сь,  что  французские моряки  своей  же
французской пехоте шею накостыляли.  Тут их полегло -  тьма!  А  мы у себя
только и  мечтаем,  когда они на  наш участок штурмом пойдут.  Ох,  мы их,
дружков милых,  и встретим!  Пускай,  конечно,  бока почешут сначала после
кладбища, а мы подождем, мы не торопимся.
     Говоря это с нарочитым подъемом,  Витя ласкал прильнувшую к нему Олю,
тихонько щекоча ей  шейку под острым подбородком.  Оля же  не смеялась при
этом,  как  ему  бы  хотелось,  -  она  смотрела на  него очень серьезно и
спросила вдруг тихо:
     - А если они вас одолеют?
     - Не бойся, не одолеют! - усмехнулся ей Витя.
     - Ну, а если, если одолеют, тогда что? - повторила она упрямо-устало.
     - Если одолеют, то есть очень крупные силы для этого бросят на нас, -
проникся ее серьезностью старший брат,  -  ну что ж,  тогда мы у них назад
все  отбивать будем и  отобьем.  Наш участок самый важный для Севастополя,
это всем известно,  его отдавать нельзя... А если случится, то мы его в их
руках ни за что не оставим!
     И Витя задорно вздернул голову и крепко стиснул зубы,  а Оля перевела
вопросительно глаза с брата на мать.
     Такие  обыкновенные за  последние месяцы,  успевшие  уже  затрепаться
слова "отбивать будем", "отобьем" встали перед Олей в испытанном уже ею не
раз  объеме своего смысла:  загрохотали непереносимой для слуха канонадой,
зардели  тысячами огней  от  снарядов в  страшном ночном  небе,  зачернели
длинными рядами  носилок,  из  которых капает  кровь,  перед  перевязочным
пунктом в доме собрания,  где работает Варя... И одиннадцатилетняя годами,
но  слишком много  даже  и  для  любого  взрослого пережившая девочка тихо
вывернулась из-под  руки своего воинственного брата и  уткнулась в  мягкую
грудь матери - свой последний оплот.


                                    IV

     Война  и  материнство -  кажется,  трудно найти какие-нибудь еще  два
понятия,  более противоположные,  чем эти,  и  в  то  же  время Капитолина
Петровна,  олицетворенное материнство,  смотрела на  своего  сына  Витю  с
затаенной  гордостью  под  напускной иронической,  несколько даже  суровой
миной.
     Внешне она с ним держалась так,  как будто все еще не могла забыть  и
простить его самовольного волонтерства,  сбившего с толку, между прочим, и
Варю;  внутренне же она одобряла и его и Варю.  Внешне она не  переставала
сокрушаться,  зачем остались они все в Севастополе;  внутренне же никак не
могла найти в себе решимости оторваться от Севастополя,  несмотря  на  то,
что со всех сторон им угрожала в нем смерть.
     Она не  только не была ни капельки героиней,  но даже и  не понимала,
как  это может кто-нибудь предполагать в  женщине какое-то  там геройство,
если только он не круглый дурак. И в то же время ежедневно ходила то одна,
то с Олей по улицам, в которые залетали и ядра, и бомбы, и ракеты.
     Однако  она  очень  резко  разграничивала:  это  улицы,  привычные  с
далекого детства,  на которых стало, конечно, опасно, но все-таки это были
улицы,  -  и  бастионы,  на которых ежедневно и еженощно воюют.  По улицам
приходится ходить,  конечно,  за тем,  за другим по хозяйству, но никто не
заставил бы ее ходить по бастионам и редутам,  где женщине совсем не место
и не к лицу быть.
     И  вдруг  она  услышала,   что  ее  Витя  оживленно  и  весело  начал
рассказывать о женщине,  которая не только раз-другой прошлась по редутам,
когда не было стрельбы,  а поселилась у них там, на Корниловском бастионе,
и  живет среди солдат и  матросов,  в их больших блиндажах,  хотя Хрулев и
приказал сделать для  нее  блиндажик офицерского типа  и  такой  блиндажик
скоро соорудили;  и  что женщина эта -  Прасковья Ивановна -  не только не
боится никакой стрельбы,  ни штуцерной, ни орудийной, но всегда балагурит,
всегда весела сама  и  всем  вместо "здравствуй" и  "до  свиданья" говорит
"будь весел" и  всем,  даже самому командиру бастиона Юрковскому,  говорит
"ты".
