, и он заступал на вахту.
     В полдень этого дня объезжал линию укреплений,  как обычно верхом,  с
двумя флаг-офицерами,  Корнилов, и мичман Попандопуло слышал, что адмирал,
остановясь у  них  на  бастионе,  указал его  отцу,  кивнув на  пятиглазую
батарею англичан с открытыми амбразурами:
     - По всей видимости, они приготовились уже к бомбардировке... Ну, что
ж... Встретим и примем!
     - Мы   ведь   тоже   сделали   все,    что   могли   сделать,    ваше
превосходительство,  -  с  достоинством отозвался отец,  который при одних
летах с Корниловым имел уже сильную проседь в черных усах.
     - Да,   мы  готовы...  Мы  готовы...  Мы  готовы!  -  все  с  большей
уверенностью повторял Корнилов,  подымаясь на стременах,  чтобы разглядеть
что-то такое там,  на Зеленой горе,  у неприятеля.  - Они готовы, конечно.
Однако - и мы тоже... А там пусть уж решает сам бог!
     Он был очень серьезен, говоря это, даже торжественно серьезен. У него
были прозрачные глаза в  несколько воспаленных,  от  недосыпания вероятно,
веках и длинные, белые, с синими венами, кисти рук.
     Засыпая в  углу  блиндажа под  шинелью,  мичман увидел высокую тонкую
женщину в  средневековом шлеме,  с мечом на серебряном поясе,  с такими же
прозрачными глазами и  с такими же длинными белыми кистями рук.  "Кто это,
Евгений Иванович?" -  спросил он Лесли.  "Как же так "кто"! Понятно, Жанна
д'Арк!" - ответил Лесли.
     А  у  Корнилова как  раз  в  это время сидел,  собираясь уже уходить,
Нахимов.  Корнилов  жил  тогда  в  доме  того  самого  отставного поручика
Волохова,  который построил форт в виде башни на Северной стороне. Меньшую
половину дома занимал он сам,  большую - его штаб. Установка буйков в море
пароходом союзников ясно указывала на то, что к бомбардировке с моря нужно
быть готовыми не  позже,  как  завтра.  Поэтому Корнилов собрал к  себе на
совещание не только начальников сухопутных оборонительных дистанций:  трех
адмиралов -  Новосильского,  Панфилова и Истомина - и генерала Аслановича,
но   также  и   командиров  береговых  фортов.   Конечно,   на   совещании
присутствовал  и   генерал  Моллер,   продолжавший  считаться  начальником
Корнилова,  и Кирьяков, командовавший не только своей дивизией, но и всеми
резервными силами,  местом  стоянки  которых была  Театральная площадь,  а
назначение -  броситься в  ту  сторону линии  обороны,  которой неприятель
угрожал бы прорывом.
     Но  все бывшие на  совещании уже разошлись,  Нахимова же  удержал сам
Корнилов,  так как только с ним связывала его не то чтобы близкая и теплая
дружба, но та старинная приязнь, которая стоит дружбы.
     Нахимов часто бывал в  семействе Корнилова,  его,  с  его коротенькой
трубочкой,   всегда  любила  видеть  у  себя  Елизавета  Васильевна,  жена
Корнилова;  к нему привыкли дети.  С ним можно было поговорить не только о
служебном, тем более что о служебном все уже говорилось раньше.
     Куда и  какими бортами должны были стать оставшиеся корабли в  случае
бомбардировки с суши и с моря, об этом уже говорилось; обсуждался и способ
потопить их, если бы противник ворвался в город. Как тушить на них пожары,
результаты обстрела, команды знали...
     Нахимов был нужен Корнилову,  чтобы поговорить с ним о чем-то другом,
что для него самого было как бы неясно, но важно.
     В  просторном кабинете,  где  они  сидели,  висел синий табачный дым.
Тогда  лучшим табаком считался табак фабрики Жукова,  и  курить какой-либо
другой табак было признаком плохого тона.  Два адмирала сидели друг против
друга за столом, с которого не убрали еще распитых после совещания бутылок
красного вина.
     - Павел Степанович,  письмо мне привез николаевский курьер от жены...
Просит Елизавета Васильевна передать вам поклон... и дети тоже...
     - Очень благодарен за память!..  Очень рад,  очень...  -  пробормотал
Нахимов. - А где-то теперь Алеша на "Диане"?
     - Да,   вот...  Алеша...  "Диана",  может  быть,  теперь  подходит  к
Сингапуру,  но ведь англичане находятся с  нами в  состоянии войны и могут
захватить корабль, - вот чего я боюсь!
