о.  Кроме того, ведь двое должны были идти в
ополченцы из Хлапонинки,  значит еще  кто-то  другой  с  Тимофеем,  да  из
соседнего  села  Сажного,  да  из других сел по округе...  Земляков в этом
ополчении можно было найти довольно и от них  как-нибудь  допытаться,  что
стало с его семьей, не засекли ли до смерти Лукерью, живы ли ребята...
     Опасно было,  конечно,  узнавать про это, но как-нибудь под шумок, по
человеку глядя...  Да, наконец, неужели ж земляки здесь, на чужой стороне,
побегут доносить на него,  что не Чумаченко он, а Чернобровкин? Не сделают
этого земляки,  не повернется ни у  кого на это язык...  И что такое о нем
доносить?  Что  бежал от  ополченства?  Зато  куда  раньше всех ополченцев
пришел в Севастополь... Или о том доносить, что утопил барина своего?
     Но  в  этом  не  раскаивался Терентий;  не  думал он  и  того,  чтобы
кто-нибудь из хлапонинцев вменил ему это в большой грех...  Нет,  земляков
своих не  опасался он,  по  земляке тосковал он,  когда выпадала для этого
минута,  и вот нечаянно пришлось услышать,  что такой земляк,  как Дмитрий
Дмитриевич, здесь, в лагере на Инкерманских высотах.
     Здесь -  это значило, что всегда можно было его увидеть, поговорить с
ним,  но самое-то "всегда" мало что значило здесь,  в Севастополе,  где не
твое было время и даже не тебе принадлежала твоя собственная жизнь.
     Как раз и в эту ночь,  -  правда, точно так же, как и в предыдущую, -
нужно  было  заступать в  секреты  впереди ложементов Малахова кургана,  а
разве можно было наперед сказать,  вернешься ли  ты  утром на своих ногах,
или принесут тебя на штуцерах товарищи, или даже, может быть, нечего будет
и  нести,  если  от  тебя останется в  целости только нога по  щиколотку в
драном пластунском чувяке.
     Временами в этот день Терентию думалось,  что тот Хлапонин, о котором
говорил мичман,  может быть вовсе не его Хлапонин,  а  только однофамилец.
Под  влиянием таких соображений он  становился на  некоторое время гораздо
спокойнее,  однако жаль было расставаться с возможностью что-нибудь узнать
вот   теперь  же   о   своей  семье  и   об   односельчанах  тоже:   чьими
"верноподданными" они стали,  и как начальство там, - ищет ли его все, или
уж перестало.
     На  Кубани,  когда вернулся он туда с  черкесской стороны,  считалось
так,  что паспорт у него был с собою, но, конечно, перешел в руки психадзе
вместе с  казенным штуцером:  человек еле переплыл через реку и  на  посту
появился совсем почти голый, в чем мать родила, - какой уж там паспорт или
вообще "вид на жительство", хорошо и то было, что сам остался жив.
     Потом он уже твердо считался Василием Чумаковым  или  по-украински  -
Чумаченко,  как  он  и  значился  во  всех списках пластунов,  прибывших в
Севастополь;  и Терентий укрепился уже в той мысли,  что найти его тут  не
могут,  тем  более  что  и  бороду  он  сбрил  и  усы у него лежали теперь
по-казацки,  концами вниз.  Это толкало его на то,  чтобы разыскать своего
"дружка" как можно скорее.
     Но  все-таки навертывались и  доводы против этого:  не  было бы хуже,
если он его разыщет и ему откроется?
     Что сам Дмитрий Дмитриевич никому не рассказал бы о  нем,  в  этом он
был уверен,  а  вдруг с  ним здесь же  опять его жена,  как была она здесь
раньше?  Женщинам,  кто бы  они ни  были,  Терентий решительно отказывал в
уменье держать язык за зубами: недаром он и своей жене, Лукерье, ничего не
сказал, когда уходил в последний раз из дому.
     Если же  как-нибудь узнает о  нем  начальство,  что он  утопил своего
барина,  помещика,  тогда конец...  И  на  Георгия не посмотрят,  конечно:
Георгия снимут, а его отправят по этапу в Белгород, в острог.
     Потом - через полгода, через год - будет суд, потом там же на площади
забьют его  палками солдаты или  запорет кнутом палач...  Лучше  уж  пусть
убьют здесь,  -  тут  смерть такая иногда может постичь,  что  легче и  не
придумаешь:  только что был человек как человек и с тобой разговаривал,  -
глядь,  от него остались только клочочки,  а  он и подумать даже не успел,
смерть это или что другое, как его уже нет!..