     - Сумасшедшая какая-то!  - решила Капитолина Петровна, хлопнув руками
по коленям.
     - Да  нет,  не то чтобы сумасшедшая,  -  начальство этого не находит,
матросы и солдаты тоже,  - улыбаясь, говорил Витя, - а какая-то муха у ней
в голове, должно быть, жужжит... Вчера, например, разделась около блиндажа
и давай водой обливаться,  - жарко ей стало, нет мочи. А жарко оттого, что
Горчаков сам ее  к  себе на Инкерман вызвал посмотреть,  что это за сестра
милосердия у нас на бастионе поселилась. Наша Прасковья Ивановна командует
казакам:  "Давай лошадь мне верховую,  пешком к нему не пойду, шесть верст
киселю месить...  Да он еще,  князек-то, пожалуй, меня, бабу простую, и за
стол не  посадит и  чаем не  напоит,  так вы мне хоть бутылки две квасу на
дорогу захватите!"  Дали ей лошадь.  Залезла Прасковья Ивановна на казачье
седло.  "Вот,  говорит, черт те что, а не седло, - голубятня какая-то. Ну,
поехали к князьку!  Будьте веселы!" Лопух свой белый надвинула поглубже да
так вшпарила, что только казакам впору!
     - А  что же она делает там у  вас?  -  удивленно подняв чуть заметные
бровки, спросила брата Оля.
     - Как так "что"?  Ведь она же  сестра милосердия,  все равно как Варя
наша, - вот всем там у нас, кого ранят, она перевязки и делает.
     - И будто хорошо делает? - усомнилась Капитолина Петровна.
     - Да не хуже любого фельдшера...  Ручищи у  нее толстые,  а действует
проворно,  я  это  сам  видел.  Перевяжет солдата,  хлопнет его ручищей по
спине:  "Ну,  будь весел".  Солдат,  может, и смертельно ранен, а все-таки
улыбнется.
     - Ну,  что же,  как...  как с ней тот...  князь Горчаков? - с большим
любопытством спросил Иван Ильич, стукнув палкой.
     - К  вечеру вернулась,  мы к  ней,  конечно:  "О чем,  мол,  Горчаков
говорил?" Наплела нам она чего-то,  и поверить трудно. Будто она с приезду
говорит князю:  "Только чаем меня сначала напой, а то и говорить ничего не
стану:  покамест сюда к  тебе доехала,  вся  глотка высохла,  как  дымовая
труба!"
     - Сумасшедшая и  есть!  Разве  так  говорят  с  главнокомандующим?  -
махнула рукой Капитолина Петровна в знак полной безнадежности.
     - "Я, - говорит будто бы Горчаков, - не только тебя чаем напою, а еще
и к ордену думаю тебя представить или же сам тебе орден навешу".  - "Да ты
мне какой же это орден думаешь навесить,  говорю, небось анну в петлицу? А
я,  брат,  такого не возьму даже!  Ты мне, дорогой, анну на шею навесь!.."
Вот  будто бы  как она с  главнокомандующим разговаривала,  наша Прасковья
Ивановна! - улыбаясь, рассказывал Витя, невольно подражая при этом грубому
и густому голосу бастионной сестры милосердия, совсем не похожей на сестер
из госпиталей и перевязочных пунктов.
     Капитолина Петровна после этого даже не  сказала и  "сумасшедшая",  а
только махнула рукой.  Не сумасшедшей,  а просто даже и женщиной не хотела
она  счесть какую-то  там Прасковью Ивановну с  толстенными ее  ручищами и
мужичьими ухватками.
     Женщина в ее представлении была мать - в настоящем ли, в прошлом, или
в  будущем;  не "сестра" хотя бы и "милосердия",  а только мать.  И как бы
затем,  чтобы подчеркнуть это для себя самой,  она,  сравнивавшая во время
рассказа Вити эту живущую в  блиндаже с  матросами и  способную обливаться
при них водою из ведра Прасковью Ивановну со своею дочерью, сказала сыну:
     - А ты знаешь, что наша Варя выходит замуж?
     - Вот как!  -  удивился Витя.  -  Выходит?  За  кого же?  За Ипполита
Матвеевича?
     - Нет. Этому Дебу полный отказ... За сапера, поручика Бородатова.
     Витя  представил  Бородатова,   как   держался  он   разжалованным  -
унтер-офицером -  и как по одной походке его даже и сзади угадывался в нем
не только офицер,  но еще и человек выдержанный, строгий к самому себе и к
другим, подобранный, четкий.