     - Отстоится,  -  Нахимов  благодушно кивнул  головой.  -  Отстоится в
каком-нибудь нейтральном порту-с...  скучно,  конечно,  будет,  если очень
долго  стоять,   да...  но  ведь  трудно-с  и  предположить  такое,  чтобы
покусились они на наш корабль, когда он учебное плавание совершает!.. Нет,
Владимир Алексеевич, они этого не делали до сих пор и, я думаю, не решатся
сделать.
     - Я тоже полагаю, что англичане... Они - народ крепких традиций... Но
вот французы, при теперешнем правительстве, - французы могут!
     Нахимов поморщился, усиленно потянул из чубука, выпустил кольцами дым
и сказал решительно:
     - Нет,  и  французы не сделают!..  Наконец,  постоять в китайском или
голландском порту - это-с... это-с поучительно для юноши...
     - Об этом нет спору...  Поучительно,  да,  - был бы хороший надзор за
ним... А то эти портовые города в Китае...
     - Алеша - строгий к себе мальчик: для него не опасно-с.
     - Это вы хорошо определили его,  -  с живостью подхватил Корнилов.  -
"Строгий к  себе".  Прекрасно сказано!..  Он  даже  и  плохим товарищам не
поддастся!  В нем есть эта...  эта твердая самостоятельность, да - она и в
детстве у него была...  "строгий к себе"!  Это,  это, знаете ли, то самое,
что и нам всем осталось...  Мы попали в строгое время, и не мы одни, - вся
Россия!  Для  России настали строгие времена,  да!  И  может  быть,  самый
строгий день  будет  завтрашний...  Переживем ли  его  мы  с  вами,  Павел
Степанович?
     Вопрос был задан быстро, скороговоркой, так что Нахимов, казалось, не
сразу даже и  понял его,  но когда он дошел до его сознания,  то,  пососав
чубук,  адмирал с большим Георгием -  за Синоп -  на шее крякнул, оперся о
спинку кресла и проговорил назидательно:
     - Бог не без милости, а моряк не без счастья.
     - А  если  моряк  выброшен на  сушу?  -  слабо улыбнулся Корнилов.  -
Нильскому крокодилу в воде тоже везет,  а вылезет на берег - и не заметит,
как схватит пулю... Ведь это - совсем другая стихия, Павел Степанович, для
нас  с  вами...  Но  это  я  между прочим...  Жена прислала благословение:
тревожится.  Правда,  она уж давно тревожится, и могло бы войти это даже в
привычку,  но теперь как-то у нее это сказалось... от глубины сердца... Вы
верите в предчувствия?
     - Я верю только в то,  что не всякая пуля в лоб-с, - серьезно ответил
Нахимов.  -  Убить человека, для этого, - нам с вами это известно, - много
свинца и чугуна надо истратить.
     - Вы  -  одинокий,  Павел Степанович...  Правда,  брат у  вас  есть в
Москве,  но брат -  это,  знаете ли, совсем не то, что своя личная семья -
жена, дети... Я написал на всякий случай духовную с месяц назад, еще перед
Алмой.  Сегодня утром перечитал ее,  - кажется, все там сказал, - не знаю,
что еще можно добавить.
     - Что  вы,  Владимир Алексеич.  Что вы!  -  даже с  подобием испуга в
глазах отозвался Нахимов.  -  Разве вам можно думать о  смерти?  Вы только
вспомните,  как же без вас останется Севастополь!  Что вы-с!  Вы только об
этом,  об  этом самом подумайте:  кем же  вас заменить можно?  Никем-с!  А
защита Севастополя,  как вы ее поставили, очень надолго-с, очень надолго-с
может затянуться!  Мимо таких-с людей -  о,  она, эта курносая, с косой, -
сторонкой,  сторонкой-с обходит,  сторон-кой!  Я даже и за себя не боюсь -
видит  бог,  ни  вот  столько!  -  он  указал на  кончик чубука.  -  А  вы
Севастополю необходимы, как... как все его орудия и все снаряды-с! И чтобы
такой  человек погиб  в  самом начале дела,  -  помилуйте-с!  Вас  история
выдвинула-с,  -  сама история-с? Зачем же она вас выдвигала? Чтобы тут же,
извините меня,  по затылку вас хлопнуть?  История -  не дура-с! История не
так глупа-с, нет!
     Давно не замечал Корнилов,  чтобы герой Синопа так искренне говорил и
так разгорячался при этом. Ему стало неловко, как будто он смалодушничал.
