ся далеко в сторону, мелькнув
широкими парусиновыми шароварами,  матрос,  и солдат,  его ученик,  тут же
становился на его место:  смерть была не страшна, потому что не было около
шага земли, где бы не было смерти.
     Люди сами не  замечали,  как  переходили они за  тот предел,  куда не
забиралась,  не  могла забраться боязнь,  где  сохраняется только сознание
какого-то одного общего и совершенно неотложного дела,  но теряется иногда
надолго ощущение того, что твоей жизни угрожает опасность.
     И что такое эта опасность?  Мысль о том, что ты можешь потерять руку,
ногу,  что в твою грудь или в живот вопьется осколок и причинит тебе много
страданий?  Здесь даже  этой  мысли неоткуда было  взяться:  раненых почти
совершенно не было в  этот день на бастионах,  были только убитые наповал,
разорванные в куски...
     Залпы семипудовых мортирных батарей в  первый раз за  все время осады
именно в  эту  бомбардировку были  применены французами,  и  действие этих
залпов было таково, что в несколько минут совершенно изменялся внешний вид
укрепления, так что его не узнавал даже и тот, кто им командовал.
     Ранение  Тотлебена и  смерть  Нахимова  помешали укрепить Корабельную
сторону так,  как  это  хотел  сделать первый:  вместо ста  двадцати новых
орудий  большого калибра  было  поставлено только  сорок;  поэтому батареи
второго бастиона и  Малахова кургана не могли выдержать борьбу с батареями
французов.  Семипудовая бомба  взорвала около  полудня пороховой погреб на
втором  бастионе;   две   другие  такие   же   бомбы  пробили  крыши  двух
бомбохранилищ на Малаховом,  и  взрывы собственных бомб произвели огромные
опустошения. К вечеру оба эти бастиона умолкли.
     Весь  день этот ядра,  гранаты и  бомбы густой и  жадной стаей летели
также и в город, ложась там, где их не видели раньше. Сплошь были завалены
к  концу дня щедро расточаемым чугуном улицы и  площади,  которые стали не
только непроезжи, даже непроходимы от огромных воронок. Дома, еще накануне
имевшие нетронутый вид,  теперь лежали в  развалинах;  кресты с  церквей и
колоколен сбиты.
     Мало уже оставалось жителей в Севастополе к утру этого дня, но и те с
началом  бомбардировки кинулись спасаться частью  в  Николаевские казармы,
большей  же  частью  на  Северную,  куда  перевозили их  яличники,  бывшие
матросы.
     Старики  эти,  из  которых  иные  были  участники  Назаринского  боя,
спокойно относились к  канонаде.  Геройство это было с их стороны или нет,
об этом они не думали,  -  перевоз давал им заработок,  и этого с них было
довольно.  Но  когда на середине бухты видели они рыбу кверху брюхом,  они
сокрушенно качали седыми головами и говорили своим пассажирам:
     - Ишь, подлюги, рыбы-то сколько глушат снарядишками зря!
     Все они были не только перевозчиками,  но и  рыбаками тоже,  и в этот
день,  так же как во всякий другой,  в каждом ялике торчали связка удочек,
сачок и ведерко с пойманными на ранней заре горбылями.


                                    II

     Два  бастиона Корабельной стороны все-таки вполне успешно состязались
с  осаждающими  в  этот  грохотавший  неслыханными громами  день:  первый,
изумивший  французов,   и   третий,   одержавший  решительную  победу  над
англичанами.
     Хотя  усилия  целой  Англии  были  направлены только  к  тому,  чтобы
овладеть третьим бастионом,  но  это  уж  не  казалось такою  новостью для
третьего бастиона,  как в первую бомбардировку,  в октябре. Враг был давно
уже обследован, освоен. Если не было уж на бастионе, как тогда, в октябре,
бравого капитан-лейтенанта Евгения Лесли,  то был штабс-капитан артиллерии
Дмитрий Хлапонин,  который помнил,  стоя  на  своей батарее,  как  говорил
когда-то  Лесли:  "Погодите,  господа энглезы,  мы вам расчешем ваши рыжие
кудри!.."
     И расчесали действительно в этот день.
     Еще  в  седьмом часу  был  уже  взорван у  англичан большой пороховой
погреб.
     Увидев это,  кричали "ура" на бастионе и батареях Будищева, Никонова,
Перекомского,  вошли в азарт и не больше как через полчаса взорвали другой
погреб...
     К  вечеру пять  погребов было  взорвано у  англичан и  около половины
батарей сбито.
     Конечно,  сильно  пострадал при  состязании и  бастион,  особенно его
исходящий угол,  но  к  этому уж  привыкли,  что исходящий угол при каждой
сильной бомбардировке разрушался до основания, а наутро возникал вновь.
     На третьем бастионе стоял в  блиндажах Охотский полк,  который только
что приготовился было отпраздновать свой полковой праздник не менее пышно,
чем праздновал он 1  мая полугодовую страду свою в  Севастополе.  Полковой
праздник охотцев - "преображение господне" - приходился на шестое число, а
пятого  началась  канонада,  совсем  другой  праздник,  праздник смерти  и
разрушения,  -  но все-таки не будни же, так как напряглись до предела все
человеческие силы.
     От взрывов погребов у англичан пять раз дрожало все на бастионе,  как
во  время  землетрясения.   Батареей  Будищева  командовал  теперь,  чтобы
оправдать ее имя,  младший брат основателя ее, лейтенант Будищев, такой же
приземистый,  косоплечий и  озорноватый.  Большие  снаряды  к  бомбическим
орудиям отпускались по счету,  по девяти штук, но лейтенант, стоя у такого
орудия, вошел в раж, свойственный и его покойному брату.
     - Сколько снарядов из этой выпустили? - спросил он.
     - Да уж все девять, - ответили ему.
     - Э-э,  черт,  валяй,  в  мою  голову,  десятый для ровного счета!  -
энергично махнул рукой Будищев,  и  незаконный снаряд был послан,  и он-то
взорвал самый большой из английских погребов.
     Полевая батарея,  которой командовал Хлапонин,  была в резерве, но он
знал, что ее со всей поспешностью нужно будет придвинуть к передовой линии
для  отражения штурма.  Этого  штурма ожидали рано  утром на  другой день,
думая, что вошел уже в привычку у союзников такой именно порядок действий:
развивать бешеную канонаду в течение суток и потом идти на приступ.
     Дмитрий  Дмитриевич совершенно успел  втянуться в  прежнюю жизнь  еще
там,  в  лагере на  Инкерманских высотах.  Когда он  получил назначение на
третий бастион,  был период сравнительного затишья,  так что,  попав опять
туда же,  где был он контужен в голову в октябре,  он как будто, - с очень
большим перерывом,  правда,  -  продолжал стоять на страже Севастополя там
же, где начал.
     Не было здесь совсем ни одного офицера из тех,  кого он припоминал, и
самый бастион почти неузнаваемо изменил свой вид,  и  в то же время как-то
неразрывно крепко сплелось в Хлапонине то,  что рисовала ему память с тем,
что он видел и слышал теперь.
     Матросов стало уже  гораздо меньше,  чем  было тогда,  девять месяцев
назад,  но зато каждый из них сделался куда заметней в массе солдат. И тот
морской строй службы,  какой ввели матросы здесь,  на  суше,  он  все-таки
остался.  Не вывелись морские команды,  и солдаты,  назначаемые к орудиям,
изо всех сил старались подражать во всех приемах матросам.
     Никто не мог объяснить Хлапонину,  кто и  когда назвал третий бастион
"честным",  но ему очень нравилось это название, особенно когда он слышал,
как на его же батарее говорили между собою солдаты:
     - Это ж  вы знаете,  братцы,  на какой вы баксион попали?  Называется
баксион этот "честный", так что тут уж дела не гадь!
     Хлапонин с кадетских лет привык к выражению "честь полка";  он вполне
понял бы и  выражение "честь бастиона".  Но когда он услышал,  что из всех
севастопольских бастионов  только  один  третий  почему-то,  -  совершенно
неизвестно почему именно, - даже среди солдат получил название "честного",
он  проникся и  гордостью и  радостью вместе,  так как считал этот бастион
своим.
     Если  на  соседнем  Корниловском бастионе  несколько  недель  обитала
сестра  милосердия Прасковья Ивановна Графова,  свидетелем гибели  которой
пришлось Хлапонину быть,  то  и  на  третьем  жила  совершенно бесстрашная
женщина, матроска Дунька, имевшая прозвище Рыжей.
     Перевязок делать она не умела,  -  она была бастионной прачкой.  И не
пришлая  она  была,   как  Прасковья  Ивановна,  а  здешняя:  ее  избенка,
полупещера, стояла тут же, на бастионе, за батареей Будищева.
     Муж ее,  матрос,  был убит еще в  октябре,  а  через месяц после того
похоронила  она  двух  своих  ребятишек,   задетых  осколками  бомбы.  Но,
оставшись бобылкой,  все-таки  никуда не  ушла  из  своей  полупещеры,  не
уходила и тогда,  когда получала приказания уйти. На нее, наконец, махнули
рукой.
     Неробкое,  конечно, и раньше, скуластое, курносое обветренное лицо ее
сделалось после всех  понесенных ею  потерь явно  вызывающим,  чуть только
дело  касалось неприятельских бомб,  ядер и  штуцерных пуль.  Но  так  как
бомбы,  ядра и пули,  реже или гуще постоянно летели на третий бастион, то
рыжеволосая голова,  чаще открытая,  чем повязанная платком, обычно сидела
прямо на шее, украшенной ожерелкой из цветного стекляруса, и серые круглые
глаза глядели по-командирски.
     О мойке офицерского белья заботились денщики; Рыжая Дунька мыла белье
матросов,  бессменно  стоявших  у  орудий,  а  полоскать  его  таскала  на
коромысле к бухте, на Пересыпь. Для просушки же белья у нее протянуты были
веревки около хатенки.
     Иногда пули, иногда осколки снарядов перебивали эти веревки, и Дунька
ругалась отчаянно,  приводя свое хозяйство в порядок.  Но случалось и так,
что в грязную пору ядро ли падало, бомба ли взрывалась около, и обдавалось
все  развешенное на  веревках белье густою грязью.  Вот  когда приходила в
полное  неистовство Дунька  и  когда  ругательства ее  достигали наивысшей
силы.
     Если же  белье пострадать от  бомбардировки не  могло по  той простой
причине,  что  было только что  снято или же  роздано давальцам,  а  бомбы
падали  недалеко  от   ее   хатенки,   как   хохотала  Дунька  над  своими
кавалерами-солдатами,  которые бросались от  нее к  траверзам и  блиндажам
прятаться от  обстрела.  Подперев руками крутые бока,  отвалив назад рыжую
голову,  хохотала во  всю свою звонкоголосую глотку,  а  снаряды между тем
рвались поблизости.
     Полнейшее презрение к смерти и бабье упорство в этом презрении -  вот
чем держалась бобылка Дунька,  и  смерть почему-то  обходила ее  стороной,
даже когда она под штуцерными пулями полоскала белье на Пересыпи.
     Хатенка ее  тоже утвердила каким-то  способом право свое на  жизнь во
что бы то ни стало и стояла себе нерушимо, несмотря ни на какой обстрел.
     Крепко приросший к третьему бастиону матрос-квартирмейстер Петр Кошка
был довольно частым гостем в этой хатенке, так как у Рыжей Дуньки водилась
водка, а люди они оказались вполне одной породы.
     После той легкой раны штыком,  какую получил Кошка еще зимою в  одной
из  вылазок под командой лейтенанта Бирюлева,  он не был ни разу ни ранен,
ни  контужен.  На  корабле  "Ягудиил",  куда  его  списали  с  бастиона по
приказанию Нахимова,  просидел он недолго, в вылазки же потом напрашивался
и  ходил  почти каждую ночь,  захваченное при  этом  английское снаряжение
продавал офицерам, и деньги у него бывали.
     Конечно,  Хлапонин,  едва  устроившись со  своею батареей на  третьем
бастионе в  июле,  захотел посмотреть на храбреца,  о котором ходило много
разных рассказов даже в  Москве;  а  в  "Московских ведомостях" приводился
случай, что какой-то предприимчивый вор, раздобыв матросскую форму и выдав
себя  за  раненого Кошку,  отправленного сюда  в  госпиталь на  излечение,
обокрал  квартиру  одного  доверчивого,   хотя  и   имеющего  крупный  чин
обывателя, созвавшего даже гостей ради "севастопольского героя".
     К  Хлапонину подошел строевым шагом  матрос в  черной куртке и  белых
брюках,  с унтер-офицерскими басонами на погонах, со свистком на груди и с
георгиевским крестом в петлице и сказал, стукнув каблуком о каблук:
     - Честь имею явиться, ваше благородие!
     Он был очень черен - загорел, закоптился в орудийном дыму, - сухощек,
скуласт,  с  дюжим носом и дюжими плечами;  глядел настороженно выжидающе,
так  как  не  знал,  зачем его  позвали к  новому на  бастионе батарейному
командиру.
     - Здравствуй, Кошка! - улыбаясь, сказал Хлапонин.
     - Здравия желаю, ваше благородие! - отчетливо ответил Кошка, подняв к
бескозырке руку.
     - Какой ты губернии уроженец?
     - Подольской  губернии,   Гайсинского  уезда,  села  Замятинцы,  ваше
благородие,  -  привычно и  быстро сказал Кошка,  еще не успев определить,
будет  ли  дальше от  этого  офицера какое-нибудь дело,  или  один  только
разговор, как и со многими другими офицерами, особенно из приезжих.
     - О тебе я в Москве слышал, что ты один четырех англичан в плен взял,
- улыбаясь, начал, чтобы с чего-нибудь начать, Хлапонин.
     - Четвер„х чтобы сразу, этого, никак нет, не было, ваше благородие, -
неожиданно отрицательно крутнул головой Кошка. - А по одному, это, кажись,
разов семь приводил.
     - Четырех  одному,   конечно,  мудрено  взять,  -  согласился  с  ним
Хлапонин.
     - Ведь они, англичане эти, не бараны какие, ваше благородие... Ты его
к  себе тянешь,  а  он  тебя до  себе волокет.  А  из  них тоже попадаются
здоро-овые, - с большой серьезностью протянул Кошка. - Раз я с одним таким
в транчейке ихней схватился,  так только тем его и мог одолеть,  что палец
ему откусил!  Стал он  тогда креститься по-нашему,  а  лопотать по-своему:
"Християн, християн! Рус бона, рус бона!.." Значит: "Не убивай меня зря, а
лучше в  плен веди".  Ну,  я  и  повел его.  Да еще как бежал-то он к  нам
швидко,  как  ихние стали нам взад из  транчеи палить!..  Тут я  два ихних
штуцера захватил,  -  его  один да  еще  чей-то...  Обои после того продал
господам офицерам... Может, и вам прикажете расстараться, ваше благородие?
     - Что?  Штуцер английский?  Валяй,  расстарайся,  братец!  - и слегка
хлопнул его по плечу Хлапонин.
     - Есть расстараться, ваше благородие!
     На этом разговор с  Кошкой окончился к обоюдному удовольствию,  и дня
через два после того у Хлапонина появился штуцер.
     Первый  день  пятой  бомбардировки Севастополя оказался злополучным и
для  Рыжей  Дуньки  и  для  матроса Кошки.  Большое ядро  разнесло хатенку
Дуньки,  с  утра  ушедшей на  Пересыпь полоскать белье,  а  Кошке вонзился
обломок доски в ногу.  Рану эту, правда, отнесли на перевязочном к легким,
но  все-таки неуязвимый,  казалось бы,  храбрец в  первый раз за все время
осады выбыл из строя.


                                   III

     В  Михайловском соборе,  где  венчалась Варя  и  где  тогда было  три
пробоины в  куполе,  хранилось до  ста пудов восковых свечей.  Пятипудовая
бомба угодила как раз в  купол,  обрушила его вниз,  добралась до свечного
склада и взорвалась именно там.  Свечи после того стремительно вылетели во
все отверстия в  стенах и  через купол,  и после находили их всюду кругом,
даже на крышах отдаленных домов.
     По Екатерининской улице бомбы и ядра летели теперь вдоль,  - так были
установлены новые батареи французов.  Почти то же самое было и на Морской,
где  еще  недавно около домов толпились пехотные резервные части,  где они
обедали и отдыхали.
     Только небольшая площадка перед  Графской пристанью и  дальше площадь
около огромнейшего здания Николаевских казарм,  при  форте того же  имени,
оставались пока еще вне обстрела.
     В  июне и в июле,  когда орудийная пальба протекала обычно,  солдаты,
стоявшие  в  прикрытиях  на  бастионах,  изощрялись в  придумывании разных
шуточных названий для  бомб  противника в  дополнение к  тем,  которые уже
повелись с начала осады и успели прискучить. Так о двухпудовых, издававших
благодаря своим  кольцам какой-то  особенный свист  и  тяжкое  тарахтение,
говорили  полупрезрительно:   "Ну,   молдаванская  почта  едет!"  -  а  за
пятипудовыми   почему-то   укрепилось   длинное   и    сложное   название,
произносимое,  впрочем,  скороговоркой: "Вижу, вижу, тут все прочь!" Все и
разбегались кто куда, чуть только завидев это чудовище.
     Семипудовых не успели еще окрестить никак, - некогда было; "крестили"
бастионы и  батареи русские они,  и  делали это внушительно до  того,  что
Горчаков вечером пятого августа писал царю на основании донесений:
     "Огромное   бомбардирование,   вероятно,   скоро   доведет   нас   до
необходимости очистить город.  Надеюсь, что до этой крайности мы не дойдем
до  окончания  моста  через  бухту,  но  вашему  императорскому величеству
надобно быть готовому на все.  Дело натянуто до крайности. Армия ваша и я,
мы  делали все,  что могли,  и  едва ли  заслуживаем в  чем бы  то ни было
упрека,  но постоянное числительное превосходство неприятеля,  неимоверные
всякого рода средства,  которыми он  располагает,  не  могли не повлечь за
собою  окончательного перевеса в  пользу  союзников.  Видно,  такова  воля
божия.  Надобно  покориться  ей  со  свойственным русскому  народу  вашему
самоотвержением и продолжать исполнять свой долг,  какой бы оборот дела ни
принимали".
     Гарнизон Севастополя "продолжал исполнять свой долг",  хотя в  первый
день  бомбардировки потерял тысячу  человек,  притом  больше убитыми,  чем
ранеными;  потери  интервентов касались  только  артиллерийской прислуги и
были потому меньше втрое.
     Горчаков к  концу дня пятого августа был подавлен все тою же неудачей
данного им  накануне сражения на  Черной речке,  так  как  видел,  во  что
выросла  эта  неудача.  Пятой  бомбардировки он  страшился,  ее  он  хотел
предотвратить, отсрочить, но она разразилась в заранее назначенный день, и
результаты ее на Малаховом - в сердце обороны - были потрясающи.
     Но  гарнизон  Севастополя,   хотя  и   поражен  был  известием,   что
наступление полевых войск  не  удалось,  однако не  в  такой степени,  как
главнокомандующий.  И с наступлением темноты на Малаховом, как и на других
бастионах и батареях, закипела обычная работа.
     Однако по  мере того как  шла  осада,  усилия интервентов сводились к
тому, чтобы свои возможности увеличить, а возможности осажденных сдавить.
     Темнота ночи  была  спасительна раньше,  когда  осаждавшие имели мало
мортир.  Теперь она уже не  спасала рабочих от больших потерь:  прицельная
стрельба прекратилась,  навесная гремела едва ли не с  большей силой,  чем
днем.   И  достаточно  было  одной  семипудовой  бомбы,  чтобы  совершенно
разметать сложенный из мешков с землею траверс,  в четыре метра шириною, в
семь длиною. А подобные бомбы местами падали по двадцати, даже по тридцати
штук сразу на небольшом пространстве.
     Вместе с мешками,  фашинами, турами далеко во все стороны разметывали
бомбы  работавших  солдат,   но  подходили  новые  команды,  и,  поминутно
спотыкаясь на трупы,  мешки и  обломки фашин,  проваливаясь в  воронки и с
ругательствами выбираясь из них, новые солдаты начинали работы снова.
     Об этом знали,  конечно,  там,  у противника,  где шла точно такая же
работа  на  батареях,  развороченных целодневным огнем  русских орудий,  и
оттуда летели бомбы не только на укрепления, но и на все подступы к ним.
     За   долгие  месяцы  осады  очень  хорошо,   конечно,   были  изучены
противником все дороги,  ведшие к бастионам,  дороги, по которым подходили
команды рабочих и подвозились пушки на смену подбитых,  снаряды, доски для
платформ, туры и прочее, нужное для работ.
     Огонь,   открытый  по  этим  дорогам  с  наступлением  темноты,   был
заградительным огнем,  опоясавшим бастионы,  а  в  помощь  ему  стрелки из
ближних траншей открыли самую частую пальбу, и пули летели безостановочным
роем, так что от них гудела ночь.
     Казалось бы,  ничего нельзя было сделать под таким обстрелом,  но все
делалось, как было заведено делать.
     Бомба,  попадая в полуфурок с порохом, в мельчайшие клочья превращала
и лошадей и бравых фурштатов, но следом за уничтоженными катил в темноте с
наивозможной  на  совершенно  загроможденной дороге  быстротою,  за