ужу, где их валило с ног и
катило по лужам. Опрокидывало даже лошадей с повозками...
     Буря принесла новый,  хотя и мелкий дождь,  скоро сменившийся градом,
потом  снегом.  Разбушевалась метель,  какая бывает только глубокой зимою.
Большие, гораздо прочнее устроенные госпитальные палатки, в которых лежали
больные  тифом  и  другими  эпидемическими болезнями,  сопротивлялись буре
весьма недолго;  их также свалило,  и больных постигла участь здоровых,  с
тою  только разницей,  что  они  были совершенно беззащитны против разгула
стихий, и многим из них не суждено было перенести этого дня.
     Англичане  раньше  с   большою  завистью  смотрели  на  запасливых  и
домовитых французов,  у  которых был  не  только город  Petit Paris,  или,
по-русски,  Камыш,  потому что стоял он на берегу Камышовой бухты,  но и в
лагере много было деревянных вместительных бараков.
     Чтобы построить такие  же,  Раглан,  только  что  сделанный  маршалом
Англии,  командировал  незадолго  до  бури  за  досками  одного  из  своих
адъютантов в Синоп, около которого росли строевые леса. Кстати, англичане,
выкорчевав все виноградники около Балаклавы и выломав в ее домишках полы и
лишние,  по их мнению,  стропила крыш на топку, очень все-таки нуждались в
дровах, так что и дрова тоже должны были им привезти из Синопа.
     Но,  увы,  буря не пощадила французских бараков,  так привлекательных
для английских глаз! Они рассыпались, точно картонные, точно исключительно
для того, чтобы показать тщету усилий европейской культуры в этой заведомо
варварской стране.
     Как  раз  в  это  самое  время  в  Константинополе на  монетном дворе
озабочены были отливкой медали в честь союза Франции,  Англии и Турции. На
одной  стороне  этой  большой  серебряной,   величиной  с  гульден  медали
изображены были  Наполеон III  в  середине,  подающий левую  руку  султану
Абдул-Меджиду,  а правую королеве Виктории. Внизу медали поставлен был год
гиджры 1231 и  выбиты слова "Pour la  civilisation".  На оборотной стороне
медали надпись уже на турецком языке объясняла будущим поколениям, что эти
три   могущественных  монарха  соединились  для   того,   чтобы   защитить
просвещение.  Цель войны была,  наконец, определена четко и увековечена на
серебре.
     Пока  же  незваные  защитники цивилизации прибегали к  способам самым
первобытным, чтобы как-нибудь защититься от бури.
     Многочисленная свита лорда Раглана,  который занял для  себя  лично и
для  своего  штаба  помещичий  домик,   немудро,  но  прочно  построенный,
лишившись своих палаток,  атаковала конюшню.  Часть крыши с  этой конюшни,
правда,  была уже  сорвана,  но  под  другою частью можно было укрыться от
колючего снега,  бьющего со  страшной силой в  лицо.  Лошадей разместили у
стен.  Оторванные от своих кормушек, они недовольно ржали и даже лягались,
но  должны были  все-таки уступить привычные стойла джентльменам,  которые
сейчас же нашли в этих стойлах лишнее дерево и развели спасительный огонь.
     Однако в  это единственное от  урагана убежище скоро набилось столько
офицеров, что даже притиснули к стенам лошадей. А кругом в лагере все было
непроницаемо бело от  метели.  Поваленные палатки очень крепко примерзли к
земле. Солдаты густыми толпами искали спасения около провиантских амбаров,
возле каменных стен,  под крутыми обрывами балок, но спасение это зависело
всецело от того только, насколько велика была их выносливость.
     Во  французском лагере  много  африканских егерей  не  перенесли этих
бешеных суток и утром на следующий день подобраны были закоченевшими.
     Борьба с  разбушевавшейся стихией казалась всем настолько непосильным
делом,  что солдаты кричали офицерам:  "Видите нас лучше на Севастополь!..
Лучше погибнуть, сражаясь с русскими, чем здесь от бури!.."
     Им казалось, что они переживают предел человеческих страданий. Однако
это  был  еще далеко не  предел.  Кроме твердой стихии -  земли,  была еще
колеблющаяся,  изменчивая стихия моря.  Она лежала тут же, рядом, и на ней
неописуемо  трепало  и  било  союзный  флот,  единственное средство  связи
интервентов с их отдаленными базами.


