Да  ведь  во  всей Европе пока один только папа римский не  бряцает
оружием  против  России  и  то  в  надежде  на  скорое  соединение церквей
католической и  православной!  А  кроме него,  решительно все  бряцают.  С
медведя, говорится, и шерстинка приятна!
     Непонимающие начинали строить догадки:
     - Поэтому можно ожидать, что повсеместный будет объявлен сбор денег и
прочего, а также и людей в армию?
     И знатоки отзывались на это категорически:
     - Всенепременно-с!


                              Глава восьмая

                                ШУМНЫЙ ТЫЛ

                                    I

     На улицах Симферополя то и дело раздавались зычные отрывистые крики:
     - Во-от сбитень медовой, сбитень медовой! Налетай, солдат строевой!
     Бородачи  с  севера,  в  чуйках,  подпоясанных красными или  зелеными
кушаками,  в  войлочных белых  и  серых  шляпах-черепенниках,  таскали  на
широких ремнях, закинутых на шею, перед собою сбитень в горячих самоварах,
к  ручкам которых были привешены на  проволочных крючках гремучие жестяные
кружки.
     Однако и местные татары, тоже окладистобородые, но в бараньих круглых
шапках,  скоро  постигли  нехитрое  искусство варить  этот  любимый  тогда
напиток масс в  зимнее время и тоже таскали такие же самовары,  выкрикивая
раздирающими душу голосами:
     - Во-от кипито-ок! Во-от кипито-ок! Пади пагрей живото-ок!
     Но  и  черепенничники нахлынули сюда  из  северных городов  вслед  за
сбитенщиками,  и на деревянных промасленных лотках,  на подстеганных ватой
картузах  у  них  красовались эти  канувшие  ныне  в  вечность  любопытные
сооружения из  гречневой муки,  имевшие  вид  небольших усеченных конусов,
посаженных на лоток правильными рядами.
     - И  э-э-эх,  черепе-еннички-и!  -  высочайшими фальцетами заливались
черепенничники, и им вторили оладочники сиповатыми, но солидными басами:
     - Аладиев горячих, ала-адиев!
     В  то  же  время татары возчики,  продвигавшиеся на своих низкорослых
клячонках, запряженных парой, по непроездно густо забитой возами и народом
улице, надрываясь орали:
     - Яваш-ява-аш!.. Яваш-ява-аш! Э-эй!
     Фурштатские солдаты, сидя на передках громоздких, но прочных, зеленой
масляной краской окрашенных казенных фур,  то и дело застревая то в грязи,
то среди других подвод, непередаваемо ругались во все горло так, что перед
ними пасовали даже денщики,  правившие за кучеров  офицерскими  колясками,
бричками,  линейками, причем оглобли вс„ норовили попасть в воловьи ярма и
в них застрять, а колеса - сцепиться в тесноте с чужими колесами.
     - Афиц-цер-красавчик,  пагадаем!..  Давай сейчас пагадаем! - кричали,
хватая  за  руки  проходивших узенькими тротуарами офицеров,  здешние,  из
Цыганской  слободки,   цыганки  разных  возрастов,   в   широких  плисовых
шароварах,  завязанных у  щиколоток  шнурками,  и  в  таких  необыкновенно
пестрых шалях, что даже в глазах от них рябило, они сами собою щурились.
     Кричали  ребятишки,  которых чрезвычайно занимало все,  что  делалось
теперь на  их  улицах,  обычно,  до  войны,  тихих  и  благопорядочных,  -
ребятишки разных национальностей:  русские,  татары, греки, евреи, армяне,
караимы и  прочие,  разных диапазонов крикливости.  Но  все голоса на двух
смежных  центральных улицах  покрывал редкостно могучий бас,  доносившийся
через открытую форточку,  вместе с  клубами табачного дыма,  из  гостиницы
<Европа>.  Для  всякого  на  тесных  улицах  было  ясно,  что  голос  этот
принадлежал человеку,  умеющему им владеть в  совершенстве и знающему себе
цену.
     Бас гремел через форточку второго этажа гостиницы:

            По у-улице довольно грязной
            Однажды шел мужик Демьян...
       Немножко пьян... Немножко пьян... Немно-о-ожко пьян...
       Немножко пьян... Немножко пьян... Немно-о-ожко пьян...
            Ему-у навстречу шла Евсевна,
            Его законная жена...
       Чуть-чуть пьяна... Чуть-чуть пьяна... Чуть-чу-у-уть пьяна...
       Чуть-чуть пьяна... Чуть-чуть пьяна... Чуть-чу-у-уть пьяна...

