ия,  сколачивались из  разбитых
досок  платформы,  мешками с  землей  и  турами выводились щеки  амбразур,
подвозились из  резерва полевые пушки,  чтобы штурмующие колонны встретить
картечью, наконец подтягивались и сами резервы, так как штурм казался всем
неминуемым к рассвету.
     Наступил  рассвет,   но   вместо  штурма  возобновили  огонь  орудия,
отдыхавшие  ночью;  кроме  того,  к  французским  мортирам  присоединились
английские,  действовавшие до  этого  против  Малахова кургана:  теперь их
жерла  повернулись в  сторону  "Трех  отроков",  главным образом Камчатки;
впервые в  истории осады крепостей так  сосредоточивался огонь и  достигал
такого чрезмерного напряжения, точно ядрами и осколками разрывных снарядов
интервенты хотели вымостить дорогу своей пехоте туда,  к  берегу бухты,  к
концу войны,  к орденам, к шумихе газет, к вековым монументам на бульварах
Парижа,  Лондона,  к  величественно-крутому  подъему  ценности  банковских
акций.
     Все,  что  с  огромным трудом  и  при  больших  потерях  людьми  было
исправлено и восстановлено на передовых редутах за ночь,  в течение первых
же  часов  утром  26  мая  было  вновь развалено,  разрушено,  искалечено,
взорвано. Раненых было так много, что почти половина гарнизона Корабельной
стороны  занята  была  их  уборкой  и  переноской  на  перевязочный пункт,
расположенный в Доковой балке.
     На  предварительном,  собранном Пелисье,  военном совете,  на который
приглашены были  из  французских генералов:  Боске,  Ниэль,  Б„ре,  Лебеф,
Далем,  Фроссар,  Мартенпре и Трошю,  а из английских:  Эри, Гарри Джонс и
Дакрес,  высказывались разные мнения о  часе  штурма.  Многие склонялись к
тому,  чтобы идти на  штурм,  когда совершенно стемнеет,  но возобладало в
конце  концов  мнение самого Пелисье:  "Засветло подраться и  тотчас потом
утвердиться на занятых укреплениях".
     Это "засветло" приурочено было к  шести часам вечера 26 мая (7 июня),
почему и  канонаду,  рассчитанную на  двадцать семь  часов,  начали в  три
пополудни 25 мая (6 июня): у Пелисье был явно математический склад ума.
     Однако не лишен был  математических  способностей  и  начальник  всей
Корабельной  стороны генерал-лейтенант Жабокрицкий.  Он отлично знал,  что
весь вообще гарнизон Севастополя был гораздо слабее численно одного  этого
корпуса   Боске,   атакующего  Корабельную,  причем  две  трети  гарнизона
приходилось  на  Городскую  сторону,  у  него  же,  у   Жабокрицкого,   на
пространстве  в  четыре  версты  было  разбросано на третьем бастионе,  на
Малаховом,  на передовых редутах и в резерве - на слободке и  в  балках  -
всего  только около двенадцати тысяч человек.  Это число солдат и матросов
значительно убавила бомбардировка,  а у тех,  кто во время боя находится в
тылу, потери большей частью двоятся в глазах.
     Уже к полудню Жабокрицкому стало казаться,  что все погибло,  так как
он  получил  донесение,  что  неприятельские войска  собираются  на  своих
плацдармах и в траншеях,  очевидно готовясь к штурму. Между тем на третьем
бастионе  уже  половина орудий  не  имела  возможности стрелять вследствие
обрушенных амбразур; большие опустошения были и на Малаховом.
     Начальник Малахова кургана  и  всего  четвертого отделения Юрковский,
видя,  что  ничего не  делается,  чтобы  собрать войска для  отражения уже
очевидного и в самом скором времени штурма, сам обратился к Жабокрицкому с
напоминанием,  что надо усилить хотя бы  гарнизоны передовых редутов,  где
была  всего  горсть бойцов,  но  Жабокрицкий предпочел другое.  Сказавшись
больным, но никому не передав команды, он уехал - проще говоря, притом его
же словами,  "бежал,  как сукин-рассукин сын",  с Корабельной на Северную,
глубоко запрятав в карман брюк грозный свой пистолет.