                                    II

     Как  раз  накануне вечером прибыло несколько полков  подкрепления как
французам,  так и  англичанам.  Полки эти высадились на Херсонесском мысу,
откуда расходились по своим лагерям.
     Дальше всех пришлось идти в  темноте,  грязи по  колено и  под дождем
46-му пехотному полку англичан,  и  многие из солдат во время этого похода
говорили,  ругая свое начальство,  что гораздо лучше было бы  им  провести
ночь на "Принце" -  пароходе,  который их привез, а отмаршировать в лагерь
при дневном свете.
     Но  человеку не  дано  это  житейски необходимое,  конечно,  свойство
угадывать даже свое будущее,  не только будущее других, и те, кто строили,
и те,  кто снаряжали в далекий рейс пароход "Принц", отнюдь не думали, что
век его будет весьма недолог и первый рейс его окажется последним.
     А  между тем  это  был прекраснейший винтовой пароход,  обошедшийся в
постройке более полутораста тысяч фунтов стерлингов и с грузом ценностью в
пятьсот тысяч фунтов.
     Он вез теплую зимнюю одежду для армии,  госпитальные принадлежности и
медикаменты,  в  чем  армия  терпела большую нужду,  множество консервов и
между  прочим водолазные и  взрывные приборы,  отправленные из  Англии для
очищения  севастопольского порта  от  затопленных по  приказу  Меншикова у
входа на Большой рейд кораблей.
     В Лондоне лелеяли еще надежду ворваться  в  одну  прекрасную  ночь  в
бухту,  потопить  там  оставшиеся еще корабли Черноморского флота (одна из
целей войны) и нанести городу непоправимые потери.
     "Принц" пришел к Балаклаве еще за несколько дней до урагана,  но море
и тогда было очень беспокойным, и до тридцати судов скопилось перед входом
в  бухту,  отстаиваясь на  двух,  трех,  даже четырех якорях на сильнейшей
волне,  мешавшей их разгрузке.  Если приступили все-таки к выгрузке войск,
то  только  потому,  что  боялись  новой  большой вылазки русских.  Однако
генерал-квартирмейстер Эри,  несмотря на сильную волну, хотел было снять с
"Принца" груз,  очень необходимый для армии,  но  командир порта,  капитан
Дэкр,  был человек упрямый и  твердых правил:  волнение на  море,  по  его
мнению, было настолько сильнее нормального, что он отказал даже и генералу
Эри,  как  отказал командиру "Принца",  капитану Гуделю,  когда тот просил
позволить ему ввести свой пароход в гавань.
     - Я  потерял уже  два якоря,  у  меня остался всего один,  -  говорил
Гудель Дэкру,  пробравшись к  нему  с  большим трудом на  шлюпке.  -  Если
порвется и этот якорь, что станет с пароходом?
     - Чего вы хотите, сэр? - спросил суровый Дэкр.
     - Я прошу разрешить мне ввести свой пароход в гавань.
     - В гавани нет места для вашего парохода!
     - Я вижу,  однако,  место для "Принца",  - сказал Гудель и указал это
место, но Дэкр был человек твердых правил.
     - Тридцать судов еще,  кроме вашего "Принца",  хотели бы  тоже занять
это место,  но я  не могу позволить такой тесноты в гавани.  Единственное,
что я могу для вас сделать, сэр, это выдать вам второй якорь.
     Гудель не мог убедить Дэкра, он только раздражил его.
     - Еще одно домогательство с вашей стороны, - сказал он, - и вы будете
арестованы мною,  как  капитан  парохода "Резолют" -  Левис,  который тоже
слишком  настойчиво добивался разрешения войти  в  гавань.  Говорю  вам  в
последний раз:  "Принц" может войти в гавань не раньше,  чем из нее выйдет
пароход "Виктория".
     Гуделю оставалось только взять в шлюпку якорь и плыть обратно.
     1/13  ноября барометр все  падал и  падал.  Опасаясь сильного шторма,
адмирал Лайонс отвел линейные корабли от берегов дальше в  море.  На одном
из   этих   кораблей  -   "Ретрибюшен"  -   находился  душевнобольной  дюк
Кембриджский,  на  другом паровом корабле -  "Агамемнон" -  лежал  раненый
генерал Броун,  потерявший руку,  как и его друг Раглан некогда, в бою при
Ватерлоо.
