ны;  чугунные  узорчатые балюстрады расположили
по  соседству с  грифонами;  пожарную каланчу  вонзили  в  небо;  большому
количеству чиновников и  военных дали места в  казенных учреждениях;  и ко
времени Крымской войны в  городе насчитывалось уже  свыше тринадцати тысяч
жителей,  но  он  собирался расти с  быстротой,  свойственной всем  вообще
морским коммерческим портам,  привлекающим оборотистых людей  разных наций
блаженным ароматом скорой и верной наживы.
     _______________
          *їГїрїиїфїоїнї -    архитектурное    украшение,     изображающее
     фантастическое животное с птичьей головой,  туловищем льва и орлиными
     крыльями.

     Больше всего все-таки жило здесь греков,  оптовых и мелких торговцев,
рыбаков, каменщиков, матросов; новой русской Керчи они достались как бы по
наследству от древнего Пантикапея.
     В  городе было два базара -  новый и  старый,  и если новый со своими
каменными лавками, кофейнями и трактирами имел довольно культурный вид, то
зато  гораздо  живописнее  его  был  старый,  куда  съезжались  татары  из
окрестных и отдаленных деревень, в своих круглых черных шапках, одинаковых
для зимы и лета,  часто окутанных пышными чалмами, и базар этот был в иные
дни совершенно почти непроходимым от  их  мажар,  запряженных то огромными
рыжими  двугорбыми  верблюдами,   то  кроткими  буйволами,  то  сухоногими
поджарыми лошадьми.
     Этот базар,  кроме продаваемой на  нем живности,  кишел еще живностью
соседних с ним обывателей:  под ногами у людей, лошадей, волов и верблюдов
деловито и  неутомимо шныряли,  отыскивая себе  всякую  поживу,  поросята,
цыплята, утята, чувствовавшие себя здесь, как в своих дворах.
     Как и  в глубокой древности,  здесь,  в проливе,  во множестве ловили
сельдей и  другую рыбу;  рыбу  эту  солили,  коптили,  вялили,  и  в  иных
кварталах Керчи даже и осенние ветры не в состоянии были сладить с тяжелым
рыбным запахом, казалось пропитавшим тут и самую землю на несколько метров
вглубь.
     Тысячи  бочонков  с  сельдями скоплялись на  пристани Керчи  и  потом
отправлялись на каботажных судах в  Таганрог,  Мариуполь,  Одессу и другие
порты Приазовья и Черноморья, а отсюда - в глубь России.


                                    II

     Стражем Азовского моря  Керчь  не  была,  хотя  и  стояла у  пролива.
Противника,  способного добраться до  этого  глубоко внутреннего моря,  не
видели  ни  Александр  I,  при  котором  началось  превращение  деревни  в
коммерческий порт, ни Николай.
     Только когда  англо-французская эскадра вошла в  Дарданеллы в  начале
Восточной войны,  в  Петербурге начали думать о  возникающей опасности для
Приазовья и принялись, впрочем, очень медленно спеша, вооружать не столько
Керчь,  сколько близкое к ней побережье пролива и делать попытки заградить
самый пролив, чтобы в него не прорвались суда союзного флота.
     Керченский пролив всего несколько километров шириною,  но гораздо уже
его фарватер,  который проходит ближе к берегам Крыма,  чем Кавказа. Чтобы
держать под обстрелом именно этот фарватер,  и  устанавливались батареи на
вдавшихся в пролив мысах.
     Южнее Керчи установлена была батарея на Павловском мысе и другая - на
мысе Ак-Бурун. Одну батарейку поставили в самой Керчи, а другую - у нового
карантина для того,  чтобы обстреливать неприятельские суда, в случае если
они прорвутся все-таки на Керченский рейд... Наконец, в двенадцати верстах
от Керчи,  близ Еникале,  в разных местах поставили еще три батареи. Самая
сильная из всех  этих  батарей  -  первая  -  должна  была  прежде  других
встретить  вражеские  суда:  на  Павловском мысе установили двадцать шесть
орудий; в Керчи же было только четыре малокалиберных.
     Разбросав вдоль берега всего около шестидесяти пушек, генерал Хомутов
успокоился за участь города со стороны суши,  но мысль превратить Азовское
море в озеро,  то есть закупорить фарватер пролива,  осуществить оказалось
куда труднее.
