть города,  не сблизила союзников.  Не было общих лавров,  потому
что  не  было  общих  побед.  Насмешки  французов  вызывали  все  действия
англичан; оскорбительнейшими для самолюбия англичан были успехи французов,
их  указания,  их помощь в  сражениях,  без которой английская армия еще в
первые месяцы войны в Крыму перестала бы существовать.
     И теперь союзники не только путешествовали по Крыму отдельно, но если
они приглашали к себе в гости русских военных, то французы говорили:
     - Приезжайте  к  нам,   в  Камыш,  там  есть  на  что  посмотреть!  А
Балаклава... на поездку туда совсем незачем тратить вам время!
     Англичане же, давая русским свои адреса в Балаклаве, говорили:
     - В  Камыш  ездить  не  стоит,  там  и  в  десятой доле  нет  столько
примечательного, сколько вы встретите у нас, в Балаклаве.
     Но русские охотнее ездили в Камыш, чем в Балаклаву, и это объяснялось
не одним только тем, что французский язык был им гораздо более знаком, чем
английский.  Даже и  солдаты русские и казаки,  обходившиеся для посещения
иностранного лагеря  без  всяких пропусков,  поэтому искавшие броду  через
Черную,  вместо того чтобы идти на  мост,  и  те  предпочитали пантомимную
беседу с французами такой же беседе с англичанами.
     Камыш был гораздо веселее Балаклавы.
     Все  было  крикливо пестро и  даже  пышно в  этом "маленьком Париже",
начиная с  названия улиц,  как  "улица Славы",  "улица Наполеона",  "улица
Победы"... Деревянные домишки были украшены огромными вывесками, так как в
каждом   чем-нибудь  торговали  или   это   были   парикмахерские,   кафе,
рестораны...  Даже  театр  был  устроен  здесь,  и  нельзя  сказать  чтобы
маленький -  на тысячу двести мест с ложами для генералов и с паникадилами
вместо люстр.
     Места в нем стоили по нескольку франков, так что среди зрителей много
бывало  солдат,   а   труппа  была  привезена  из  Парижа;   ставились  же
исключительно комедии  и  водевили,  причем  авторы  не  узнали  бы  своих
произведений, так они приспосабливались актерами к публике.
     Бань  для  солдат  зато  не  было,  и  сыпняк не  переводился.  Много
штатского народа -  купцов,  подрядчиков, маркитантов, в сюртуках и черных
высоких шляпах -  сновало по улицам,  и много женщин, что придавало Камышу
вполне обжитой вид.
     Несколько гостиниц  успели  устроить здесь  предприимчивые люди.  Это
были двухэтажные деревянные дома с балконами, - внизу неизбежный ресторан,
вверху номера.
     Верховые на прекрасных лошадях, коляски, першероны, важно влекущие по
мостовой грохочущие стопудовые тяжести,  вислоухие скромные мулы и  совсем
игрушечные пони -  серенькие в яблочках и гнедые, - запряженные в такие же
игрушечные тележки,  все это заполняло улицы, причем заметно уже было, что
чисто торговые интересы вытесняли военные.
     Около домов и домиков красовались палисадники,  в которых,  нежась на
весеннем солнце,  стояли горшки с комнатными цветами. Кто-то заботился и о
том,  чтобы  жестянки от  консервов и  битая посуда складывались в  особые
большие ящики,  стоявшие кое-где около домов,  а не швырялись куда попало.
Столики в  ресторанах и  кафе были мраморные,  стены задрапированы веселым
пестреньким ситцем, потолки обиты миткалем...
     Когда   Хлапонин,   знавший  прежнюю  Балаклаву,   вздумал  вместе  с
Елизаветой Михайловной проехаться туда теперь,  он был удивлен тем обилием
нового,  в  котором совершенно утонул  скромненький рыбацкий городок около
бухты.
     Балаклава растянулась теперь на  все окрестные холмы,  на всю долину.
Даже какие-то  фабрики увидели они на горе:  в  открытых больших окнах там
виднелись  вращавшиеся под  приводными ремнями  колеса,  доносился  оттуда
монотонный фабричный шум,  и  суетились около них не солдаты,  а рабочие в
кепках, грязных, промасленных, запыленных.
     По рельсам железной дороги, гудя и дымя, катился паровоз, а невдалеке
от этой линии рабочие -  не солдаты -  долбили кирками глину,  прокладывая
другой подъездной к пристани путь.
     Это удивило Елизавету Михайловну, озадачило даже.
     - Как  же  так,  ведь мир  заключен,  чего же  они еще роются тут?  -
обратилась она к мужу.
     Хлапонин  тоже  был  очень  неприятно  поражен  этим,   но   ответил,
оглядевшись кругом:
     - Ведь все  это,  что они здесь понастроили,  им  увозить надо будет;
также и орудия грузить на суда...  считают, должно быть, выгодней для себя
перевозить тяжести по  чугунке,  а  не резать лошадей,  что ж,  в  две-три
недели ведь отсюда не  уберутся,  успеют еще и  уложить рельсы и  снять их
потом.