     Капитан Гудель знал  гораздо лучше Дэкра,  насколько ценен тот  груз,
который доставил он на своем гигантском по тому времени пароходе -  в  две
тысячи семьсот тонн водоизмещения. Не говоря об огромном количестве боевых
запасов,  на  нем было сорок тысяч зимних шинелей и  соответственное число
фуфаек  и   прочего  вязаного  белья,   так   необходимого  войскам  ввиду
надвигающейся зимы.  Часть  госпитального оборудования  и  медикаментов он
должен был выгрузить в Скутари,  но случилось так, что бурное море не дало
сделать этого там,  ожидать же  подходящей погоды ни Гудель,  ни бывший на
"Принце" агент адмиралтейства капитан Байнтон не имели полномочий, так как
должны были как можно скорее доставить 46-й полк и боевые припасы.
     Ночь с  13-го  на  14  ноября прошла для экипажей всех судов внешнего
Балаклавского рейда в большой тревоге,  но у всех была  надежда  на  утро.
Однако  даже испытанные моряки побледнели,  когда увидели,  как низко упал
барометр в седьмом часу утра:  сомневаться в надвигающейся буре  было  уже
невозможно.
     И буря пришла...
     Море побелело сразу во  всю  свою ширину.  Оно запенилось,  закипело,
вскинулось огромными столбами крутящихся,  несущихся к  берегам смерчей и,
наконец,  всколыхнуло суда так, что много якорей не вынесло этой встряски:
лопнули цепи.
     Налетевшие смерчи закружили корабли и пароходы. На несколько жутких и
долгих мгновений они совсем исчезли из глаз тех,  кто следил за их участью
с берега.  Можно было думать,  что их уже поглотило море. Но вот отхлынули
смерчи,  суда возникли вновь,  и  бывшие на берегу считали их,  в понятном
волнении то и дело сбиваясь в счете.
     Армаду в  тридцать с лишком судов несколько раз принималось с семи до
девяти  часов  трепать  и  обдавать соленым душем  смерчей,  и  совершенно
нечеловеческие усилия должен был  проявить несчастный экипаж их,  чтобы не
проститься с жизнью еще этим утром.
     Однако,  подбросив суда  поближе к  береговым утесам,  буря  внезапно
утихла,  точно это  и  был  весь результат,  которого она  так  настойчиво
добивалась.
     Затишье  длилось  недолго:   буря  только  подтянула  резервы,  чтобы
вернуться уже ураганом, таким ураганом, которого никогда не было в Англии.
Теперь даже и  смерчи показались бы досужей игрой моря;  теперь было уж не
до  смерчей,  теперь просто шла гибель армады,  не дававшая никому времени
следить за  тем,  какие  формы принимает сплошь поднявшееся и  хлынувшее к
берегам Черное море.
     Вид этой идущей гибели был так ужасен,  что мичман Котгрев из команды
"Принца" и с ним несколько матросов,  наскоро привязав себя к спасательным
приборам, бросились в море... И их выкинуло на берег где-то в таком месте,
что  они могли вскарабкаться на  почти отвесные скалы и  отсюда наблюдать,
как  один за  другим разбивались об  эти  скалы и  другие рядом несчастные
суда.
     "Принц" разбился пятым. Первым же погибшим был американский транспорт
"Прогресс",  сорвавшийся со  своих якорей,  а  вторым тот самый "Резолют",
который был  удален  из  гавани капитаном Дэкром по  каким-то  ему  одному
известным соображениям.
     На  "Резолюте" был тоже дорогой для надобности английской армии груз,
и  командовавший им  капитан Левис был  отличный,  опытный моряк,  не  зря
вступивший в  борьбу с капитаном Дэкром и его помощником Кристи.  Это была
борьба и за свою жизнь и за жизнь своего экипажа,  но железная дисциплина,
царившая  в  английском флоте,  оказалась  сильнее  логики,  основанной на
знании моря.
     Левис не терял еще надежды, что два якоря и цепи будут достаточны для
того,   чтобы  удержать  корабль,   но   мачты  слишком  помогали  урагану
раскачивать судно. Левис приказал матросам срубить их, однако это средство
не  помогло.  Оно даже ускорило гибель судна:  во время падения грот-мачта
задела за цепь одного из якорей и порвала ее.  Другой якорь еще держал, но
когда срубили бизань-мачту,  она упала на палубу, и ураган катал ее взад и
вперед,  сбивая в  море  и  калеча матросов.  Наконец,  она  докатилась до
якорной цепи,  цепь лопнула,  и Левис прокричал,  что теперь надежд больше
нет, и всякий может спасаться, как сумеет.