     Фарватер этот,  правда,  был и  не широк и  не глубок,  но имел очень
илистое дно и  не только не был безопасен от штормов,  но еще и вода в нем
оказалась текучая.
     Все  способы заградить фарватер были  пущены в  дело,  когда началась
осада Севастополя.  Прежде всего протянут был обыкновенный бон из  цепей и
бревен у  самого входа в  пролив со  стороны Черного моря;  однако осенние
бури так изорвали его, что пришлось вытянуть остатки его на берег.
     Тогда,  по  примеру  Меншикова,  Хомутов  решил  преградить  фарватер
судами.  Больше пятидесяти таких, которые было не жаль топить, собрали для
этой цели не только в  Керчи и  ее окрестностях,  но и  по всему побережью
Азовского  моря.   Тут  были  и  казенные,   и  частные,  приобретенные  у
владельцев, и даже одно конфискованное английское.
     Чтобы они тонули добросовестно  и  безотказно,  а  затонув,  усидчиво
сидели  в иловатом дне пролива,  их доверху нагружали камнем;  если же они
оказывались слишком низкобортны,  им нашивали борта;  вообще возни с  ними
было довольно много. Когда же вся эта операция была закончена, решено было
не надеяться на это заграждение и минировать пролив.
     Весною,  месяца  за  два  до  прихода союзной эскадры,  пролив и  был
минирован.  Впереди линии заграждения в  шахматном порядке было поставлено
сорок мин.  В глубоких местах мины ставились плавучие,  в мелких - донные,
которые должны были взрываться электрическим током.
     Такие же  точно минные заграждения установили и  еще  в  двух  местах
пролива,  севернее Керчи. Сделав же это, успокоились, так как сделали все,
что можно было сделать при больших замыслах и малых средствах.
     В  случае если бы все эти заграждения не помогли,  заготовлены были и
еще кое-какие способы защиты.
     Со стороны Азовского моря - три небольших парохода, четыре транспорта
и  шесть казачьих баркасов;  вся  эта "эскадра" вооружена была несколькими
десятками устарелых пушек,  однако очень смутно представляли и экипаж ее и
даже  само  высшее начальство,  что  именно могла  она  предпринять против
первоклассного флота союзников; командовал ею контр-адмирал Вульф.
     Наконец,  на  Арабатской стрелке  -  песчаной косе,  примытой некогда
морем  к  Керченскому  полуострову,  расположено  было  старое  Арабатское
укрепление,  каменные стены  которого давно развалились,  а  земляные валы
обрушились.  Эта  крепостца  особенно  рекомендовалась Горчаковым генералу
Врангелю,  который был  назначен вместо  Хомутова охранять восточную часть
Крыма;  семнадцать стареньких орудий торчало на  ее беззаботных,  заросших
травою валах,  и целый батальон гарнизона можно бы было разместить в ней в
случае крайней нужды.
     У  генерала Врангеля было кое-какое боевое прошлое:  под его командой
русские солдаты нанесли поражение туркам  в  Малой  Азии  и  взяли  у  них
крепость Баязет.  Теперь  перед  ним  была  поставлена задача  не  пускать
неприятеля в  Азовское море и  не  пропускать его в  глубь Крыма,  если бы
вздумал он высадиться в больших силах.
     При  этом не  определено было точно,  какие именно силы врага следует
считать большими;  силы же самого Врангеля если и достигали приблизительно
десяти тысяч,  то были очень распылены по побережью и  состояли из пехоты,
не  способной к  полевым  действиям,  из  донских казаков и  кавалерийских
полков.
     Однако  Врангель,  высокий благообразный старик,  умеренной полноты и
медленных движений,  был  вполне спокоен за  внутреннюю часть  Керченского
полуострова по причине полного ее безводья,  и  если был чем озабочен,  то
только тем,  чтобы в руки союзников не попали русские орудия,  старательно
понаставленные на Павловском мысе и в других местах.
     Поэтому  достаточные запасы  пороха  были  заготовлены им  на  каждой
батарее для надобностей взрыва,  и укреплений,  и орудий.  Что же касалось
хлебных амбаров,  принадлежавших казне, то их приказано было сжечь со всем
хлебом,  который  в  них  находился;  преимущественно  это  была  пшеница,
привезенная сюда для экспорта еще до начала войны.