     Особенно  ярки   были  в   этом  представлении  всегда  внимательные,
пристальные, серьезные и вместе с тем чистые голубоватые глаза Бородатова,
и,  сразу сделавшись от  одного взгляда этих  мелькнувших в  представлении
глаз серьезным сам, Витя ответил матери:
     - Что ж, по-моему, Бородатов, если он только совсем поправился, будет
нашей Варе очень хороший муж.


                                    V

     Когда Варя в  первый раз появилась на  перевязочном пункте,  она едва
удержалась от  тошноты и  от  сильнейшего желания выбежать тут же вон,  на
свежий воздух и больше уж сюда не входить.  Но молодость побеждает, как бы
ни был разителен переход от того, что она видела в отцовском доме, к тому,
что видит, бросаясь в жизнь.
     Уже  одно  то,  что  Варя  встретила в  этой огромной,  страшной и  с
чрезвычайно тяжелым воздухом палате  другую  девушку,  светловолосую Дашу,
вдруг подняло ее  силы:  если вытерпела другая,  значит сможет вытерпеть и
она.  Даша  и  стала ее  путеводителем с  первых шагов в  доме скорби,  и,
подражая ей,  Варя через несколько дней помогала уже врачам в операционной
при ампутациях,  всячески стараясь,  впрочем,  не  глядеть на то,  что они
делали.  Но деловитые и совершенно спокойные за своей работой врачи были с
нею очень любезны,  Пирогов же  отечески трепал ее  по плечу или гладил по
голове, однообразно спрашивая при этом:
     - Ну что, как! Привыкаете? Молодцом, а?
     И  она  однообразно тоже,  но  с  каждым разом все  уверенней в  себе
отвечала:
     - Я уж привыкла.
     На что Пирогов отзывался обыкновенно:
     - Ну вот!  Приятно, барышня, слышать! - Но недоверчиво качал плешивой
головой и  прищуривал и без того маленькие,  глубоко в глазницах утонувшие
глаза.
     Привыкала она, правда, с трудом, однако не отступала, всячески борясь
в  первые дни с очень сильным желанием бросить все это втихомолку и бежать
домой,  чем донельзя будут обрадованы и  отец,  и  мать,  и сестренка Оля.
Родной маленький домик  на  Малой  Офицерской на  первых порах вел  в  ней
подспудную битву с этим большим домом страданий около Графской пристани, и
последний победил.
     И  если всепоглощающей страстью Вити стало "отстоять" и  "отбить" тот
или  иной редут,  ту  или иную траншею,  то  и  все ежедневные заботы Вари
свелись постепенно к тому,  чтобы отстоять,  отбить у смерти раненых:  вот
этого и этого, и того - как можно больше и с наименьшими для них потерями.
     Среди раненых были, конечно, такие, к которым она особенно привыкала:
это -  с "хорошими" ранами,  то есть без признаков гангрены.  Убеждаться в
том,  что твой уход за  раненым явно ему помогает,  было всегда и  глубоко
радостно Варе.  А  от такой радости до любви,  пусть даже очень похожей на
материнскую, был всегда только один шаг. Этот шаг и сделала Варя, когда на
ее попечение попал раненый прапорщик Бородатов.
     Уже одно то,  что он был несколько знаком ей раньше,  - приходил в их
дом  к  Дебу,  -  и  она  его  узнала,  когда только что  привезли его  на
перевязочный,  -  его решительно выделило;  тревожное ожидание, что скажет
Пирогов об его ране,  его к ней очень приблизило,  а длительный уход ее за
ним сроднил их обоих.
     Когда Бородатов стал поправляться и  Варя находила время поговорить с
ним,  он  с  радостным блеском в  пристальных глазах  перебирал исхудалыми
пальцами тонкие,  но крепкие пальцы совсем еще юной девушки,  в коричневом
платье сестры,  которой, как оказалось, были знакомы, хотя и в самых общих
чертах,  идеи Фурье,  Сен-Симона,  кружка петрашевцев,  то  есть именно то
самое,  что очень занимало и его,  за что разжалован он был из поручиков в
рядовые года три назад.
     Он знал,  конечно,  что у нее это было от Дебу,  но ведь она могла бы
пропустить  мимо  ушей  разглагольствования  много  перенесшего  взрослого
человека о разных недетских материях, однако же не пропустила. И поскольку
Бородатов понял,  что в  ее душу запало кое-что из того,  что казалось ему
наиболее ценным из его знаний,  то и  этого было довольно,  чтобы он думал
только о ней, когда ее не было около его койки.