     И  в  то время,  как Боске объезжал свои батальоны,  каждому указывая
точное место  его  штурма,  -  он  сосредоточил две  дивизии против одного
Камчатского люнета  и  две  других  против  обоих  редутов и  Забалканской
батареи, а дивизию турок поставил в резерв, - в то время как сам Пелисье -
это было после четырех часов дня - приехал к войскам, чтобы воодушевить их
своим присутствием,  хотя усиленная порция рому и  без  того придала много
мужества солдатам,  -  в это время атакуемая сторона оставалась совсем без
командира,  никто не знал тут, кого слушать и что надо делать, и на страже
Камчатки стояло всего только триста человек Полтавского полка,  а на обоих
редутах четыреста пятьдесят Муромского.
     Когда до  Горчакова  дошло,  что Жабокрицкий "заболел" и оставил свой
пост, он перевел Хрулева с Городской стороны на его место, и Хрулев тут же
поскакал  на  Корабельную,  а  в  одно  время  с  ним туда же направился и
Нахимов;  но появились там они оба всего  за  несколько  минут  до  начала
штурма,  и  Хрулеву  не  удалось  сделать никаких распоряжений,  кроме как
направить  два  дивизиона  легких  орудий,  попавшихся  ему   на   площади
Корабельной слободки,  к мостику через Килен-балку,  за которой находились
Волынский и Селенгинский редуты и Забалканская батарея.  Зачем именно туда
направил он дивизионы,  он не успел объяснить: колонны французов двинулись
на штурм Камчатки, и он поскакал туда.


                                    IV

     Нахимов был уже там.
     Он  слез  со  своего серого маштачка и  не  спеша обходил укрепление,
удивляясь тому,  какой слабенький, точно в злую шутку, точно в язвительную
насмешку, гарнизон был поставлен тут, на самом ответственном месте.
     Но вот взвились там,  у  противника,  одна за другой три ракеты:  это
Пелисье приказал дать  сигнал начала штурма,  -  потом поднялась усиленная
пальба с неприятельских батарей, и, наконец, матрос-сигнальный с разбитого
бруствера закричал с искаженным лицом прямо в лицо Нахимову:
     - Штурм! Штурм!
     Нахимов бросился к  нему сам  и  выдвинулся над  бруствером вполовину
своего роста: действительно шли французы.
     Это была дивизия генерала Каму; она подходила к люнету гимнастическим
шагом,  разделившись на  три колонны;  средняя -  для штурма в  лоб и  две
других - для охвата люнета слева и справа.
     - Тревогу!  Тревогу бить!.. Барабанщики! Тревогу! - закричал Нахимов,
соскакивая с бруствера.
     Загорелый и  рябой,  с  голубой  проседью  в  бакенбардах,  низенький
барабанщик,  выступив из рядов,  мгновенно поправил колесо-фуражку,  чтобы
стояла геройски,  перетянул ремень барабана, - и засверкала "тревога", тут
же  подхваченная  и  отчетистым  барабанным  боем  и  заливистыми  рожками
горнистов по всей линии укреплений и в резерве на Корабельной слободке.
     Всем стоявшим в резерве известно было, что надобно делать по тревоге;
артиллерийские лошади были обамуничены, ожидая по своим конюшням, прислуга
тут  же  под навесами дворов вполне готова запрягать орудия и  двигаться в
заранее данном направлении,  -  тревога никого не  застала врасплох.  Хотя
французские батареи и  открыли как раз в это время усиленную пальбу именно
по  резервам,  все-таки легкие полевые орудия на  рысях двинулись отсюда к
Корниловскому бастиону,  между тем как осадные орудия, снятые с кораблей и
стоявшие еще на бруствере Камчатки, матросы деятельно заклепывали ершами.
     Это  был  приказ  самого  Нахимова,  видевшего  полную  невозможность
отстоять люнет  с  тремястами солдат против двадцати батальонов французов:
за дивизией Каму видна была в резерве другая дивизия -  генерала Брюне,  а
кроме нее - несколько рот гвардейцев...
     Все эти силы развертывались хотя и  быстрыми темпами,  но  совершенно
свободно,  как на ученье,  чувствуя себя в полнейшей безопасности. Русская
артиллерия была уже приведена к  молчанию,  и даже пороховой дым на люнете
успел рассеяться, и под косыми желтыми лучами клонившегося к закату солнца
развалины укреплений,  казалось,  только и ждали,  чтобы французы пришли и
заняли их без всякого боя.
     Однако же  бой все-таки начался,  чуть только передовые части средней
колонны французов добежали до бруствера.