                                   III

     Ясно представить заранее, как именно станут действовать интервенты на
подступах к Керчи и далее,  было, конечно, невозможно, а казаки, посланные
Горчаковым предупредить Врангеля,  что десантный отряд,  "приблизительно в
двадцать пять тысяч человек", отправлен, по всей вероятности, в Феодосию и
Керчь, успели прискакать с этим известием тогда только, когда из утреннего
тумана   в   море,   перед   прибрежным  селением  Камыш-Буруном,   начали
вырисовываться многочисленные остовы пароходов и огромных боевых кораблей.
Тогда же прибыло донесение и  от коменданта Феодосии,  что большая эскадра
прошла, не задерживаясь, мимо этого города на восток.
     В Петербурге,  в военном министерстве,  царило прочное убеждение, что
помешать десанту союзников,  подкрепленному двумя-тремя  десятками больших
боевых судов,  овладеть Керчью и Азовским морем вообще невозможно, поэтому
незачем и затрачивать для защиты пролива большие средства.
     Хозяйственный наказной атаман  Хомутов  скорбел  об  огромных запасах
хлеба в портах Приазовья,  особенно в Геническе, которые попадут, конечно,
в руки интервентов, вместо того чтобы питать защитников Севастополя. "Даже
и острый русский штык без сухарей окажется туп", - уныло писал он военному
министру Долгорукову.  Однако никаких мер ни к вывозу хлеба внутрь страны,
ни к подлинной защите Керчи в Петербурге не принимали; между тем за входом
в Азовское море союзники наблюдали зорко.
     Даже сторожевой пароход бессменно стоял здесь на  якоре вне выстрелов
с  берегов,  подобно "Мегере" перед Севастопольской бухтой,  а канонерские
лодки,  подходя к  самой  линии  затопленных судов,  делали здесь  промеры
фарватера.  Одна села было тут на мель,  но когда ее вздумали обстрелять с
Павловской батареи,  оказалось, что снаряды до нее не долетали, в то время
как  ядра  из  ее  орудий  даже  перелетали  через  батарею;  снялась  она
собственными средствами и ушла не спеша.
     Конечно,  и  все  несерьезные средства  закупорки  пролива  и  защиты
берегов,  так  же  как и  расположение немногочисленных и  слабых воинских
частей,  были хорошо известны и Броуну и д'Отмару, и место высадки десанта
было выбрано заранее с тем расчетом, чтобы зайти в тыл наиболее сильной из
батарей - Павловской - и овладеть ею, а потом тут же двинуть пехоту дальше
по побережью пролива, к Еникале.
     Флотилия,  до  семидесяти вымпелов числом,  идущая медленно в  тумане
вдоль берега,  представляла для наблюдавших ее  с  Тыклинского маяка и  из
деревни Камыш-Бурун зрелище величавое и  жуткое:  к  мирной Керчи и  в еще
более мирные,  тихие и  мелкие воды Азовского моря шли явно огромные силы,
задача которых была истреблять,  разрушать,  жечь и сопротивляться которым
было невозможно.
     Еще 23 апреля,  когда к  проливу у  Керчи с  этим же самым намерением
подошла эскадра интервентов, сердца генералов - Хомутова в Тамани и барона
Врангеля  в  Керчи  -  дрогнули  от  опасения  запятнать свои  беспорочные
послужные списки на старости лет,  перед выходом в  отставку,  с мундиром,
пенсией и возможной арендой.
     Тогда Хомутов, после отплытия эскадры, писал Врангелю:
     "Нас ожидают большие события!  Да  благословит господь нас обоих!  На
одного из нас должен пасть удар,  и  если всемогущий поможет нам сохранить
войска, то уже это будет большое счастье".
     Но  Хомутов не  удовольствовался письмом.  Он  переправился из  своей
Тамани в Керчь,  чтобы упросить Врангеля всемерно помочь ему, если высадка
десанта произойдет сначала на кавказском берегу, охраняемом им, Хомутовым.
     Сидя  у  Врангеля  за  вечерним чаем  и  теребя  свои  двухъярусные в
соответствии  со  званием  наказного  атамана  Донского  казачьего  войска
почтенные усы, умоляюще говорил Хомутов:
     - Помилуйте,  Карл Карлович, посудите сами, ну что же я буду делать и
в Тамани,  и в Анапе, и в Новороссийске совсем в сущности без войска? Ведь
одного того,  что я полный генерал и генерал-адъютант, недостаточно же для
противодействия  неприятелю:   надобно  войско  дать!   Я  писал  об  этом
неоднократно,  но разве же там приняли во внимание?  Нисколько!  А ведь на
кого же  ляжет вся ответственность в  случае чего,  боже упаси?  На  меня,
грешного, разумеется!