     Раза два в этот день, перед вечером, видел Терентий мичмана Зарубина,
и  оба  раза  очень хотелось ему  подойти и  спросить насчет жены  офицера
Хлапонина,  -  с ним ли она здесь,  или ее нет;  но опасался спрашивать об
этом.  Вдруг мичман, хотя он и мальчишка еще, спросит сам его: "А ты почем
знаешь,  что он женатый?  Я ведь тебе этого об нем не говорил?.. А если ты
хорошо знаешь,  что он женатый, стало быть, они тебе, и муж и жена, вполне
известны? Вот я ему и передам, значит, что пластун Чумаченко не то что вас
только, а даже и жену вашу знает..."
     Такие  соображения останавливали Терентия;  вообще же  очень  большую
сумятицу вызвал  в  этом  всегда расторопном,  исполнительном,  как  будто
совсем  не  принадлежащем себе,  бравом  пластуне Чумаченко захотевший его
несколько порадовать Витя.
     В  первые дни свои в  Севастополе Чумаченко,  правда,  сам справлялся
кое-где по бастионам и редутам у солдат и пластунов, нет ли среди офицеров
Хлапонина,  но  потом привык уже  к  мысли,  что  его "дружок" как раненый
больше уж для Севастополя не годится, и если оставлен на службе, то, может
быть, где-нибудь подальше: мало ли таких городов, где стоит артиллерия?
     Но  вот оставлено уже в  стороне сомнение в  том,  что может приехать
снова сюда Хлапонин: поправился и приехал, и указано место, где его найти,
- Инкерманские высоты;  это значило -  переправиться только на  Северную и
дойти до стоянки его батареи; язык-то доведет, конечно, а что потом?
     Конечно, дядю своего мог любить Дмитрий Дмитриевич,  как собака палку
любит,  однако ведь знает же он, конечно, и то, - не может не знать, - кто
утопил  в  пиявочнике дядю...  Простит ли он ему это?..  Когда встретились
после стольких лет опять в той же Хлапонинке, не погнушался поцеловаться с
мужиком,  рад был увидеть;  когда уезжал из Хлапонинки, то же самое, и при
людях,  простился,  как точно с ровней,  а теперь как будет?..  Донести не
донесет,  но,  может быть,  взглянет на него сентябрем и скажет так, чтобы
другие не слыхали:
     - Уйди с моих глаз, убийца, и больше не попадайся мне!
     И пойдешь, что же делать, и еще и за такую встречу спасибо скажешь...
А разве не может случиться так,  что теперь Хлапонинка стала его,  а это и
для мужиков гораздо было бы лучше, да и для него тоже какой же вред?
     Вреда нет, а есть только большая польза.
     Так  много нахлынуло разного домашнего,  старого и  важного все-таки,
несмотря даже и  на  смерть кругом,  певшую в  каждой неприятельской пуле,
визжавшую в каждом снаряде, что Чумаченко, собираясь на ночь на аванпосты,
едва  не  забыл взять свой аркан,  с  которым обыкновенно ходил в  секреты
последние  десять  -  двенадцать дней,  научившись у  настоящих  кубанских
пластунов,  как надо им действовать.  Места этот аркан занимал немного,  а
при  случае  мог  пригодиться.  Шея  самого Терентия очень  хорошо помнила
волосяной аркан черкесов.


                                   III

     Лежать по  целым ночам в  секрете,  навострив уши,  и  пялить глаза в
темноту перед собою,  отлично зная, что всего шагах в двадцати - тридцати,
а то даже и ближе таким же точно образом лежит и смотрит и слушает "он", -
к этому Чумаченко уже привык, но сумятица мыслей и представлений, поднятая
нечаянно Витей Зарубиным,  не  покидала его,  когда он  вместе с  четырьмя
другими хрулевскими пластунами отправился,  как ему было назначено, теперь
уже в сторону не англичан, а французов, против бывшей Камчатки.
     Туда ходили те же самые пластуны несколько ночей подряд,  но с другим
старшим,  который как раз в этот день был  ранен  пулей.  Пост  был  около
какой-то  криницы,  как  говорили  пластуны,  но был ли это колодец,  или,
просто стояла там в яме натечная дождевая вода,  только замечено было, что
к этой кринице иногда ходили за водой французы.