     Голос  был  потрясающий,  буквально какой-то  потоп звуков,  но  этот
рефрен <чуть-чуть пьяна> певец отчеканивал коротко,  наподобие барабанного
боя,  и  вместе с  тем сатанински лукаво,  очень разнообразя в то же время
каждую из этих одинаковых фраз, что изобличало в нем не просто певчего, но
тонкого артиста пения.

            И во-о-от сказал Демьян Евсевне,
            Своей законнейшей жене:
       Пойдем ко мне!.. Пойдем ко мне!.. Пойде-е-ем ко мне!
       Пойдем ко мне!.. Пойдем ко мне!.. Пойде-е-ем ко мне!
            Я угощу тебя там чаем,
            И будем в козыри играть!
       Тебе сдавать!.. Тебе сдавать!.. Тебе-е-е сдавать!
       Тебе сдавать!.. Тебе сдавать!.. Тебе-е-е сдавать!

     Дым из форточки валил гуще,  слышался прорвавшийся,  воспользовавшись
паузой  певца,  дружный  пьяный  хохот  многочисленных слушателей  там,  в
гостинице,  и  снова покрыл и  этот хохот и все уличные крики могучий бас,
старавшийся теперь придать себе некоторую женственность интонаций:

            На ко-ой мне черт твой чай и кофий,
            И жареные су-ха-ри-и!..
       Черт их дери!.. Черт их дери!.. Черт и-и-их дери!
       Черт их дери!.. Черт их дери!.. Черт и-и-их дери!
            А лу-у-тче бы на эфти деньги
            Купил бы ты полштоф ви-ина!
       У Фомина... У Фомина... У Фо-о-омнна!
       У Фомина... У Фомина... У Фо-о-омина!

     Подъезжавший как раз во  время этого пения к  гостинице на совершенно
измученных,   мокрых,  как  из  воды,  еле  переступавших  ногами  лошадях
профессор Пирогов,  явившийся сюда  из  Севастополя наладить  деятельность
здешних лазаретов и  сестер  милосердия,  уже  работавших в  них,  покачал
удивленно головой и сказал:
     - Однако здесь что-то чересчур весело, в этой <Европе>!


                                    II

     Путешествие от  Москвы до Симферополя,  продолжавшееся в  общем более
трех  недель,  сестры  <из  общества>,  совсем  не  привычные  к  подобным
подвигам,  перенесли только  при  крайнем напряжении своих  сил.  Особенно
трудным  показался  им  путь  от  Берислава  на  Днепре,   когда  пришлось
довериться серым  украинским круторогим волам,  как  единственной скотине,
способной вытащить их  куда-нибудь из  обступившего со  всех сторон океана
грязи.  Но  полное и  как будто нарочитое,  вполне сознательное отсутствие
темперамента у этого вида животных совершенно выводило из себя сестер.
     Напрасно начальница отряда Стахович,  желая их ободрить,  рисовала им
привлекательные картины их будущего, говоря, например:
     - Разумеется, Mesdames, врачи будут с нами учтивы... Они не будут нам
ничего приказывать.  Они будут говорить нам:  *.
     _______________
          * Будьте добры, сделайте то или это; сделайте одолжение, давайте
     через два часа это лекарство (фр.).