     Полтавцы успели дать всего лишь один залп из  своих ружей,  и  только
один  выстрел  картечью  сделала  малокалиберная  пушка,   оказавшаяся  не
подбитой;  но не того,  видимо,  ожидали французы. Замечено было, что в их
передних  рядах  иные  бежали  с  завязанными  глазами:  не  всем  помогла
усиленная порция рому, - картечь пугала.
     Ров не задержал штурмующих,  -  он был уже засыпан фашинами,  турами,
мешками  с  землей:  в  него  свалилась большая половина насыпи,  разбитой
бомбардировкой...  И  вот  на  бруствере между  жидкими рядами  полтавцев,
бывших в  своих белых рубахах,  засинели французские мундиры;  скрестились
штыки.
     Бой, был короткий, - не могли долго сопротивляться триста спартанцев*
Полтавского полка целой бригаде французов, - но это был очень ожесточенный
бой.
     _______________
          *їСїпїаїрїтїаїнїцїыї -   граждане  древнегреческого  государства
     Спарты,  или Лакедемона.  В 480 г.  до н. э., во время войны греков с
     персами,   триста  спартанцев  во  главе  с  Леонидом  пали,  защищая
     Фермопилы,  узкий проход из  Фессалии  (Северная  Греция)  в  Среднюю
     Грецию.

     Пронизанный  несколькими  штыками  сразу,  упал  майор  Щепетинников,
командовавший полтавцами.  Тяжело  ранены или  убиты  были  все  остальные
офицеры в самом начале схватки. Солдаты же хотя и отступали по направлению
Малахова кургана,  но  так  медленно,  что французы,  обгоняя их,  толпами
бежали впереди их туда же, к Малахову, к своей заветной цели.
     Даже  и  сам  Нахимов,   стоявший  перед  ними  во  всем  великолепии
адмиральской формы, в белой фуражке, в густых золотых эполетах и с большим
белым крестом на шее,  не остановил на себе их должного внимания,  до того
стремителен был их разбег.
     За  него,  правда,  схватились было трое егерей,  чтобы тащить его  в
плен,  но около него,  кроме верхового казака,  державшего в поводу серого
маштачка, случился Лукьян Подгрушный, жених Даши, с банником в руках. Этот
черный банник как-то непостижимо быстро заметался вдруг около Нахимова,  и
Павел  Степанович увидел,  что  державшие  его  французы  упали,  а  дюжие
матросские руки, схватив его поперек в пояснице, подсаживают его в седло.
     Оттягивая  к   себе   остатки   отступавших  полтавцев  и   матросов,
неторопливо двигался Нахимов,  теперь уже сидевший верхом на  своем сером,
несколько  в  сторону  от  Малахова.  Французы  с  криками  пробегали мимо
знаменитого русского адмирала,  так как Малахов курган казался им  гораздо
более заманчивой,  а главное вполне уже доступной добычей,  адмирал же все
равно  не   мог  бы   миновать  их  плена  в   случае  захвата  ими  ключа
севастопольских укреплений.
     Стараниями Жабокрицкого курган действительно оставлен был  почти  без
гарнизона.  Там стояли только матросы у орудий,  а в прикрытии всего один,
очень слабый численно, батальон Владимирского полка.
     Скакавший было впереди резерва на Камчатку Хрулев увидел, что там уже
сплошь синеют мундиры французов,  и поворотил назад,  к Малахову,  который
был под ударом; и этот быстро проведенный маневр спас Корниловский бастион
в  самые опасные для него минуты,  так как,  кроме средней колонны дивизии
Каму, сюда же устремились и левая и правая, обогнувшие Камчатку.
     Резерв  русский,  правда,  был  очень  мал  сравнительно с  двадцатью
батальонами французов,  но  он  бежал на  помощь гарнизону и  поднимал его
силы.
     Вот  когда  пригодились многим  полупьяным егерям  в  синих  мундирах
повязки на  глазах,  позволявшие им видеть только то,  что было у  них под
ногами;  однако они помогли им  только добежать до рва перед валом:  самый
частый встречный огонь открыли по ним матросы,  посылая в  их ряды картечь
за  картечью из  всех  боеспособных мелких  орудий,  и  этой  убийственной
картечи не выдержали французы.