     Огромные волны бросками влекли пароход к скалам,  как на место казни.
При  первом же  ударе половина матросов была отброшена в  кипящее море,  в
котором  чудовищно плясали  обломки мачт  "Прогресса",  бочки  с  ромом  и
сухарями,  тюки  сена,  ящики,  сундуки,  наконец куски бортов транспорта,
который все еще швыряло и дробило о скалы.
     При  втором  ударе  разбился и  "Резолют".  Несчастный капитан Левис,
повисший было на  конце за кормою,  был совершенно раздавлен,  когда корма
ударилась о скалу.
     Американское  парусное  судно  "Вандерер",  зафрахтованное  для  нужд
войны, быстро понеслось следом за "Резолютом" и разбилось в куски. Ни один
человек с него не спасся.
     Другой транспорт, "Кенильворт", перед тем как разбиться, столкнулся с
вест-индским почтовым пароходом "Авон", капитан которого видел одно только
средство спасения:  вскочить в  гавань  через  те  самые  узкие  скалистые
ворота, через которые и в тихую погоду проход был чрезвычайно труден.
     Получив повреждения от "Авона",  "Кенильворт" потерял уже возможность
хоть сколько-нибудь сопротивляться урагану и разбился как раз в том месте,
где до него разбился "Резолют".
     Тогда-то и настала очередь "Принца".
     Огромный   пароход   хотел   повторить   маневр   "Авона",   которому
посчастливилось как-то,  почти чудом,  проскочить в  бухту,  и  был  такой
момент,  когда  Гуделю  удалось  повернуть "Принца"  так,  что  мерещилась
надежда на успех,  но его погубила срубленная перед тем бизань-мачта:  она
рухнула за корму,  такелаж ее попал в круг действия винта, запутался в нем
и остановил его.
     Тогда "Принц" стал уже игрушкой бури. Наступила торжественная минута.
Капитаны Гудель и Байнтон, быстро сбросив с себя верхнюю одежду, объявили:
     - Спасайся, кто может!..
     Однако никто не спасся.
     Первый удар  о  скалу  только помял  борт  парохода.  Его  отбросило,
подняло на взмыве огромнейшей волны и ударило снова. Этот удар был уже так
силен, что "Принц" распался на куски почти у самого входа в бухту.
     На нем было сто пятьдесят человек экипажа,  и, за исключением мичмана
Котгрева с несколькими матросами, все погибли.


                                   III

     Вслед за  "Принцем" к  тем же страшным скалам на гибель ураган гнал и
гнал судно за судном, и чудовищна была его фантазия в деле истребления.
     Как огромнейший молот на  наковальне,  плющил он  о  скалы деревянные
овальные коробки судов, чтобы из них, разбитых на части, волны выхватили и
показали ему там,  на высоте пятидесяти метров,  что такое таилось в  этих
незамысловатых коробках.
     Так появилась вдруг там,  среди ярко-белой пены, пара смытых с палубы
вороных арабских коней,  и,  расставив ноги для прыжка, они, чистопородные
красавцы,  брали барьер из миллиона соленых брызг,  -  и рушились в бездну
вниз головами.
     Иногда  высоко  на  гребень  волны  взлетал моряк,  и  его  бросало в
расселину скалы.  Жесток был удар о камни,  ломавший ему ребра, и не сразу
приходил он  в  себя от  этой игры стихий.  Когда же приходил,  то недолго
считал себя  хотя искалеченным,  но  спасенным.  Подскакивала ввысь другая
волна,  обшаривала все  закоулки скалы и  уносила его,  как  свою законную
добычу.
     Ящики с сухарями и бисквитами разбивались;  сухари быстро размокали и
облепляли скалы слоем теста. Глубоко в трещины забивались окорока. Туда же
попадали и бочонки с ромом... - для чьих пиров?
     Иногда мачты  со  всеми  принадлежностями к  ним  стоймя торжественно
появлялись и держались так несколько мгновений там,  наверху,  на гребнях,
как  будто  скалы сами  питали надежду оснаститься,  сдвинуться с  места и
поплыть.