     Лик у  него  был поневоле кроткий и под влиянием перенесенной тревоги
бледный, дрябло-старчески-бледный; только одна большая бородавка под левым
глазом бунтарски ярко горела.
     - Поэтому-то я и обращаюсь к вам,  - продолжал он, - любезнейший Карл
Карлович,  перекиньте мне заблаговременно хотя бы два батальона регулярной
пехоты на мой берег, а?
     И выцветающими уже серыми глазами он глядел на гораздо более молодого
и  чином,  и  званием,  и  летами  охранителя  крымского  берега  ожидающе
просительно, с надеждой.
     Благообразный Врангель  смущенно  поглаживал свою  широкую  лысину  и
отвечал:
     - Они вернутся,  глубокоуважаемый Михаил Григорьевич,  они непременно
возвратятся опять сюда,  эти  подлые англо-французы,  если не  завтра,  то
послезавтра...  И мне так кажется,  что непререкаемо это ясно,  - сюда, ко
мне они вернутся,  а  совсем не к  вам пойдут,  так что я-то и должен буду
пасть под  их  ударом,  вот  кто именно,  -  я,  а  совсем не  вы,  Михаил
Григорьевич!..
     Врангель медленно,  но  тем  не  менее  достаточно сокрушенно покачал
головой,  задумчиво глядя  в  одну  точку  на  столе,  где  лежала простая
серебряная ложечка и ничего больше, и закончил:
     - Так  что  именно я  нуждаюсь в  вашей  помощи,  почтеннейший Михаил
Григорьевич!  До вас,  может быть, тоже дойдет со временем неприятель, - я
не спорю в этом, - но первый удар его должен буду вынести я! Два батальона
регулярной пехоты,  о-о,  это  было  бы  мне  большое  подспорье,  большое
подспорье!..  Если бы я  мог получить от вас хотя бы и  без артиллерии два
батальона!..  По  миновании же надобности в  них я,  разумеется,  с  самой
искренней моей  благодарностью переправил бы  их  обратно  на  ваш  берег,
добрейший Михаил Григорьевич!..
     Хомутов изумленно развел руками,  услышав такую  странную просьбу:  у
него было гораздо меньше войска,  чем  у  Врангеля,  и  оно было еще менее
боеспособно. Призвав на помощь все свое испытанное красноречие, пытался он
убедить своего младшего товарища,  что не крымскому,  а кавказскому берегу
угрожает  первый  удар  союзников,  но  Врангель  был  слишком  убежден  в
противном. Хомутову пришлось в конце концов отплыть обратно в свою Тамань,
не добившись успеха,  как и  Врангелю не удалось выпросить у него ни одной
роты.  Каждый  генерал  остался при  своих  скромных силах  перед  большим
испытанием, но в глубине души оба были недовольны друг другом.
     И вот теперь,  когда союзная армада остановилась,  не пойдя дальше на
восток, против Камыш-Буруна и начала выстраиваться в три линии, выставив в
первую легкие пароходы,  тут  же  открывшие обстрел города у  Врангеля как
единственное утешение,  весьма,  впрочем, сомнительное, появилось сознание
своей  правоты,  которую должен был  признать,  наконец,  за  ним  и  этот
долгоусый Хомутов, если только сейчас он сидит в своей Тамани.
     Пушечные выстрелы в  море во время тумана бывают особенно раскатисты.
Кавказский берег слышал их  на далеком расстоянии от Камыш-Буруна,  имения
помещицы Олив, где готовились высадить десант интервенты.
     Место  высадки  десанта заранее угадывалось Врангелем потому,  что  в
первое свое  появление эскадра союзников остановилась перед Камыш-Буруном,
а  перерыв ее действий на две-три недели не мог ничего изменить.  Да и  на
взгляд самого Врангеля это  было наиболее удобное место для  переброски на
берег больших масс пехоты, чтобы действовать против Керчи и Еникале.