     Захвативший всего за  день перед тем  так  удачно в  плен огорченного
смертью  Раглана  английского офицера,  Чумаченко получил  теперь  хотя  и
шутливый, но все-таки приказ начальника четвертого отделения линии обороны
капитана 1-го ранга Керна:
     - Смотри же, братец, без красных штанов ты ко мне не являйся!
     Это  значило,  что ему,  удачливому охотнику,  в  эту ночь нужно было
заполевать новую  дичь,  только не  в  красном,  а  в  синем  мундире,  не
англичанина, а француза. Чумаченко браво ответил на это:
     - Слушаю,  вашсокбродь! Постараюсь доставить! - но он упорно помнил в
это же самое время,  что он не Чумаченко, а Чернобровкин, беглый, которого
ищут... и мутно было у него в голове.
     Раз даже, собираясь идти, сказал он своим пластунам:
     - Эх,  сдается менi, що не буде дiла... Або погибну я, або шо-сь таке
друге буде... - и даже глубоко вздохнул он, скрипнув зубами.
     Вытащил для  чего-то  из  ножен свой огромный кинжал,  попробовал его
пальцем,  долго разглядывая его,  хотя можно бы  было и  совсем на него не
глядеть;  но  очень ярко вспомнились двое черкесов в  пустой сакле,  рыжая
борода великана и  обтянутые скулы  другого,  а  потом вся  полная молний,
грома и ливня ночь в горах...
     Эта  новая  ночь  была  душная,  как  всегда  после  жаркого  дня,  и
безветренная,  отчего воздух был очень тяжел, как в мертвецкой. О том, что
лежать в  секрете придется около криницы,  думалось поэтому с облегчением:
от воды должна была все-таки тянуть низом кое-какая свежесть.
     Пришли на  место  в  темноте.  Чумаченко подполз поближе к  кринице и
прилег за камнем, положив под одну руку штуцер, под другую аркан.
     Не было надежды на удачу; томили мысли о том, поздоровается ли офицер
Хлапонин   с   пластуном   Чумаченко,   когда   узнает   в   нем   Терешку
Чернобровкина...  Неудержимо хотелось курить,  а курить было нельзя; нужно
было  смотреть в  темноту и  слушать,  чтобы  не  пропустить ни  малейшего
шороха, а между тем разрывные снаряды из мортир летели над головой с обеих
сторон, пыхтя и заглушая шорохи.
     Чумаченко лежал по-пластунски,  не шевелясь,  час,  два, три... Глаза
его к  темноте привыкли уже и различали в нескольких шагах от себя белесые
известковые камни,  но тело затекало,  и, главное, все почему-то першило в
горле,  так  что  он  все  глотал  слюну,  чтобы  как-нибудь не  кашлянуть
невзначай.
     В засаде,  около водопоя,  лежал он,  как древний-древнейший человек,
как  хищный  зверь,  подкарауливающий копытное животное,  но наудачу он не
надеялся,  - ничто внутри его не сулило ему удачи...  И когда  он  заметил
кого-то,  идущего  оттуда,  со  стороны противника,  он на момент обомлел,
точно это  был  какой-то  призрак,  а  не  человек,  у  него  даже  сердце
притаилось вдруг, перестало как будто биться...
     Между тем человек подошел к  самой кринице,  ступая осторожно,  точно
шел по канату.  Около криницы он повел головой в стороны, оглянулся назад,
потом,  успокоившись, присел на корточки и принялся как будто раздеваться,
начав с того, что снял с себя саблю.
     Разглядев это,  Чумаченко преобразился вдруг. Охотник в нем растолкал
всю  накипь  посторонних нудных  мыслей.  Он  начал  проворно  и  бесшумно
выпрастывать и  подбирать руками  аркан,  -  на  момент,  приподнявшись на
колени,  замер,  точно  кошка  перед  прыжком,  примеряя глазами к  аркану
расстояние до головы француза,  и вот петля,  как змея, кинулась вперед...
Чумаченко дернул  к  себе  веревку,  и  француз повалился навзничь,  успел
только глухо хрипнуть.
     Все   существо  Терентия  напрягалось  теперь,   чтобы  добычу  свою,
француза, протащить на аркане эти несколько шагов от криницы к себе.
     Это было гораздо более трудное дело, чем удачно накинуть петлю ему на
шею.  Тащить нужно было так,  чтобы и  не  задушить его и  в  то  же время
обессилить, лишить голоса; нужно было проделать это и быстро и тихо, чтобы
не  услышали другие французы,  но  в  то же время надо было выбрать момент
дать знать своим, чтобы спешили на помощь.