     Только около сотни их,  заскочив в ров,  притаились в нем, совершенно
не  замеченные защитниками бастиона;  остальные остановились,  теряя много
убитых и раненых, наконец отхлынули, заполнив собою волчьи ямы, воронки от
снарядов,  глубокие рвы каменоломен,  и  открыли отсюда ружейную пальбу по
всему на бастионе,  что могло быть обстреляно.  Этот град пуль, сыпавшийся
на  защитников  Малахова,   стоил  любой  картечи,  однако  большая  удача
севастопольцев была  в  том,  что  первый  и  самый  стремительный  натиск
превосходных сил противника на их твердыню был отбит и что при этом уцелел
Нахимов.
     Между  Малаховым и  вторым  бастионом остановил Нахимов отступавших с
Камчатки:   беглым  шагом  подходил  сюда   из   резерва  свежий  батальон
владимирцев, и за ними виден был белый конь Хрулева впереди целой колонны,
спешившей подпереть Малахов.  Это были два батальона Забалканского полка и
батальон суздальцев.
     Рыжая пыль,  поднятая солдатскими сапогами, полускрывала задние роты,
Малахов же  был весь в  дыму и  от  пальбы из  своих орудий и  от разрывов
французских бомб на нем,  а перепутье между Малаховым и Камчаткой затянуто
было кисеей ружейного дыма: засевшие в ямах и каменоломнях зуавы неутомимо
стреляли  по  амбразурам Малахова,  дожидаясь  своих  батальонов,  которые
должны были двинуться с Зеленого Холма сюда на штурм.
     Но  они  не  двинулись,  потому что  Хрулев,  дав своим забалканцам и
суздальцам не  больше как десятиминутный отдых,  повел их  вперед отбивать
Камчатку.
     Другой батальон суздальцев и  два батальона полтавцев,  подоспевшие к
этому времени на  Малахов по тревоге,  были направлены Хрулевым в  широкий
промежуток между Камчаткой и Килен-балкой, и все эти шесть батальонов шли,
штыки наперевес в  сомкнутых колоннах,  как  обычно ходили русские части в
атаку.
     Было   еще   светло.   Выполняя  приказ  генерала  Пелисье  "засветло
подраться, чтобы ночью утвердиться в занятых укреплениях", зуавы, засевшие
в каменоломнях, встретили русских залпами, но были выбиты и бежали.
     Ряды французов уплотнялись и густели,  чем ближе подходили хрулевские
батальоны к люнету; ряды русских редели от штуцерного огня, и штыковой бой
на  развалинах Камчатки был упорный:  алжирские стрелки не  хотели сдавать
Зеленого Холма,  но все-таки были выбиты и  отступили.  Семь офицеров их и
свыше трехсот солдат были взяты здесь в плен забалканцами.
     Но  пленных  надо  было  отправлять в  тыл,  также  и  многочисленных
раненых;  между  тем,  хотя  наступали  уже  сумерки,  все-таки  было  еще
достаточно  светло,  чтобы  артиллерия французов  могла  открыть  жестокий
обстрел люнета из прицельных орудий.
     Хрулев поскакал к  своей второй колонне.  Там  тоже  был  успех,  там
оттеснили правую  колонну  дивизии Каму  и  заняли  вновь  потерянные было
контрапроши.
     Но  убыль людей была велика,  и  дивизия Брюне шла на  помощь дивизии
Каму,  тогда  как  не  подходили новые  свежие части поддержать ослабевшие
русские батальоны.  Хрулев послал еще с  Малахова на  Городскую сторону за
подкреплением,  но знал,  конечно, что если оно и будет послано, то явится
поздно,  вечером... Он отдал приказ не отступать, держаться, а сам кинулся
к редутам, тоже атакованным в это время, но держаться было уж невозможно.
     Отступали медленно,  однако французские бригады наседали неотвязно, и
бывшие на  Малаховом Нахимов и  Тотлебен уже готовились к  отбитию штурма,
который казался неизбежным.  В  их  распоряжении было два  батальона;  они
расставили  людей  по  банкетам,  артиллерия  же  по  их  приказу  открыла
усиленный обстрел снова занятого густыми массами французов люнета.
     Но идти на штурм кургана не решились французские генералы. На полпути
между горжей люнета и рвом Малахова они остановили своих солдат.  И только
теперь,  осмотревшись,  заметили защитники Малахова у  себя под боком,  во
рву,  заскочивших туда и  притаившихся там  на  дне зуавов,  оставшихся от
первой атаки. Все они, конечно, попали в плен.