     Рука  его,  уже  готовая  было  дотянуться до  кипарисового ларца,  в
котором лежало его духовное завещание, медленно опустилась и стала вертеть
пустой винный стаканчик.  Видимо,  в словах Нахимова нашлось что-то такое,
что было для него если не ново,  то убедительно,  -  и он поднялся, обошел
стол,  положил руки на  эполеты Нахимова и  три  раза,  точно христосуясь,
поцеловал его в дымящиеся, слабо растущие усы.
     - Спасибо на добром слове,  -  сказал он потом бодро, почти весело. -
Вы правы в том отношении, что поддаваться всяким этим предчувствиям и, как
бы сказать,  голосам вещих сердец -  это упадок духа,  разумеется,  и  для
этого надо иметь, кроме того, свободное время, - да, вот именно: свободное
время!  А у нас его нет...  Кстати,  я забыл вам сказать:  князь присылает
нам,  то  есть  в  адрес  командующего войсками  в  Севастополе,  генерала
Моллера,   некоего  полковника  генерального  штаба  Попова  в  начальники
штаба...  Так что теперь у  нас все пойдет не  как бог на душу положит,  а
вполне по-ученому.  Пишет князь,  что  этот Попов в  Петербурге на  лучшем
счету.
     - Ну,   что  же-с:   одним  петербургским  умником  будет  больше,  -
непроницаемо спокойно отозвался на это Нахимов и  положил трубку в карман,
что делал он всегда перед тем, как встать и прощаться.


                                    II

     Московский полк  утром  5  октября выстроился около  своих  палаток и
казарм  поротно,  составив  ружья  в  козлы.  Полковой священник готовился
начать молебен по случаю праздника, хотя непраздничной была погода.
     Рассвет наступил поздно из-за  тумана,  густо  залегшего вскоре после
полуночи. В нескольких шагах ничего уже не было видно, - люди появлялись и
расплывались, как тени.
     Когда  же  туман сдвинулся к  морю  и  открылась линия неприятельских
укреплений,  к  ним  сразу повернулись тысячи лиц,  чтобы узнать,  что они
готовят.  Но  там  не  замечалось ничего бросающегося резко  в  глаза:  ни
суетливого движения солдат, ни заново открытых амбразур...
     Сзади,  в  Севастополе,  тоже шло  все  заведенным порядком:  рабочие
выгружали адмиралтейство,  как  всегда с  самого утра;  по  Южной  бухте и
Большому  рейду  энергично  двигались  шлюпки,  баркасы,  гички  и  совсем
небольшие лодчонки, носившие название "вереек"; переправлялись с берега на
берег люди, перевозились тяжести, - работа каждого дня, постоянством своим
породившая уже устойчивость и спокойствие не только в солдатах,  но даже и
в обывателях.
     И  когда до уха иной матерой боцманши с Корабельной слободки доходило
зловещее известие о  возможной и  скорой уже  бомбардировке,  она говорила
презрительно:
     - Э-э,  бандировка,  бандировка!  Пугаешь зря,  будто мы пужливые! Не
слыхали мы,  што ль,  никогда твоей бандировки!  - и поджимала высокомерно
губы.
     Палатки  белели  в   тылу  укреплений  всюду.   Пехотные  части  были
придвинуты  Корниловым на  случай  штурма  и  штыкового  отпора.  Утренние
подводы,  привезшие из  города хлеб  и  мясо для  кухонь,  виднелись между
палатками,  на задних линейках.  Артельщики раздавали хлеб и черные ржаные
сухари солдатам. Водовозы медленно продвигались, и к ним бежали с ведрами,
чтобы  защитники укреплений имели все,  что  полагалось для  завтрака:  не
только  сухари,   но  также  и  воду,  чтобы  было  в  чем  размочить  эти
окаменелости, может быть десятилетней давности.
     Все  в  это  утро было как  всегда,  за  исключением только полкового
праздника в  Московском полку,  где  начался уже  было молебен,  как вдруг
грохнуло оттуда, со стороны противника... и еще... и в третий раз.
     И  не успели еще как следует переглянуться и  снять со лбов сложенные
для креста пальцы солдаты Московского полка,  как загрохотало уже по  всей
линии противника сразу сто двадцать огромных осадных орудий -  английских,
французских и турецких, - и, пряча поспешно на ходу свой требник в широкий
карман  рясы,  стаскивая через  голову золототканную ризу,  первым покинул
поле молебствия перепуганный поп.