     - Ты  думаешь,  что  все-таки снимут рельсы?  -  усомнилась Елизавета
Михайловна.
     - А ты хотела бы,  чтобы они их оставили нам?  - улыбнулся ом. - Нет,
англичане народ практичный, заберут.
     Елизавета Михайловна поверила мужу,  когда  увидела ближе к  пристани
огромные груды  белого известкового камня,  из  которого строились дома  в
Севастополе:   этот  камень  грузился  теперь  на  английские  транспорты,
несмотря на  то,  что в  большей части своей он потерял уже первоначальные
формы и был закопчен от взрывов и пожаров.
     Буквально целый лес  мачт вырос перед изумленными глазами Хлапониных,
когда они подъехали к тому месту, откуда открывалась бухта.
     - Ну,  кажется,  от прежней Балаклавы осталась одна только генуэзская
башня,  -  сказал Хлапонин,  -  да и  то ее украсили шестами и  веревками,
должно быть для поднятия флагов.
     Толчея на  улицах этой новой Балаклавы была ничуть не меньшая,  чем в
Камыше;  но  если там мало попадалось англичан,  то зато здесь очень много
было  французов  и  особенно  много  сардинцев;  из  английских же  солдат
останавливали на  себе  внимание  Хлапониных шотландцы,  очень  рослые,  с
голыми  коленями и  в  медвежьих высоких гвардейских шапках наподобие тех,
какие  носили  русские  дворцовые гренадеры.  Но  дворцовые гренадеры были
старики,  а это все краснощекие, молодые. У иных над головами веяли черные
страусовые перья.  Уроки первой зимней кампании, когда они терпели во всем
страшную нужду и  вымирали от  болезней до  того,  что  в  иных батальонах
числилось всего по  восемь человек в  строю,  не прошли даром.  Видно было
Хлапонину,  что вторая зимняя кампания,  -  правда, кампания уже мирная, -
перенесена была  англичанами легко,  даже  обставлена была  с  присущим им
комфортом.
     Но  это  было не  главное:  Хлапонин проговорил,  усмехнувшись одними
глазами:
     - Однако,  господа энглезы,  при всем том третьего бастиона у  нас вы
все-таки так и не взяли! Вот вам!
     - Мне  хотелось  бы  посмотреть  на  третий  бастион!   -   оживленно
подхватила это  замечание мужа Елизавета Михайловна.  -  Как  ты  думаешь,
можно будет это?  А  то уедем отсюда,  из Крыма,  и  так я  этого бастиона
твоего и не увижу!
     Справились,  можно ли будет посетить бастионы,  -  им дали разрешение
без задержки, - Корабельная сторона называлась теперь Английскою стороною,
Южная - Французской, и, наскоро закусив в ресторане, Хлапонины отправились
на Английскую сторону.
     - Много сена заготовили энглезы!  -  с  завистью артиллериста говорил
дорогой Хлапонин, встречая по сторонам огромные стога прессованного сена.
     Сено это  везли  куда-то  слоноподобные  лошади  с  мохнатыми ногами,
которых обгоняли Хлапонины.  По форме подпрыгивая в седле,  встретился  им
какой-то английский генерал в синем кепи с золотым околышем. Адъютант его,
скакавший за ним, тоже подпрыгивал в такт галопу коня с высоко подрезанным
хвостом.
     Кони у обоих были загляденье,  и Хлапонины переглянулись,  поняв друг
друга без слов:  им  стало немножко неловко за своих лохматеньких лошадок,
хотя и генерал и его адъютант первыми откланялись им,  конечно из уважения
к даме.
     Часто  попадались  тяжеловозы,  которые  тащили  оттуда,  со  стороны
Севастополя,   то  бревно,   то  железо,   то  тесаный  камень:   все  это
предназначалось к отправке в добрую старую Англию,  - впрочем, может быть,
и гораздо ближе, например на Мальту.
     Хотя Корабельная сторона и называлась теперь Английской,  но французы
все-таки не  уступили англичанам чести нести караул на  Малаховом кургане.
Караульным помещением была  та  самая  башня,  из  которой  отстреливались
несколько часов  последние защитники кургана.  Возле нее  стояли в  козлах
штуцеры, на штыках висели сумки.
     Сюда прежде,  чем на третий бастион,  заехали Хлапонины.  Их внимание
привлек  большой  деревянный  выкрашенный  в  черное  крест  над  братской
могилой, где похоронены были и французы и русские. На кресте была надпись:

                                    8
                                 Septeber
                                   1855

                        Unis pour la Victoire
                        Reunis parla Mort,
                        Du Solbat c'est la Gloire!
                        Des Braves c'est Sort!*
     _______________
          * Быть заодно для победы и вновь быть соединенными смертью - вот
     слава солдата, вот участь храбрых! (фр.)

     - Много ли наших здесь погибло? - спросила мужа Хлапонина.
     - Здесь,  у горжи, говорили мне, много, - ответил Дмитрий Дмитриевич.