     Хотя шея француза и  была захлестнута,  но руки были свободны,  и  он
хватался ими за всякие выступы земли, чтобы затормозить это непонятное ему
движение,  в  какое пришел он  вдруг не по своей воле.  Так бьется в  воде
большая рыба,  попавшая на удочку,  и  рыболовы знают,  что леска в  таких
случаях должна быть все время натянута,  как струна, иначе рыба сорвется с
крючка.
     Подаваться вперед Терентий не  мог,  -  он  должен был  или стоять на
месте,  упираясь ногами  в  камень,  за  которым  прятался,  или  медленно
отходить назад.  Он отходил,  подтягивая вслед за собой француза,  который
извивался всячески и  старался ли стучать в землю каблуками,  или нет,  но
стучал, - вот-вот могли нагрянуть ему на помощь.
     Терентий прокричал раза  два  сычом,  вызывая своих,  но  только  что
почувствовал  около  себя  пластунов,  как  заметил  две-три  черные  тени
французов около криницы.
     То самое, что сделали когда-то с ним самим психадзе в плавнях Кубани,
проворно делал  Терентий с  пойманным им  французом.  Он  завязал ему  рот
платком,  который вытащил из  его же кармана,  скрутил назад правую руку и
привязал к ней левую концом аркана, другим же концом, тем, где была петля,
почти успел связать ноги своей добычи, когда темнота ночи сгустилась вдруг
перед его  глазами,  и  острую боль  почувствовал он  в  мякоти ноги около
бедра, куда вонзился штык подкравшегося к нему зуава.
     Выхватив кинжал,  Терентий сунул его в живот врагу; тот слабо охнул и
присел на  колени.  Второй удар  Терентия отнял у  него способность ахнуть
вторично и  громче;  зуав свалился набок и  лег  почти рядом со  связанным
товарищем.
     Выстрелов не  было ни с  той,  ни с  другой стороны:  секреты держали
себя,  как секреты.  Темнота ночи не  давала возможности ни пластунам,  ни
зуавам определить точно,  сколько человек стоит  против них,  а  поднимать
ложную тревогу по  всей  линии  ночной перестрелкой было  строго запрещено
секретам.
     Потеря двух человек,  конечно, сильно отразилась на воинственном пыле
остальных французов,  и остаток недолгой июньской ночи прошел уже тихо, но
натекла полная штанина крови, пока другие пластуны кое-как рукавами рубахи
перевязали ногу своему старшему.
     Лихой разведчик Чумаченко едва дотащился серым утром до Корниловского
бастиона,  но приказ Керна им был выполнен:  красные штаны были доставлены
начальнику. Пойманный арканом зуав оказался молодым офицером.
     Как ни бушевал он,  придя в себя,  что таким зверским, диким способом
взят был в плен, но он все-таки был в плену, а Прасковья Ивановна Графова,
перевязав  по-своему  Чумаченко,  восхищенная  его  удачей,  не  один  раз
приятельски шлепнула его по спине ручищей и  сказала ему,  выпроваживая из
своего блиндажа:
     - Здоровый бычок, ничего! Заживет до свадьбы, будь весел!
     Если бы  Витя Зарубин дня через два после того виделся с  Хлапониным,
он  мог  бы  передать ему,  что  тот  самый  бравый пластун Чумаченко,  за
здоровье которого вздумалось ему  поднять бокал,  только что  произведен в
унтер-офицеры,  что  Нахимов  троекратно облобызал его  и  навесил на  его
широкую грудь второго Георгия;  но в то же время добавил бы,  что он ранен
штыком,  хотел было отлежаться в  блиндаже,  однако осмотревший его  медик
направил его в госпиталь, на Северную.


                                    IV

     Рана Терентия была признана не  опасной для жизни,  но она была очень
болезненна и беспокоила его уже тем,  что сидеть он совсем не мог,  лежать
же мог только ничком или на правом боку.
     В том же госпитале, в котором лежал он, умер Нахимов, Павел Степаныч,
от  которого получил он  свои кресты,  и  кресты эти  потускнели после его
смерти в глазах Терентия, потеряли половину своей цены.
     Он  смотрел из  окна  своей  палаты  вместе с  другими ранеными,  как
выносили тело адмирала,  чтобы отправить его через рейд на  Екатерининскую
улицу,  и  не  мог удержать слез.  "Отца матросов" он привык уже считать и
своим отцом. В последнее время при встречах с ним на Корниловском бастионе
раза два сказал ему Нахимов: "А-а, Чумаченко! Здравствуй, братец!" - и это
было для Терентия дороже крестов.