     Это  помогало мало.  В  том,  что  врачи  будут  говорить с  ними  на
изысканном французском диалекте,  сестры <из общества> не сомневались;  но
дорога к этому утонченному обращению оказывалась из рук вон русской.
     Ощущение  последней степени  физической нечистоты овладевало ими  все
больше и больше, сильней и неотвратимей, по мере того как они приближались
к  Перекопу,  но от этого очень скромного,  хотя и исторического местечка,
где  были  казенные  пакгаузы,  а  в  этих  пакгаузах  скопилось множество
пересылавшихся дальше раненых и  больных солдат,  до  Симферополя было еще
далеко. Волов запрягали по четыре пары в каждый тарантас, но как с ними ни
бились,  они  не  одолевали в  час  более трех верст.  Это  был  предел их
скорости.  Сестры  бывали  рады,  когда  их  заменяли верблюдами,  которые
действовали своими длинными ногами гораздо проворнее, но зато швыряли им в
тарантасы комки грязи, от которых не было спасения.
     На  станциях  было  холодно,   тесно,   неуютно  и   тоже  грязно  до
невозможности,  если  только  они  не  бывали  забиты  сплошь проезжающими
офицерами,  которые  хотя  и  выказывали большое  внимание к  сестрам,  но
создать для них свободное чистое помещение,  где можно было бы  отдохнуть,
все-таки не могли, конечно.
     Так что,  когда сестры узнали,  наконец, <что еще одна станция, а там
уже и Симферополь>,  они почувствовали то же, что матросы Колумба при виде
берегов Америки.
     Правда, в первые два-три дня по приезде в этот административный центр
Крыма и губернатор Адлерберг, сменивший генерала Пестеля, брата казненного
декабриста,  и  начальник казенной  палаты  Княжевич,  местный  старожил и
деятель, и полицеймейстер, и пристав - все пришли в движение и постарались
устроить в  донельзя переполненном городе  отряд  сестер,  командированный
свояченицей самого царя.
     Но когда сестры несколько отдохнули на отведенных для них квартирах и
привели себя  в  порядок,  оказалось,  что  в  невозможном беспорядке были
восемнадцать здешних лазаретов,  разбросанных по  всему городу без плана и
связи.
     Это были или обыкновенные обывательские дома, покинутые хозяевами еще
во время общей паники после боя на Алме,  или казенные постройки, отданные
под лазареты; но не всегда знало даже и медицинское начальство, где именно
находится тот  или  иной  лазарет.  Врачей  же  было  слишком мало,  чтобы
посещать  их  ежедневно;  доходило  до  того,  что  иные  из  этих  мелких
заведений, считавшихся лечебными, по неделям не видели лекарей.
     Даже  и  воды иногда некому было подать больным и  раненым:  не  было
лазаретной прислуги.  Когда же  после очень долгой переписки присланы были
для этой цели сюда из Херсона четыреста гарнизонных солдат,  то оказалось,
что  им  <забыли> выдать на  руки при отправке так называемые аттестаты на
довольствие,  поэтому в Симферополе их на питание не зачисляли, хотя они и
обращались всюду.
     Истратив деньги на  хлеб,  они  начали голодать и,  наконец,  все или
почти все сделались жертвами <пятнистой горячки>.
     Сыпняк царил в  лазаретах,  покрывая собою и  все  раны и  все другие
болезни, делая этим восемнадцать учреждений просто преддверием кладбища.
     Ретиво взявшиеся за исполнение своих обязанностей -  кто хозяйки, кто
аптекарши,  сестры даже и  сами не  знали,  что они в  первые же дни почти
наполовину были заражены сыпным тифом.
     Они  переживали еще  только скрытый период этой болезни,  неразлучной
спутницы войны и  голода;  они еще бегали по  начальству жаловаться на  те
безобразия,  какие встретили, и требовать всего необходимого для раненых и
больных;  торжествовала еще  сестра Савельева перед другими,  так как была
счастливой обладательницей высоких мужских сапогов,  очень, как оказалось,
необходимых для  посещения  лазаретов благодаря грязнейшим симферопольским
улицам;  и  монахиня Серафима наводила еще  между делом справки о  женских
монастырях в  Крыму,  а  уже были они во власти исподволь размножавшихся в
них микробов.
     Двух  сестер  -   Лоде  и  Гардинскую  -   командировала  Стахович  в
Севастополь к  Пирогову с  докладом о  том,  в  каком  состоянии нашла она
лазареты.  Только он один мог, по ее мнению, привести их в надлежащий вид,
так  как  имел  необходимый авторитет  у  начальства,  генеральский чин  и
бумажку из канцелярии самого государя.
     Маленькая Лоде,  захватив с собой зонтик от непогоды, и Гардинская со
своими четками в несколько рядов, заменившими ей браслеты, храбро ринулись
в  новый нелегкий путь.  Их  окрыляло то,  что они первые из сестер увидят
этот героический город.
     За  двое суток кое-как  они  дотащились,  и  пока были на  Северной и
смотрели на  город  и  Малахов курган  из  почтенного далека,  они  только
испытывали восторг и большой подъем.  Но вот им сказали,  что Пирогова они
могут  найти вернее всего в  городе,  на  первом перевязочном пункте.  Они
переправились через  Большой рейд  на  шлюпке.  С  огромной жадностью глаз
оглядывали все кругом и  уже с  робостью,  так как видели и  зияющие окна,
лишенные стекол, и разбитые стены, и вздыбленные балки на крышах, и ямы от
снарядов, и ядра, которых никто не подбирал...
     Между тем  прохожих на  улицах было не  так  мало,  попадались даже и
дамы.  Это был период затишья:  стрельбы не велось ни с  той,  ни с другой
стороны.  Они в  своей необычайной форме и  с золотыми крестами на голубых
лентах, висящими поверх шубок, пользовались общим вниманием офицеров и дам
и двигались не без горделивости.
     И  уже подходили они к дому Дворянского собрания,  который не был еще
очищен  от  раненых,  когда  услышали  пушечный  выстрел,  отдаленный,  но
внушительный, и кто-то сзади них сказал: <Ядро!>
     Они посмотрели в  небо налево,  куда глядел он,  и увидели и обомлели
обе: летело черное, круглое и прямо на них!
     - А-ах! - вскрикнула во всю мочь Гардинская и присела на корточки.
     - А-а-ах!  -  взвизгнула самозабвенно Лоде,  припала на  одно колено,
дрожащими руками распустила зонтик и спрятала в него голову,  замерев, как
перепелка во ржи при виде ястреба в небе.
     С лестницы собрания раздался звонкий молодой хохот: хохотали вышедшие
подышать свежим воздухом Даша и Варя Зарубина.
     Ядро шлепнулось в  бухту,  далеко сзади Лоде и  Гардинской,  а Даша и
Варя помогли еле пришедшим в себя сестрам отыскать Пирогова.