     Солдаты ждали  команды и  искали глазами своих ротных командиров,  но
ротные точно так  же  оглядывались на  батальонных,  те  -  на  командиров
полков...  И несколько минут канонады прошло в этих ищущих взглядах, пока,
наконец, закричали, передавая сзади приказ Кирьякова:
     - Пехотным частям отступать к городу!..  Пехоте отступать в порядке к
улицам города!
     Кричать приходилось звонко и  чуть не  в  ухо соседа,  потому что ста
двадцати  осадным   орудиям   союзников  дружно   принялись  отвечать  сто
восемнадцать больших морских орудий  русских бастионов.  Трудно было  и  в
двух  шагах  перекричать такой  рев...  клубы  плотного дыма  очень быстро
заволокли все  кругом,  и  целей уже не  было видно артиллеристам:  только
вспыхивали слабо  то  здесь,  то  там  желтые  огоньки выстрелов.  Парадно
выстроившийся для молебна Московский полк уходил к  городу,  унося и увозя
многих раненых, а вслед ему визжали в воздухе ядра. Мчались нахлестываемые
вожжами ротные лошади...  За насыпями укреплений прятались от ядер матросы
и  солдаты  бастионов,  но  эти  насыпи,  сделанные из  каменной  щебенки,
рассыпались от удара ядер и обрушивались вниз,  как град картечи. С каждым
таким  ударом они  становились ниже  и  ниже.  Щеки  амбразур,  выложенные
мешками с  землей,  загорались от  выстрелов,  что  очень мешало стрельбе.
Блиндажи на  бастионах только носили название блиндажей;  их  все-таки  не
успели сделать,  как  было нужно:  это были простые навесы с  тонким слоем
земли  на  крыше.  Они  были  похожи  на  обыкновенные татарские  сакли  в
каком-нибудь ауле Бурлюк или Алма-Тамак.
     Осадные орудия в  большинстве были английские,  и поставлены они были
так, чтобы обстреливать Малахов курган и бастионы третий и четвертый.
     Тот хутор с  длинной каменной стенкой,  которую разметали матросы при
своей удачной вылазке,  отогнав два  батальона французов,  скоро был занят
французами снова.  Это  был  хутор Рудольфа,  давший свое имя и  горе,  на
которой расположился.
     Рудольфова  гора  была  теперь  вся  в  дыму  и  сверкании  выстрелов
французских батарей,  стрелявших тоже по четвертому бастиону,  взятому под
перекрестный огонь.
     Эти батареи на Рудольфовой горе были обстреляны в  полдень 2  октября
из  сорока  русских орудий.  На  пробной стрельбе тогда  определялись углы
возвышений для  мортир  и  пушек,  благодаря чему  теперь  каждый  выстрел
попадал в цель, хотя сплошной дым делал невозможной прицелку.
     Ветра не было,  дым висел всюду,  как в курной избе, дым ел глаза, от
дыма трудно было дышать.
     - Ре-е-е-же!..  Ред-кий  огонь!  -  пытались командовать на  батареях
офицеры,  чтобы осадило дым,  чтобы можно было  хоть что-нибудь разглядеть
вблизи,  а  вдали  хотя  бы  приблизительно нащупать линии  неприятельских
траншей.
     Но матросы-артиллеристы вошли в азарт. Они не замечали даже того, что
слишком перегревались орудия.  Они действовали как на корабле в море,  где
бои  бывают  жестоки,  но  не  длинны  и  во  время  боя  некогда думать о
чем-нибудь другом,  кроме  самого боя.  Они  не  знали,  они  могли только
догадываться по неумолкаемой и меткой горячей пальбе противника, что там у
многих орудий стоят такие же матросы,  как они, взятые с кораблей Рагланом
и Канробером.
     При  первых  же  выстрелах канонады Нахимов сел  на  своего  рыжего и
поскакал, как был - в сюртуке с эполетами, на линию укреплений. Оттуда уже
валом валила пехота к  городу,  и трудно было сразу понять,  почему и куда
уходят так поспешно.  Нахимов пробовал кричать солдатам: "Ку-да?" - это не
помогало,  -  голос терялся в  грохоте и  громе канонады.  Только командир
Бородинского  полка  полковник  Веревкин,   бывший  тоже  верхом,  заметив
адмирала,  сам  подъехал к  нему и  доложил,  что пехоте приказано отойти,
чтобы не нести напрасных потерь.
     Однако в  поспешной стрельбе без прицела много ядер и бомб перелетало
через бастионы,  и бомбы крутились перед разрывом,  и ядра прыгали здесь и
там.