     Не  забывал Терентий и  о  том,  что здесь же,  на  Северной,  только
дальше,   в  сторону,   на  Инкерманских  высотах  стоит  батарея  Дмитрия
Дмитриевича.
     Но скажет ли он ему,  если узнает в пластуне унтер-офицере,  кавалере
двух  Георгиев Василии  Чумаченко своего  "дружка" Терешку,  -  скажет  ли
тогда, как адмирал Нахимов: "А-а, здравствуй, братец!" - или отвернется?
     О  том,  чтобы он расцеловался с  ним три раза накрест,  как Нахимов,
Терентий  уже  не  думал,  хотя  свободного времени  для  подобных  дум  в
госпитале было много.  Он старался думать,  что штабс-капитан Хлапонин,  о
котором говорил мичман, был какой-то другой, не его Хлапонин.
     Но однажды,  это было уже в начале июля, на дворе госпиталя увидел он
через открытое,  завешенное кисеей от мух окно двух прилично одетых женщин
под  синими  зонтиками в  соломенных шляпках.  Одна  была  повыше ростом и
постарше на вид, другая пониже и помоложе.
     На  них  были платья не  сестер милосердия,  и,  однако,  две сестры,
работавшие в  госпитале,  вышли к  ним и  поздоровались,  как с  хорошо им
знакомыми,  пустились  в  разговоры  с  ними  о  вещах,  должно  быть,  не
относящихся к  госпитальной жизни,  потому что  все  четверо имели веселый
вид, даже смеялись часто.
     О  чем  именно говорили они,  Терентию не  было  слышно,  они  стояли
довольно далеко от  окна,  но  ему показалось вдруг,  что где-то  он видел
высокую,  и  даже  другая,  которая пришла вместе с  нею,  тоже  почему-то
показалась не совсем неизвестной: как будто встречалось такое лицо...
     "Может,  на  улице когда видел,  -  думал Терентий.  -  Ведь женщин в
Севастополе сколько же теперь могло остаться? Одна-две, и обчелся..."
     Сестры - обе пожилые, низенькие и некрасивые - были свои, их он видел
ежедневно,  но  вышло как-то  так,  что  они  были необходимы,  чтобы ярче
бросились в  глаза эти  две,  под одинаковыми синими зонтиками с  шелковой
бахромой.  И когда одна из них,  высокая,  повернула свой зонтик так,  что
лицо оказалось на солнечном свету, Терентий узнал вдруг в ней жену Дмитрия
Дмитриевича.
     Другая с нею была Варя, похожая на своего брата Витю обычным семейным
сходством, но на нее уже не глядел Терентий, узнав Елизавету Михайловну. С
этого момента не  только сразу отпали его  сомнения,  о  том ли  Хлапонине
говорил ему мичман, - он преобразился вдруг; он, плохо еще ходивший, через
силу,  забыв о  боли,  кинулся к дверям палаты,  чтобы подойти и спросить,
давно ли она из Хлапонинки, что там и как теперь...
     Только в дверях он остановился,  но не столько потому, что понял свое
безрассудство,  сколько по другой причине:  с одной стороны, он разбередил
свою рану не  разрешенными еще  ему  сильными движениями,  с  другой -  он
увидел  в  двери,  как  обе  дамы  под  синими зонтиками уходили со  двора
госпиталя, а сестры возвращались в палату.
     Поговорить о Хлапонинке с женою "дружка" не удалось Терентию,  однако
с этого дня он быстро пошел на поправку. Теперь, когда он прочно уже знал,
что Дмитрий Дмитриевич здесь же,  рядом с ним,  рукой подать, и он всегда,
когда захочет, может его увидеть, он начал чувствовать большой подъем сил,
и  одно это  сильнейшее желание поскорее ходить,  как ходил прежде,  чтобы
дойти на  Инкерманские высоты,  оказалось действительнее всех госпитальных
лекарств, корпий и перевязок.
     Достаточно было ему увидеть живую,  улыбающуюся,  высокую,  под синим
зонтиком с бахромой жену Хлапонина, чтобы представить как живого такого же
высокого, улыбающегося Дмитрия Дмитриевича, который к тому же, как офицер,
знает,  что  это  значит,  когда простой солдат получает два  георгиевских