                                   III

     Дым коромыслом стоял в гостинице <Европа>.
     Если  отели  Парижа  ввиду  близости  Всемирной  выставки  1855  года
стремились  расширяться,  увеличивать  число  комнат,  то  симферопольские
отели,  врасплох  захваченные войной,  могли  только  уплотняться,  и  они
уплотнялись до последних пределов возможности, как все почтовые станции на
тракте Берислав - Севастополь.
     Все комнаты были прочно заняты приезжими,  платившими за них по самым
высоким ценам,  но  в  то же время в  них довольно охотно впускались новые
приезжие,  причем говорилось приветливо:  <Э,  так уж  и  быть!  Говорится
пословица: <В тесноте, да не в обиде!..> Располагайтесь, как дома, кладите
чемоданы к чемоданам! И милости просим к столу...>
     А за столом в каждом номере гостиницы шла азартная карточная игра,  и
компания  шулеров,  часто  в  офицерских  мундирах,  ощипавшая  уже  одних
доверчивых и наивных, естественно искала других, новеньких и побогаче.
     Шулера успели съехаться в  Симферополь едва  ли  не  из  всех крупных
центров России,  потому что здесь было главное полевое казначейство,  сюда
шли  миллионы,  ассигнованные на  нужды войны,  здесь прилипало из  них  к
рукам, сколько успевало прилипнуть, и расчеты шулеров, основанные на опыте
многих поколений, ошибочными быть не могли.
     Но вслед за шулерами,  багаж которых был легок, а риск ничтожен, сюда
съехались также и  продолжали съезжаться поставщики на  армию всех сортов,
имеющие сложные дела  и  отношения с  интендантством и  комиссариатствами,
вносившие залоги, дававшие обязательства.
     Эти,  конечно,  тоже не стеснялись высокими ценами на комнаты,  - они
были заведомо денежные люди, - но и они не прочь были потесниться, так как
из  разговоров,  которые  направлялись ими  в  нужную  им  сторону,  умели
чеканить монету и никакое знакомство ни с военными, ни со штатскими людьми
не считали лишним.
     Лошадиные барышники,  смуглые,  чернобородые,  большей частью люди  в
ловких   боярках   и   картузах  синего   сукна,   знающие  наперечет  все
сколько-нибудь значительные помещичьи конские заводы на юге России и  даже
совсем незначительные хозяйства,  где  все-таки по-любительски выращивался
конский молодняк,  тоже съехались сюда,  имея в  виду хорошо заработать на
неизбежном,  конечно,  в  результате  военных  действий  ремонте  конского
состава кавалерийских и артиллерийских частей.
     Жрицы свободной любви,  отчасти перекочевавшие сюда  из  Севастополя,
отчасти собравшиеся здесь из  других больших городов,  тоже прочно осели в
номерах гостиниц,  считая их  наиболее удобными для  себя  из  всех вообще
видов городских квартир.
     Но оборотливые люди из обывателей,  зная, что гостиниц в городе мало,
и в чаянии больших доходов от своих домов,  сжались сами, насколько могли,
но приспособили их под меблированные комнаты с  самоварами и  услугами,  и
очень заметно на  четвертом месяце войны как бы в  две шеренги выстроились
все более вместительные здания Симферополя:  в одной шеренге - гостиницы и
меблирашки,  в другой - госпитали и лазареты; в первой - дикий безудержный
разгул,  во второй -  гангренозные раны, пятнистый тиф, смерть - несколько
десятков смертей ежедневно.
     Однако и  смерть здесь была не  бездоходная,  как  сплошь и  рядом на
позициях,  а,  как это всегда имеет место за ареной жизненной борьбы,  она
кормила многих обывателей:  гробовщиков,  извозчиков,  могильщиков, попов,
певчих и прежде всего тех, кто заведовал хозяйственной частью лазаретов.