     Она стала необходима ему,  он -  ей. И наступил, наконец, день, когда
он,  уже  поправившись настолько,  что  мог  твердо ступать раненой ногой,
сохраненной пироговской гипсовой повязкой,  сказал Варе,  что единственное
счастье, какого бы желал он в жизни, это - видеть ее своей женой.
     Как бы ни был подготовлен этот шаг, как бы ни ожидала его втайне сама
Варя,   все-таки  она  была  потрясена.   Не  только  смысл  его  слов,  -
единственный,  совершенно исключительный для  девушки смысл,  -  но  и  те
слова, какие выбрал этот ставший ей уже родным, бледный от долгого лежания
на  госпитальной койке,  серьезный  и  с  такими  дорогими,  внимательными
глазами человек, - наконец, и самый тон, каким были сказаны эти слова, тон
просительный, робкий, тревожный - все показалось ей незабываемо особенным,
пересиявшим даже и полуденное солнце.
     Это было накануне жестокого ночного боя за кладбище; тогда и на обоих
перевязочных пунктах  и  в  госпитале на  Северной не  было  напряженной и
спешной работы, и Варе выдались время и возможность навестить Бородатова.
     Они  стояли  на  дворе  перед  длинным  каменным  бараком  госпиталя,
покрытым не  старой еще  на  вид  черепицей.  Пучки  травы между розовым и
голубым булыжником на дворе, сочные, оранжево-зеленые, почему-то дрожали в
глазах Вари,  точно передвигались к  ней  поближе.  Чей-то  верховой конь,
рыжий,  белоногий,  потный около подпруги,  привязанный уздечкой к  столбу
шагах в  двадцати,  тоже как будто не стоял на месте,  а  подступал как-то
боком к ней вместе со своим столбом,  и это не казалось ей неестественным.
Густо-синяя  длинная тень  на  белой  стене барака,  падавшая от  нависшей
изжелта-красной, яркой крыши, струилась, как ручей, подбегающий издалека к
ней, Варе...
     Были  совершенно  непередаваемые словами  и  неповторимые  мгновенья,
когда она чувствовала себя в середине, в центре всего, что около нее жило,
сверкало,  творилось,  потому что он, Женя - Евгений Сергеевич Бородатов -
только что сказал:
     - Я  был бы  очень счастлив,  Варенька,  если бы вы согласились стать
моею женой!
     Она даже  как-то  не то чтобы не расслышала эти тихо сказанные слова,
но не вполне ясно,  отчетливо восприняла их...  Только "был бы счастлив" и
смысл остального, но и этого было гораздо больше, чем могла она вместить.
     Она   всем  своим  телом  ощущала  его  пристальный,   встревоженный,
ожидающий взгляд,  но почему-то не в  силах была поднять на него глаза,  и
дышать ей было трудно, сердце давало звонкие перебои, и руки дрожали.
     А  между тем в  горячей голове толпилось и перескакивало в беспорядке
множество мыслей,  не столько мыслей,  впрочем, сколько образов, наплывших
сразу, мешающих один другому... И когда глаза ее, блуждая под отяжелевшими
верхними  веками  по  отдаленному,  по  крутизнам Сапун-горы,  на  которой
клубились кое-где  обычные серые полотнища пушечного дыма,  восприняли эти
серые клубы и довели до сознания, она ответила:
     - Им ни за что не взять Севастополя нашего, - нет, не взять!
     Это как будто совсем не  было ответом ему,  Жене,  Евгению Сергеевичу
Бородатову,  который стоял с нею рядом и держал ее правую руку,  несколько
ниже  локтя,  в  своей руке,  и  вместе с  тем  это  было гораздо больше и
значительней,  чем  если  бы  она  проговорила смущенно,  полушепотом:  "Я
согласна..."
     Она ответила,  конечно, не ему, а себе самой на тот рой взметнувшихся
в ней вопросов,  которые все можно было бы свести к одному: "Хорошо, стать
женой, - а что же дальше?.."
     Этот длинный каменный барак был полон раненых; шла война; Севастополь
полуокружен войсками союзников...  Что,  если они  возьмут все-таки город?