     Невдалеке от Камыш-Буруна,  в лощине,  был собран в ночь на 12/24 мая
небольшой  отряд,  около  тысячи  восьмисот человек  при  четырех  полевых
орудиях  под  командой полковника Карташевского.  Это  были  основные силы
Керченского полуострова.  Оказать сопротивление десанту интервентов они не
могли, конечно, - они могли только наблюдать за тем, что он предпримет. На
обстрел берега с судов Карташевский не ответил ни одним выстрелом.
     Контр-адмирал Вульф  приказал  пароходам  своей  керченской   эскадры
развести  пары,  чтобы  быть  в  состоянии  "нанести неприятелю наибольший
вред";  в случае же если не удастся это,  - спасти экипажи судов,  а  суда
взорвать.   Врангель  спешил  стянуть  какие-нибудь  части  на  подмогу  к
небольшому отряду,  стоявшему у Феодосии,  так как опасался, чтобы и здесь
интервенты не высадили десант, достаточный для захода ему в тыл: захватить
узенький, всего в шестнадцать верст в ширину, перешеек, запереть ему выход
в  середину  Крыма,  заставить  его  сдаться  со  всеми  немногочисленными
войсками,  бывшими в его распоряжении, - этой мысли достаточно было, чтобы
сделать   из   медлительного,  спокойного  на  вид  генерала  беспорядочно
заметавшегося торопыгу.
     Во  втором часу  дня  12  мая  Карташевский послал в  Керчь  Врангелю
донесение,   что   высадка  десанта  началась:   море  покрылось  огромным
количеством шлюпок  с  солдатами.  Но  донесение это  еще  только принимал
Врангель,  когда  раздались  резкие,  гулкие  орудийные залпы  со  стороны
старого карантина:  это канонерские лодки,  подойдя сюда и заметив русский
отряд в лощине за Камыш-Буруном,  вздумали его обстрелять, хотя расстояние
до него и превышало дальность полега снарядов.
     Карташевский приказал отряду  сниматься и  отступать по  феодосийской
дороге,  тем  более что  высадка десанта шла быстро и  уже большие колонны
противника выстраивались на берегу, между деревней и мысом.
     Высадку  начали  французы.  Их  синие  мундиры и  красные штаны  ярко
запестрели на высоте около селения.
     Туман отполз далеко в  море,  плотный и  белый,  и  на его фоне очень
четко  рисовались мачты  и  паруса  больших кораблей,  стоявших в  третьей
линии;  а спереди от пароходов и транспортов к берегу и обратно, вспенивая
тихое море веслами, во множестве сновали шлюпки.
     Левее   французов  начали  выстраиваться  красномундирные  английские
полки,  а  еще левее их  турки,  очень заметные издали по  своим малиновым
фескам с широкими синими кистями.


                                    IV

     Что в пятнадцати верстах высаживается десант союзников,  стало тут же
известно всем в этой чистенькой, опрятной, зажиточной Керчи, где так много
было греков и армян,  экспортеров русской пшеницы,  в уютных домах которых
почти  накануне  еще  сквозь  открытые  окна  то  бурно  и  радостно,   то
меланхолично звучали рояли и  часто устраивались в неприкрыто практических
целях вечера с танцами, где черноокие юные южанки очаровывали классической
эллинской красотой русских чиновников и военных, детей угрюмого севера.
     И вот всей этой спокойной,  налаженной,  несложной, правда, но вполне
самоудовлетворенной жизни  мгновенно настал  конец,  как  только  греки  и
армяне услышали,  что,  кроме французов и  англичан,  высадилось на  берег
множество турок.
     Французы и  англичане,  хотя  тоже чрезвычайно скверно,  но  все-таки
совсем не  то,  что  турки:  в  представлении греков и  армян два  понятия
"турки" и "поголовная резня" сливались в одно.  Поэтому все,  на чем можно
было  спешно  выбраться  из  Керчи,   бралось  с  боя:  татарские  мажары,
запряженные верблюдами,  перегружались до  отказа женщинами и  детьми;  на
дроги  с  ленивыми  буйволами,  не  надеясь  на  их  прыть,  клали  горами
необходимейшие вещи,  больше мягкую рухлядь,  а сами шли около, стараясь в
одно и то же время и уйти как можно дальше от обреченного города,  который
некому было защищать,  и  не  потерять из  вида подвод со  своим последним
добром. Скрип от немазаных колес татарских мажар был оглушителен, раздирал
душу.  Немногочисленные керченские извозчики