     Но  исполинские волны вздымали свои гребни вровень со  скалами только
затем,  чтобы потом белыми свитками загибаться и свертываться -  свитками,
испещренными осколками,  обрывками, всяким щебнем, оставшимся от крохотных
человеческих трудов.
     На пароходе "Ретрибюшен",  который и на четырех якорях трепало, точно
щепку,  несчастный душевнобольной герцог  Кембриджский то  громко молился,
изо  всех сил стараясь удержаться прилично этому занятию на  коленях,  то,
катаясь  по  палубе,  обдаваемый щедро  брызгами и  страдающий от  морской
болезни, стонал:
     - О-ой,   застрелите  меня!..  Я  вам  приказываю,  мерзавцы!..  Я  -
начальник гвардейской дивизии, приказываю вам: застрелите меня!
     Несколько раз делал он  попытки выброситься за борт,  почему пришлось
привязать его.
     Чтобы облегчить пароход,  слишком низко сидевший,  с  него сбросили в
море  все  орудия.  Он  получил  очень  большие повреждения,  но  все-таки
отстоялся.
     На "Агамемноне",  носившем флаг адмирала Лайонса, вспыхнул в машинном
отделении пожар, конечно скоро потушенный.
     Он  и  три больших линейных корабля уцелели,  уйдя далеко в  открытое
море,  но даже и канонада с севастопольских фортов не причинила им столько
разрушений, как эта буря.
     - День четырнадцатого ноября для  союзного флота все равно,  что день
пятого ноября для союзной армии, - говорил после Лайонс.
     (5 ноября по новому стилю было Инкерманское сражение.)
     Пароход "Авон",  спасаясь от  гибели,  повредил не только злополучный
"Кенильворт".  Перед тем как проскочить в  едва мреющие в  брызгах и  пене
снизу и снегопаде сверху ворота гавани,  он,  бросаемый волнами,  повредил
еще и другое судно -  "Мельбурн",  но,  может быть,  толчок, полученный им
самим при этом,  помог ему очутиться в безопасной пристани. Однако что это
была за безопасная пристань!
     Здесь многие корабли были привязаны друг к другу,  иные же прикрепили
себя к  прибрежным скалам,  как к самым надежным причалам.  Но чуть только
разразилась буря,  они  стали дрейфовать вдоль всей гавани и  сталкиваться
друг с  другом.  Якорь отдавался за  якорем,  но  илистый грунт дна  плохо
держал их,  -  они тащились.  Но бывало и так,  что якорь держался прочно,
тогда лопались якорные цепи, как веревки.
     На  суда,  стоявшие ближе  к  набережной,  напирали суда,  стоявшие в
середине, и первые то здесь, то там терпели аварии.
     Один австрийский бриг,  сорвавшийся с якорей,  был отброшен на скалы,
опрокинулся и  затонул.  Сломанные при  этом  мачты его  косо  торчали под
водой,
     Вскочивший в  гавань  "Авон"  столкнулся с  судном "Виктория" и  тоже
сорвал его с  якорей.  "Виктория" понеслась к  берегу,  там сломала руль и
винт и легла на бок.
     В  такой смиренной и  кроткой в  тихую погоду,  в такой уютной обычно
Балаклавской бухте суда плясали теперь самый дикий и пьяный канкан,  какие
могут только присниться в кошмаре.
     Один из кораблей считанных двенадцать раз ударился о береговые скалы.
Размах волн здесь не был так силен,  чтобы разбить его с двух-трех ударов,
и только двенадцатый оказался для него роковым,  и он распался. Его экипаж
пользовался близостью его к берегу во время этих ударов, чтобы соскакивать
с  него на  скалы.  Иным счастливцам удались такие прыжки,  но большинство
падало  в  промежуток между  бортом  и  каменным отвесом или  срывалось со
скользких и голых камней, и их давило.
     В  гавани к  реву  урагана примешивался треск  ломавшихся мачт  и  то
здесь,  то там глухой стук,  сталкивающихся судов, а крики людей, терпящих
бедствие,  сливались в один многоголосый вой с криками людей на берегу, не
знающих, как и чем помочь.


                                    IV

     Английские суда имели стоянку и  в других местах крымского побережья:
близ устья Качи, близ Херсонесского мыса, около Евпатории.
     В  этот грозный для  флота интервентов день погибли из  них при Каче:
"Канг",  "Будвель",  "Тейрен",  "Лорд Раглан",  "Пиренеи";  все  они  были