Где  тогда будет их  гнездо,  которое теперь пока  можно еще  представить,
конечно,  там,  в материнском доме на Малой Офицерской? Ответ ее этому рою
тревожных мыслей вылился из роя других,  не столько мыслей,  сколько бурно
закружившихся ощущений и своей,  и его рядом, и всех, и всего кругом силы,
по сравнению с которой ничтожной показалась вдруг сила союзников,  девятый
уже месяц окутывающих дымом Сапун-гору.
     Когда она  сказала о  Севастополе,  то  подняла глаза,  и  Бородатову
стоило только заглянуть в  них,  чтобы он ее понял и благодарно и радостно
сжал ее руку.


                               Глава шестая

                               "ТРИ ОТРОКА"

                                    I

     Став  главнокомандующим французской армией,  но  с  первых  же  шагов
поставив себя в положение первого среди равных -  главнокомандующих других
союзных армий,  Пелисье решил развить свой успех у  кладбища и Карантинной
бухты с наивозможной энергией.
     Успех этот,  правда,  был куплен дорогой ценой,  и  в  то же время из
Парижа не представлялся ни очень видным, ни серьезным, но зато сам Пелисье
не  сомневался теперь,  что  его  ожидают  другие  успехи,  гораздо  более
показные.
     Однако,  решительно отклонив план войны, присланный самим императором
Франции,  он  видел,  что  должен действовать без малейшей потери времени,
чтобы не только доказать Наполеону, что он, Пелисье, прав, но доказать это
гораздо раньше,  чем  тот  решится поставить на  его  место своего любимца
Ниэля.
     Уже  на  следующий день  после  занятия  русских траншей на  кладбище
Пелисье дал  возможность Канроберу "отличиться" в  долине реки Черной.  Он
поставил его во  главе большого отряда из  четырех французских дивизий,  -
двух пехотных и двух кавалерийских,  - к которому присоединились сардинцы,
турки,   английская  конница,  много  полевых  батарей,  и  все  эти  силы
обрушились вдруг на русские посты около деревни Чоргун,  а когда передовой
русский  отряд  отступил,  союзники начисто  уничтожили весь  брошенный им
лагерь.
     Сражения  не   было,   только  небольшая  перестрелка,   но  все-таки
создавалась видимость крупной победы,  так  как  вся Балаклавская долина с
водопоями на Черной и  доступы в  соседнюю Байдарскую долину с ее богатыми
сенокосами отходили теперь к союзникам.
     Сардинцы стали лагерем около деревни Комары, турки снова, как и перед
сражением  в   октябре  пятьдесят  четвертого  года,   заняли   редуты  на
Балаклавских высотах,  а главное,  все левое побережье Черной начало после
этого  деятельно укрепляться.  Пелисье хотел окончательно обезопасить себя
от  возможного нападения русских со  стороны Мекензиевых гор и  Инкермана,
хотя Горчаков и не помышлял об этом.
     Но, обеспечивая свой правый фланг, Пелисье стремился только к одному:
разгромить и  захватить левый  фланг севастопольских укреплений,  то  есть
прежде всего Камчатский люнет и  редуты Селенгинский и Волынский,  которые
выросли так  беззаконно,  вели  себя так  дерзко и  стоили уже  так  много
корпусу Боске.
     Наступила устойчиво жаркая погода,  и  в середине мая русская армия в
Крыму  по  приказу Горчакова вся  вдруг побелела:  солдаты сняли мундиры и
надели белые рубахи-гимнастерки под форменные пояса с  воронеными бляхами,
а  на  фуражки-бескозырки напялили  белые  чехлы.  Эти,  с  доброе  колесо
величиной,  белые  фуражки явились превосходной целью  для  неприятельских
стрелков в ложементах, однако и горячее крымское солнце тоже не было своим
братом,  особенно во время тяжелых земляных работ.  Работы же на Малаховом
кургане и  впереди его,  между  редутами,  велись  во  второй половине мая
усиленно,  так  как  с  русской стороны замечали оживленную деятельность у
французов и  англичан.  Там расширялись траншеи,  чтобы вместить в них как
можно  больше  войск,   устраивались,   кроме  того,   укрытые  плацдармы,
устанавливались  новые  батареи  осадных  орудий,   а  старые  усиливались
преимущественно мортирами, весьма широкогорлыми, больших калибров.
     К   двадцатым  числам  мая  можно  уже  было  насчитать  у  союзников
шестьдесят новых осадных орудий, треть из которых были мортиры; они еще не
проявляли себя,  они еще таились за  закрытыми амбразурами,  но направлены
они были на "Трех о