- Ведь несколько полков один за  другим ходили сюда в  атаку...  но каковы
французы!  Не  могут  обойтись  без  торжественных надписей  и  непременно
стихами...
     На  башне,  точнее на земляной насыпи над нижним этажом бывшей башни,
стояла  будка,   трехцветный  французский  флаг  плескался,  так  как  дул
несильный ветер,  и прохаживался часовой, оживившийся только при виде их и
смотревший на них с любопытством.
     Под  ногами везде торчали сильно ржавые уже  осколки снарядов,  ядра,
картечь   кучками,   ружейные   пули,   зарастающие  молодой   травкой   и
одуванчиками... Блиндажи стояли без крыш, стены их осыпались; вал едва уже
был заметен.
     От  домишек,  лепившихся прежде у  подножия кургана,  теперь остались
только кучки мусора,  и  почти вся Корабельная перестала уж  существовать;
только  трактир  "Ростов-на-Дону",  по-видимому,  был  поправлен  и  снова
выполнял свое назначение:  видно было, что около него толпились английские
и французские солдаты.
     - Вот и третий бастион! Посмотрим на него в последний раз...
     Елизавета Михайловна заметила, что ее Митя волновался, оглядываясь на
своем  бывшем  бастионе,  но  сама  она,  как  ни  хотелось ей  этого,  не
испытывала волнения.
     Картина в  общем  была  такая же,  как  и  на  Малаховом,  только без
кургана,  без башни,  без черного креста с эпитафией. Почему-то здесь было
больше мешков с землею,  втоптанных и вросших в землю,  но те же на каждом
шагу осколки, желтые от ржавчины, ядра, картечные пули, раскрытые блиндажи
и воронки.
     Хлапонину все хотелось как-нибудь чутьем угадать,  в  какую именно из
этих воронок на левом крыле бастиона его отбросило тогда разрывом большого
английского снаряда,  но угадать он,  конечно,  не мог, и только Елизавета
Михайловна могла уже  теперь представить то  положение мужа,  из  которого
выручил его  Терентий.  Блиндаж,  какой был  обращен в  мертвецкую и  куда
тащили его, как покойника, солдаты, Хлапонин нашел, и перед ним, как перед
могилой, его ожидавшей тогда, стоял он долго теперь.
     Долго и  молчаливо.  Всякие слова по  поводу этого -  он чувствовал -
были бы излишни для Елизаветы Михайловны, потому что тяжелы и не те.
     С  третьего  бастиона  через  совершенно опустошенную Корабелку и  по
мосту через бухту они  проехали до  Михайловского собора,  который казался
издали неповрежденным и  был очень памятен Елизавете Михайловне по свадьбе
Вари Зарубиной.
     Действительно, все стены его оказались целы, пробит только купол, как
был он пробит и раньше,  но зато в середине все было снято: ни иконостаса,
никаких икон на  стенах,  ни  паникадил...  Только все стены внизу покрыты
были  надписями,  а  пол  всяким сором вплоть до  совершенно истоптанных и
брошенных за  инвалидностью башмаков зуавов  и  клочьев красного сукна  от
фесок ли, от штанов ли...
     Все мраморные плиты входных на паперть ступеней были сняты,  но сняты
были  также  и  плиты Дворянского собрания,  морской библиотеки,  Графской
пристани...  Даже  от  огромных взорванных зданий  фортов  остались только
жалкие кучки мусора. Если транспорты интервентов когда-то везли сюда сотни
тысяч мешков, набитых турецкой землею, то теперь они увозили отсюда всякий
строительный материал,  ничем не брезгуя, так что теперь уже могли сказать
графы Буоли, что Севастополь "сбрит".
     Главнокомандующие  трех  союзных  армий,   сделавшие  визит  генералу
Лидерсу,   говорили,   впрочем,  совсем  другое.  И  низенький,  заурядной
внешности,  весьма поседевший под влиянием боевых забот, маршал Пелисье, и
сухощавый,  бритый,  с  лицом  деревенского  пастора  генерал  Кодрингтон,
сменивший Симпсона, и наиболее воинственный по виду из всех трех, высокий,
атлетически сложенный  и  с  лихими  гусарскими усами  генерал  Ла-Мармора
старались превзойти один другого в комплиментах русской армии, поставившей
Севастополь в веках как памятник русской славы.
     Наиболее красноречивым из трех оказался, конечно, француз Пелисье. Он
много  говорил  о  неподражаемой "холодной"  храбрости  русского  солдата,
противопоставляя  ее   "горячей"   храбрости   французских   войск   и   с
деликатностью гостя отдавая предпочтение первой перед второю.
     Селенгинский полк,  выведенный на смотр в этот день и представившийся
действительно блестяще,  осыпан был похвалами недавних врагов,  причем все
главнокомандующие-гости             внимательнейше             выслушивали
главнокомандующего-хозяина,  где именно отличались селенгинцы,  -  в каких
боях,  при  отражении каких  атак: