рядов
оказался каземат башни, часть которого отделил себе для жилья Истомин.
     Воздух  здесь  очищался не  только печкой с  широкой железной трубой:
рядом с собою поместил Истомин своего адъютанта, несколько других офицеров
и  канцелярию,  -  поэтому постоянно отворялась наружу тяжелая,  окованная
толстым  железом  дверь,  так  как  большое хозяйство требовало и  больших
забот, и в каземат то и дело являлись и из него выходили люди.
     Простая,  но  с  чистым бельем кровать,  широкий диван  темно-зеленой
кожи,  несколько массивных стульев около большого овального стола, свечи в
ярко начищенных медных шандалах,  бронзовые накаминные часы, шкаф красного
дерева -  все это создавало некоторый уют среди развороченной кругом башни
глинисто-белой вязкой земли,  успевшей уже впитать в себя столько пролитой
крови.
     Печь топилась, потрескивая, и постреливая, и кидая на желтый вытертый
полосатый ковер на  полу  красные блики,  но  стоял все-таки тяжелый запах
подвальной сырости,  смешанный  с  застарелыми запахами  трубок,  красного
вина, сыра и других острых закусок и мускуса.
     Предложив гостю  трубку  и  приказав подать  вина,  Истомин заговорил
первый, поглаживая тонкими пальцами нахимовский приказ:
     - Не  правда ли,  большой чудак наш  Павел Степаныч?  Вот что значило
сделаться ему  командиром порта!  С  первого же  дня  усвоил всю житейскую
мудрость  Станюковича.   А   ведь  как  раньше  сам  разносил  старика  за
скупость!..  Мне же лично и говорил:  <Вы представьте-с только, что это за
Гарпагон-с*.  Нужны бревна мост наладить через Черную, а он без бумажки не
дает-с!  Да ведь это он государственное преступление делает-с!> Совершенно
верно,  -  это  и  было  настоящее преступление,  и  не  опоздай мы  тогда
благодаря Станюковичу с наводкой моста, мы бы Инкерманское сражение вполне
могли выиграть.  А  то один старец бревен пожалел,  а  другой -  я разумею
князя -  очень уж скрытничать вздумал,  и  в общем погибло несколько тысяч
людей зря.
     _______________
          *їГїаїрїпїаїгїоїнї -  имя  героя-скряги   из   комедии   Мольера
     <Скупой>, которое стало нарицательным.

     Заметив, что Хрулев, завесившись табачным дымом, вопросительно поднял
брови, Истомин продолжал:
     - Я  говорю не о  снарядах,  конечно:  если мало у  нас пороху,  то в
отношении к  снарядам скупость необходима,  но вот первая половина приказа
мне что-то не нравится, не знаю, как вам, Степан Александрыч.
     - Скупость насчет людей?  -  понял,  наконец, Хрулев. - Есть, есть по
этому поводу где-то в баснях Крылова:  <Чем кумушек считать трудиться,  не
лучше ль на себя,  кума,  оборотиться!> Уж кто себя больше не бережет, чем
сам-то Павел Степаныч? А кто для него должен подобный приказ писать: я или
вы?
     И  глаза Хрулева несколько игриво спрятались не только в облака дыма,
но и в набрякшие толстые веки,  а на женственно-белом с синими тенями лице
Истомина мелькнула улыбка, когда он отозвался на это:
     - Павел Степаныч -  фаталист.  Он верит,  что судьба наша написана на
небесах,  и баста. Теперь он постится, хотя и матросам и солдатам мы варим
скоромное.  Святейший синод разрешил всем, но он сомневается и постится...
И до пасхи будет поститься, я его, конечно, знаю.
     - На  небесах или  в  преисподней,  а  где-то  все-таки написана наша
судьба,  - серьезно сказал Хрулев. - Слыхали про майора Кувшинского? Целый
месяц  провел человек на  своем  пятом бастионе под  обстрелом:  ни  одной
царапины!  Получил отдых, пошел спать на свою городскую квартиру, а там-то
как раз его и прихлопнуло во время сна! И дом был трехэтажный, и спал он в
первом этаже,  - нет: два верхних этажа снаряд пробил и не рвался, а в его
спальню ввалился - тут и готово... В куски! Как это прикажете объяснить?
     - Я  не  астролог ведь,  в  звезды не верю,  Степан Александрыч!  Как
объяснить!  Я  такого сверхъестественного значения человеку не  придаю,  а
если мы с вами стреляем,  то рассчитываем только на то, что кого-нибудь да
убьем.  Не в белый же свет,  а в людей метим.  Дело ведь и не в этом,  это
само собою,  -  а  в том,  что вдруг вот выходит такой приказ:  <Чтобы при
открытии огня с неприятельских батарей не было ни одного лишнего человека>
и прочее...  Годится ли это? Нет, при всем моем уважении к Павлу Степанычу
должен сказать:  <Не годится!> В конце концов ведь прятаться и беречь себя
всеми способами всякий умеет, а тут вдруг приказ... весьма рассудительный,
однако довольно двусмысленный. Также и насчет разницы между <удальством> и
<храбростью>...  Тоже  что-то  очень  уж  тонко  и  для  наших  редутов не
подходит.  Что такое <удальство> и что такое <храбрость>?  Кабинетно очень
придумано!
     - <Удальство> и <храбрость>?..  Да-а, я, когда сам читал этот приказ,
подумал,  что  надо  бы  разъяснить это  молодым офицерам,  да  некогда их
собрать...
     Хрулев отвел в  сторону трубку и  отмахнул рукою дым  как  бы  затем,
чтобы  яснее  разглядеть  разницу  между  удальством и  храбростью,  потом
продолжал шумовато, как он говорил всегда:
     - Помню  я,  как  под  Силистрией  вел  себя  наш общий с полковником
Тотлебеном учитель,  инженер-генерал Шильдер.  Ему уже под семьдесят тогда
было,  но  ведь  вот  же  не  хотел  беречься,  а сам,  точно какой-нибудь
прапорщик, лез на рожон. Ну, посудите сами, Владимир Иваныч, нужно ли было
ему,  старику, полному генералу, самому подыматься на вал, усаживаться там
со всеми удобствами и глядеть в трубу на турецкие  траншеи?  Полагаю,  что
совершенно лишнее это было,  и так все кругом ему говорили.  Но у него для
всех был один готовый ответ:  <Э-э,  порет дичь неподобную! Ерунда!> Сидит
там минуту, две, началась стрельба оттуда и явно по нем. Сидит!.. Наконец,
нашелся меткий стрелок,  - пуля в ногу  разбивает  кость.  Из-за  чего  же
пострадали и он и все дело осады нашей,  так как он ведь руководил осадой?
Из-за упрямого удальства,  хотя, повторяю, он был уже далеко не мальчишка.
Ну,  что же тут делать? Стащили его на перевязочный, лекаря смотрят: <Надо
резать>. - <Режьте, говорит, если надо>. Отрезали. Однако он тут же: <Куда
это  понесли  ногу мою?  Вы ее,  смотрите,  в землю не закапывайте,  а как
стемнеет,  чтоб оттащили ее поближе к турецким траншеям и там бы  бросили:
пусть  она  им навоняет как следует!> Вот когда я припоминаю это,  то тут,
мне кажется, уж не удальство сказалось, а храбрость.
     - И какая же польза отечеству от  подобной  <храбрости>?  -  удивился
Истомин.
     - Пользы,  разумеется,  никакой,  да и Шильдеру это не помогло,  - он
скоро умер после операции,  там же,  под Силистрией,  его и схоронили.  Но
ведь  все-таки запомнилось почему-то  это:  я  запомнил,  другой запомнил,
произвело кое-какое впечатление...  На  удальство же  все-таки  не  совсем
похоже,  потому что  ведь безвредно.  Но  вот  я  могу привести вам другой
случай,  -  и это уж здесь,  в Севастополе,  было,  на четвертом бастионе.
Прапорщик Плескачев вздумал <показать штуку>  своим  товарищам,  таким  же
зеленым. Ему, видите ли, мало было, что каждый день он на глазах у смерти,
- ему понадобилось, чтобы смерть сама была у него на глазах. <Штука> его в
том  заключалась,  чтобы вскарабкаться на  вал и  там усесться и  закурить
папиросу,  а когда докурит до мундштука,  -  слезть. Влез на вал, и сел, и
закурил -  все честь честью.  Товарищи его стоят во рву,  а  над ними пули
свистят,  какие из французских траншей в этого Плескачева летят.  И что же
вы  думаете?  Ведь  успел  докурить папиросу и  уж  спускался,  когда пуля
наконец-то его поймала, прошла под левую лопатку. Отправили в Гущин дом, а
потом на Северную, на кладбище. Это - удальство, молодечество. Может быть,
даже пари держал... А погиб ни за копейку.
     - Я,  конечно, прекрасно понимаю и сам, что такое просто удальство, а
что -  храбрость и как разграничивает их Павел Степаныч! Но меня смущает в
этом приказе то,  что ведь он сам по себе-то бесцелен, этот приказ, потому
что неисполним.  Запретить молодечество,  удальство нельзя ведь;  и, может
быть,  даже в  той обстановке,  в какую мы все попали,  нельзя даже и трех
дней прожить,  не  чувствуя себя удальцом.  Беспредметное удальство всегда
может перейти в храбрость,  - ну, вот в эту самую, о которой говорит Павел
Степаныч, - а уж из труса не сделаешь храбреца...
     - А трус как заорет в ночном деле: <Братцы, обходят!> - тут и храбрые
могут показать тыл, - поддержал Хрулев.
     - Вот именно!  Я  об этом и  говорю...  А если покажут тыл,  то может
погибнуть зря не один уже сумасбродный Плескачев, а сотня, две или гораздо
больше Плескачевых и прочих.  Да в конце-то концов, если уж на то пошло, я
иначе себе и  не представляю всей нашей защиты,  как на четверть -  земля,
чугун и свинец,  а на три четверти -  живые человеческие тела... Эти живые
тела приходят на бастионы оттуда, с Северной, а потом известный процент их
отправляют обратно на Северную,  или в госпиталь, или прямо на Братское, и
ненужных смертей,  по-моему,  у  нас не  бывает:  все они вполне законны и
необходимы,  даже и  в рассказанном вами случае с этим Плескачевым.  Может
быть, просто загрустил человек и захотелось ему взбодриться.
     - У  нас тут французы теперь,  кажется,  никому не дадут грустить,  -
усмехнулся Хрулев. - Пленные во вчерашнем деле говорили, что генерал Боске
держит против Камчатского люнета двенадцать тысяч в траншеях. Я думаю, что
если мы их не отгоним,  то люнет неминуемо станет ихним.  Но для этого нам
надо собрать тоже порядочно силы.
     - Непременно...  Непременно...  Ну, вот видите, Степан Александрыч, -
очень оживился Истомин, - вы, значит, хотите идти на крупные потери?
     - Без потерь,  конечно,  не обойдется,  но зато можно надеяться и  на
крупный результат тоже.
     - Непременно!  Все дело в  живой стене,  а не...  В сторону французов
только предполагаете вылазку?
     - Большую  вылазку  против  французов,  а  малую,  предохранительную,
придется пустить против англичан...  чтобы и  у них создалось впечатление,
что мы не шутим.
     - Ага!  Для  этой  цели  имейте в  виду  двух  храбрецов:  лейтенанта
Бирюлева и капитана второго ранга Будищева, - оба с третьего бастиона. Они
уже  не  раз  бывали  в  подобных делах  и  всегда  удачно.  Я  назвал  их
храбрецами,  но,  может быть,  они еще и  удальцы вдобавок.  -  И  Истомин
улыбнулся затяжной  улыбкой,  делавшей  лицо  его  еще  более  моложавым и
привлекательным.
     Как раз в  это время ударил в  башню снаряд большого калибра;  разрыв
его там, вверху, отдался в каземате сильным гулом.
     - Гм...  однако!  -  качнул головой Хрулев. - Не опасаетесь, Владимир
Иваныч, что когда-нибудь пробьют они ваш накат?
     - Лично  за  себя  я  вообще  не  опасаюсь,  -  по-прежнему улыбнулся
Истомин.  -  Я даже думаю, что мне незаслуженно везет, что бог меня милует
не в меру моих молитв... Вот и вам ведь тоже везет, Степан Александрович!
     - Мне? - Хрулев почему-то нахмурился и стал усиленно глядеть в пол. -
Правда,  много раз приходилось мне людей водить под пули,  и бог хранил...
Только не люблю я говорить об этом перед делом,  Владимир Иваныч...  А вот
вина выпью с большой охотой.
     Вошел  ординарец,   волонтер  из  юнкеров  флота,  Зарубин,  и  очень
отчетливо доложил  Истомину,  что  <подпоручик ластового экипажа Дещинский
просит позволения изложить устно свою жалобу>.
     - Где он? - недовольно спросил Истомин.
     - Ожидает в  канцелярии,  ваше превосходительство,  -  четко и громко
ответил Витя.
     - Простите,  Степан  Александрович!  Придется мне  выйти  к  нему  на
минутку... Хотя едва ли, чтобы что-нибудь серьезное...
     Истомин  вышел,  посвечивая  густыми  желтыми  эполетами,  а  Хрулев,
изучающе,  как артиллерист,  оглядывая потолок каземата,  тянул медленными
глотками рдевшее  под  огоньком свечи  вино.  Он  имел  вид  отдыхающего и
действительно отдыхал здесь  после  целого дня  хлопот на  новом для  него
обширном и очень ответственном участке обороны.
     Но Истомин не задержался: он вернулся быстро.
     - Вот  чудак!   -  сказал  он  несколько  раздраженно.  -  Вы  только
представьте,  с  чем именно он пришел!  Жалуется на то,  что его товарища,
имярек,  произвели последним приказом из Петербурга в поручики, а его нет,
хотя  у  него-де  имеется старшинство в  два  месяца!  Чудак  или  круглый
дурак?.. Ну, не все ли ему равно, скажите, убьют ли его в чине подпоручика
или поручика?
     - Гм... Значит, он крепко надеется, что не убьют.
     - А  какое же он право имеет на это надеяться?  -  удивленно возразил
Истомин.   -   Наше  общее  назначение  здесь  какое?   Умереть,   защищая
Севастополь!  А произойдет ли это с нами сегодня, или через месяц, и будем
ли мы при этом подпоручики,  или адмиралы с  такими крестами (он взялся за
свой белый крест на шее), или простые рядовые матросы и солдаты, разве это
не все равно, скажите?
     Вместо Хрулева ответил на  это  новый  снаряд,  ударившийся в  башню,
наполнивший каземат гулом  прежней силы.  Хрулев  же,  снова  встревоженно
оглядев потолок и продолжая держать стакан под лохматыми усами, сказал:
     - Если они будут настойчивы,  то десятым,  двадцатым снарядом пробить
потолок вам все-таки могут,  Владимир Иваныч...  Бестия наводчик их знает,
куда целит!
     - Еще бы  не  знал!  Башня эта полгода у  них на  виду,  -  улыбнулся
Истомин.
     - Поэтому,  кажется мне, вам бы надо, пожалуй, перейти в какой-нибудь
блиндаж поближе к горже, а?
     - Зачем именно?  От  смерти не  спрячешься,  -  флегматично отозвался
Истомин.  -  Да  они сегодня долго стрелять по башне не будут:  это они по
привычке, а теперь у них новая забота - бельмо на глазу - Камчатка! Что-то
они там сочинят, а это рабочие заделают, как заделывали сто раз, и все тут
пойдет по-прежнему,  пока не придет к концу...  Тому или иному... тому или
иному... За что и давайте с вами чокнемся.
     И он протянул Хрулеву полный стакан,  слегка дрожавший в его красивой
белой руке, хотя ясные глаза его казались веселыми.


                                    VI

     Ночью,  как  и  предполагал Истомин,  снова  была  сильная пальба  по
Камчатке.  Французы,  руководимые энергичным  Боске,  задались,  очевидно,
целью не  только мешать ночным работам на Зеленом Холме,  но и  разрушить,
сровнять с  землей все это скороспелое укрепление,  которое не  успело еще
вооружиться достаточно сильно, чтобы вести поединок с их батареями.
     Истомин был там в  полночь.  Туда везли орудия.  Одно из  этих орудий
было  подбито,  чуть  только его  поставили.  Когда вместо него  подоспело
новое,  Истомин  сам  наблюдал за  его  установкой,  хотя  командир люнета
Сенявин и упрашивал его не рисковать напрасно.
     Думая над  тем,  как  можно применить приказ Нахимова в  ночные часы,
когда идут и  должны идти совершенно необходимые саперные работы и в то же
время открывается -  и  не  может не открываться -  канонада,  он пришел к
мысли отводить людей по траншее с более опасного участка на менее опасный.
Это заметно уменьшило число потерь, хотя и замедлило работы.
     Начальник большого участка линии обороны Истомин видел, что с началом
теплых весенних дней союзные войска ожили,  как  стаи мух,  и  вот к  ним,
ожившим,  обогревшимся на щедром крымском солнце, везли и везли на больших
океанских  пароходах,  как  <Гималай>,  и  новые  дальнобойные мортиры,  и
огромные запасы снарядов,  и  большие пополнения людьми.  Об этом говорили
дезертиры и  пленные,  но  об  этом  писали  также  весьма откровенно,  не
считаясь ни с какими военными тайнами, корреспонденты английских газет.
     Между  тем  он  знал  и  то,  какие  древние пушки  выволакивались из
хранилища  адмиралтейства и  ставились на  бастионы  взамен  подбитых,  но
прозорливое высшее начальство требовало,  чтобы  из  этих  музейных старух
палили  умеренно не  только  потому,  что  они  были  почти  безвредны для
атакующих,  но  и  по  недостатку пороха и  снарядов,  что  стало обычным.
Ближайший  к   Севастополю  пороховой  завод   был   в   местечке  Шостка,
Черниговской губернии - в нескольких сотнях верст от Перекопа; снаряды шли
из  Луганска,  тоже  через  Перекоп,  но  Луганск был  довольно далеко  от
Севастополя.
     И,  однако,  дела обстояли так,  что  защищать Севастополь было делом
чести русского имени, хотя бы он и был схвачен железной хваткой.
     Истомин  нашел  в  себе  и  то  хладнокровие среди  опасностей,  даже
презрение к ним,  и ту жажду деятельности во вред противнику,  которые его
отличали.
     Он и теперь шел к Камчатскому люнету, как шел бы хозяин на свое поле,
пережившее ночью грозу,  град и ливень.  Кроме того,  с саперным капитаном
Чернавским,  который  теперь  ведал  там  работами  вместо  Сахарова,  ему
хотелось поговорить о новой траншее для резерва батальонного состава между
исходящим углом Малахова и правым флангом люнета.
     Лихие фурштаты умчали уже чем свет убитых этой ночью, сложив их тела,
как поленницы дров,  на  свои зеленые фуры и  еле накрыв их  заскорузлым и
черным  от  крови  брезентом;   раненых  же  отнесли  на  Корабельную,  на
перевязочный,  к  профессору Гюббенету,  и теперь на Камчатке все пришло в
будничный вид, даже аванпостная перестрелка велась уже лениво.
     Желтая,  чуть заметная на  фоне молодой тощенькой и  низенькой травки
линия  французской  параллели  против  Кривой  Пятки,  такую  лаву  чугуна
извергавшая  ночью  из   своих  орудий,   теперь  не  представляла  ничего
внушительного.  Странно было  слышать жаворонков вверху,  в  чистом  синем
небе,  но они пели...  они трепетали крылышками и  заливались,  потому что
была ранняя весна, время их песен.
     В первый раз именно в этот день - 7 марта - услышал их Истомин в этом
году.
     Когда капитан-лейтенант Сенявин встретил его рапортом о благополучии,
он отозвался ему, добродушно улыбнувшись:
     - И даже -  о,  верх благополучия!  -  жаворонки поют, чего же больше
хотеть?
     На молодом,  но  усталом  лице  Сенявина с черной пороховой копотью в
ушах,  ноздрях  и  на  крыльях  большого  прямого  носа   мелькнуло   было
недоумение,  но  он  поднял  воспаленные  глаза  кверху,  тоже улыбнулся и
сказал:
     - Да, жаворонки... А рано утром журавли летели, курлыкали...
     - Вот видите - и журавли еще...
     Истомин пошел вдоль укрепления, попутно спрашивая о потерях. Орудия в
исправном  виде  стояли  на   починенных,   а   кое-где  и   не   тронутых
бомбардировкой платформах,  и  матами из корабельных канатов были завешаны
амбразуры. Истомин знал, что маты эти стали плести по почину капитана 1-го
ранга Зорина,  ведавшего теперь первой дистанцией,  как он четвертой.  Это
очень   простое   нововведение  оказалось   очень   удачным,   предохраняя
артиллерийскую прислугу от пуль,  и  спасло много людей.  Прежде ставили с
этой целью деревянные щиты,  но штуцерные пули пробивали их, как картонку,
а  в  матах из  канатов они застревали.  Кроме того,  щиты,  раздробленные
ядрами,  калечили много  людей  своими  обломками:  этого  не  случалось с
матами.  Так мешковатый Зорин, решившийся в сентябре на совете у Корнилова
первым высказать мысль о затоплении судов,  теперь показал,  что он вполне
освоился и с сухопутьем.
     Истомин недолюбливал Зорина,  но подумал о нем с невольным уважением;
<Все-таки не глуп... Ведь вот же мне не пришло в голову насчет этих матов,
а вещь получилась большой цены...>
     Старый боцман с  корабля <Париж> Аким  Кравчук оказался здесь же,  на
Камчатке.
     - А-а! Кравчук, здорово! - проходя, крикнул ему Истомин; и Кравчук, у
которого  к   Георгию  за  Синоп  прибавился  еще  крест  за  Севастополь,
вытянувшись насколько  мог  при  своей  короткой,  дюжей  фигуре,  гаркнул
осчастливленно:
     - Здравь жлай, ваш присходитьство!
     В левой руке у него был крепко зажат кусок хлеба. Это была привилегия
нижних  чинов  севастопольского  гарнизона  -  печены