                                    V

     Волынский и Селенгинский редуты охранялись каждый только двумя ротами
Муромского полка,  по  сто  человек в  роте,  а  на  них шла целая дивизия
генерала Мейрана,  имевшая в резерве дивизию Дюлака,  - всего восемнадцать
тысяч штыков.
     Обе  бригады  Мейрана  подошли  к  редутам как  можно  ближе  по  дну
Килен-балки  и,   когда  выскочили  для  штурма,   встречены  были  только
несколькими ружейными выстрелами:  не  было  уж  на  брустверах ни  одного
орудия,  способного  стрелять,  а  укрепления,  развороченные  только  что
стихшею бомбардировкой, были завалены убитыми и ранеными.
     Муромцы   пытались   сопротивляться,   но   были   задавлены  великим
многолюдством врага;  им  оставалось только,  чтобы не сдаваться в  плен с
оружием в руках,  поспешно ломать подборами сапог приклады своих ружей,  а
матросы спешили заклепать дула орудий, хотя и валявшихся уже на земле, как
бревна.
     В два часа дня здесь был Нахимов, и хотя пальба со стороны противника
была  тогда  особенно сильной,  он  все-таки  привычно спокойно обошел все
укрепление с  одного конца до другого и здоровался с матросами,  многим из
которых даже  и  тогда приходилось уже  оставаться не  у  дел  около своих
пушек, приведенных в негодность.
     Так кивнул он головой,  проходя,  старому матросу Бондарчуку, крикнув
при этом:
     - Что, Бондарчук, жарко?
     - Шпарят,  Павел Степаныч!  -  радостно,  точно и  в  самом деле была
радость в  том,  что  "шпарят" французы,  ответил Бондарчук,  и  долго еще
улыбался он в начинавшие седеть усы, провожая взглядом адмирала.
     Через час после того, как уехал с редута Нахимов, Бондарчук был ранен
осколком в ногу. Он чувствовал, что кость была перебита, так как подняться
с земли он не мог,  нога же -  правая -  вывернулась как-то совсем не так,
как полагалось бы,  и  допекала сильная боль.  Ранило его шагах в  пяти от
порохового погреба,  куда он пошел было за снарядами. Его не отправляли на
перевязочный,  как и  других раненых около него,  дожидаясь сумерек,  и он
понимал,  что  не  с  кем  было  его  отправить,  что  очень мало остается
гарнизона на редуте.
     Снаряды неприятельские продолжали рваться кругом;  совсем рядом упали
одно за другим три ядра,  и Бондарчук, не только не теряя сознания от боли
в ноге,  но,  напротив,  стараясь держаться,  хотя и лежа на земле, вполне
браво,  все думал о погребе, в который мог попасть большой снаряд, и тогда
конец редуту.
     Так долежал он до минуты штурма.
     Вот вместо пальбы зашумело,  затопало, залязгало штык о штык, и зуавы
в своих чудных синих коротких куртках, расшитых шнурками, в красных чалмах
и  фесках  и  с  черными,  как  смоль,  козьими  бородками,  во  множестве
запестрели перед глазами.
     Притворившись убитым,  Бондарчук смотрел сквозь полузакрытые веки. На
него наступали пробегавшие мимо зуавы -  он  терпел,  не вскрикивая даже и
тогда, когда придавливали переломленную ногу.
     Еще раньше,  чтобы не было жарко голове,  он,  подтягиваясь на руках,
дополз  до  самых  дверей порохового погреба и  спрятал голову в  тень  от
навеса  над  ними.  Теперь,  как  только большая часть  напавших на  редут
продвинулась  дальше,  а  другие  около  занялись  обшариванием блиндажей,
Бондарчук нажал головою на  дверь погреба и  стал  проворно протискиваться
внутрь.
     Он обдумал,  что надобно было сделать. Он принялся выбивать из кремня
кресалом искру,  чтобы запалить трут и  взорвать потом весь погреб,  чтобы
взлетела на воздух вместе с редутом вся эта орда в чалмах и фесках.
     Но зуавы заметили открытую дверь в погреб,  которую не мог он закрыть
за собою.  Они ворвались туда толпой.  Они поняли,  что он хотел сделать и
чем  это  им  грозило.   Курившийся  трут  -   оранжевый  толстый  шнурок,
прикрученный к трубке,  и кремень, и кресало - все это тут же было вырвано
из его рук; потом и самого его выволокли наружу.
     Доложили о  нем своему офицеру.  Офицер-зуав не  стал разбирать эт