     Нахимов  добрался до  пятого  бастиона и  остался на  нем.  Когда  он
говорил Меншикову,  что содействовать защите Севастополя с  суши не может,
так как он -  адмирал,  а не генерал, он представлял себе дело это во всей
его  сложности,  действительно ему  совершенно  незнакомой.  Но  отдельный
бастион был то же самое,  что флагманский корабль в  Синопском бою,  а  на
своем корабле тогда он не был праздным зрителем,  -  не хотел быть им он и
теперь.
     Он  сам наводил орудия.  Он  поднимался на  бруствер,  чтобы следить,
насколько позволял дым, как могли ложиться снаряды по Рудольфовой горе.
     Но  снаряды  тучей  летели  и  оттуда,  иногда  сшибаясь в  воздухе с
русскими ядрами,  и один из них разорвался недалеко от Нахимова,  когда он
стоял на бруствере и глядел в свою морскую трубу.
     Был ли это совсем небольшой осколок,  или кусок камня, подброшенный с
земли,  но Нахимов,  почувствовав легкий удар в голову, сдвинул еще дальше
назад и без того сидевшую на затылке фуражку.
     Затем он  снял фуражку,  оглядел ее,  она  была чуть заметно пробита;
провел по голове над левым виском ладонью - кровь.
     - Ваше превосходительство!  Вы ранены?  -  подскочил к  нему командир
батареи капитан-лейтенант.
     - Неправда-с!  Ничуть не ранен!  -  Нахимов строго поглядел на него и
надел фуражку.
     - Вы ранены!  Кровь идет!  -  крикнул обеспокоенный другой офицер, но
Нахимов поспешно вытер платком щеку,  по которой покатилась капля крови, и
сказал ему:
     - Слишком мало-с, слишком мало-с, чтобы беспокоиться!
     В  это  время  сзади  молодцевато рявкнуло солдатское "ура".  Нахимов
оглянулся и увидел слезавшего с лошади Корнилова.
     - Слишком  много-с,  слишком  много-с  -  два  вице-адмирала на  один
бастион,  -  пробормотал он,  покрепче  прикладывая к  голове  платок,  но
стараясь делать это так, чтобы не заметил Корнилов.
     - Павел Степанович!  И вы здесь!  -  прокричал Корнилов, здороваясь с
ним оживленно, даже пытаясь улыбнуться.
     - Я-то здесь,  -  несколько отворачивая голову влево,  бросил в  свою
очередь и Нахимов. - А вот вы зачем-с? - и глядел укоризненно.
     - Как я - зачем? - постарался не понять Корнилов.
     - Дома-с, дома-с сидели бы! - прокричал совсем недовольно Нахимов.
     - Что скажет свет!  - шутливо уже отозвался на это Корнилов и взял из
его рук трубу, так и не заметив, что он ранен.


                                   III

     Французские батареи,  -  с  Рудольфовой горы и  из  первой параллели,
которую удалось французам вывести в ночь на 28 сентября в расстоянии всего
четырехсот пятидесяти сажен от русских укреплений, длиною до полуверсты, -
расположены были слишком близко,  чтобы снаряды их не попадали в город,  а
дальнобойные орудия,  стрелявшие калеными  ядрами,  выбирали  своею  целью
корабли на рейде и деревянные дома в городе,  чтобы вызвать пожары.  То же
назначение  имели  и  конгревовы ракеты,  пускавшиеся из  особых  ракетных
орудий.
     И пожары в городе начались,  как это и предвидел Корнилов, по приказу
которого из обывателей,  инвалидов и  арестантов образовано было несколько
пожарных команд в разных частях.
     Загорелся и  сарай одного дома на Малой Офицерской,  и Виктор Зарубин
бросился его тушить.
     Зарубины были  в  большой  тревоге.  Теперь  уже  Капитолина Петровна
твердо  решила бежать из  дома  и  пихала в  узлы  из  скатертей все,  что
попадалось ей  на глаза,  как всегда бывает с  женщинами во время близкого
пожара.
     Она приказала Варе и  Оле одеться;  она помогла мужу натянуть шинель.
Она кричала ему звонко:
     - Что-о? Дождался? Вот теперь и... Дождался?.. Вот!
     И  капитан беспомощно глядел на  нее,  на детей,  на окна,  озаренные
багровым отсветом, и не находил, что возразить, только открывал и закрывал
рот, как рыба на берегу.
     Но вот вбежал запыхавшийся, с потным лбом