                                    IV

     Пирогов,  приехавший сюда на паре госпитальных лошадей, заранее знал,
конечно,  что  нечего было  и  думать ему  устроиться на  несколько дней в
лучшей из симферопольских гостиниц,  и все-таки он, сойдя с коляски, вошел
в <Европу>.  Ему сказали,  что при гостинице имеется ресторация с буфетом,
где  можно было бы  не  только выпить рюмку водки,  что не  мешало сделать
после трудной дороги, но и пообедать.
     Кроме  того,  вполне  естественно привлекал этот  контраст беспечного
тыла напряженному Севастополю, и даже любопытно было ему, анатому, узнать,
кто был счастливым обладателем такой исключительно устроенной человеческой
гортани, только что поведавшей миру о забубенной Евсевне.
     Сестер Лоде  и  Гардинскую  Пирогов  отправил  из Севастополя раньше,
причем они убедительнейше просили его или оставить их в  Симферополе,  или
если  перевести  их  оттуда,  то  не дальше,  как в Бахчисарай,  - до того
напугало их первое в их жизни ядро, какое они видели.
     Пирогов был один.  Он  не взял с  собою даже обычного своего спутника
подлекаря Калашникова,  оставив  его  в  доме  Гущина,  куда  распорядился
отправлять всех безнадежных раненых с перевязочных пунктов в городе.
     Тыловая жизнь была уж  ему  знакома по  1847 году,  когда он  состоял
врачом Кавказской армии. Он наблюдал ее там в Пятигорске, Тифлисе и других
городах. Но на Кавказе прежде всего нигде не было крупных военных действий
и,   значит,  не  было  большого  количества  войск,  как  в  Севастополе,
сосредоточенных в  одном  месте,  поэтому  там  тыл  и  фронт  разнились в
сущности очень мало.  Наконец, там были только набеги на аулы горцев, а не
защита своей земли от очень серьезного врага.
     Проезжая  через  Симферополь  на  пути  в  Севастополь,   Пирогов  не
разглядел его - не было времени - и только теперь должен был познакомиться
с ним вплотную.
     Рослый  швейцар  в  солидных седых  бакенбардах при  выбритом красном
подбородке,  как  видно  -  из  отставных  гвардейцев,  встретил  Пирогова
привычным для себя поклоном, но сказал скучающе:
     - Свободных помещениев, вашество, не будет-с.
     - Очень это печально,  мой друг,  - отозвался Пирогов.  - Но я думаю,
что буфет у вас действует, а?
     - Что  касается буфета  -  работает-с,  -  сразу  оживился швейцар  и
зашевелил руками. - Вот пожалуйте в ресторацию, вашество!
     И он,  изогнувшись в поясе, прошел между гладкими колоннами вестибюля
внутрь первого этажа, сделав руками любезно приглашающий жест.
     - А кто это,  кстати,  поет у вас тут так сердцещипательно? - шутливо
спросил, направляясь за ним, Пирогов.
     - Поет-с?
     Швейцар сделал  вид,  что  прислушивается,  и  пробормотал на  всякий
случай:
     - Кажись так, нигде не поют-с, вашество!
     Но не успел Пирогов сказать, усмехаясь:
     - Ты,  кажется,  думаешь,  что я  новый полицеймейстер?  -  как снова
грянул тот ж