ва же было еще далеко;  не близко оказалось и  до Перекопа:
считалось между Симферополем и  Перекопом не меньше двухсот верст.  Дорога
была убийственная,  и  именно только теперь,  когда пришлось ехать по  ней
самому Меншикову, он оценил ее по достоинству.
     В  сущности не было никакой дороги -  была разлегшаяся по степи топь,
по  которой  колесили подводы  обозов  во  всех  направлениях,  ища  более
твердого  грунта,  но  делая  это  совершенно напрасно:  грунт  был  везде
одинаковый -  лошади по  колено,  заднему колесу по ступицу.  Когда он был
жиже,  по  нем тащились,  как по болоту,  с  огромным трудом,  правда,  но
кое-как тащились. Теперь же после нескольких сухих дней грязь стала гуще и
невылазней. Она точно издевалась над всеми усилиями коней и людей. Жирно и
звучно чавкая,  она  засасывала,  заглатывала и  подводы и  ноги.  И  если
шестерик,  а  за  ним четверка экипажей Меншикова едва тащились шагом,  то
встречные обозы стояли.  В  них  из  подвод выпрягали лошадей и  уводили к
ближайшим станциям, бросая грузы, которые назначались все для нужд армии в
Севастополе.
     Светлейший в  первые часы этой дороги любопытствовал,  что  за  грузы
были  брошены  беспризорно посреди невылазной степи,  и  качал  сокрушенно
головою,  что  все это до  зарезу нужное русской армии,  что этого ждут не
дождутся,  а оно брошено,  засосанное пятой стихией -  четвертым союзником
турок,  и  нет таких сил в  русской природе,  которые пришли бы  на помощь
злосчастным севастопольцам.
     К вечеру все совершенно выбились из сил: и лошади, и кучера, и казаки
конвоя,  и адъютанты,  и камердинер Разуваев,  и больше всех, конечно, сам
Меншиков.
     Остановились на  станции Айбары  и  здесь  заночевали.  Однако  самая
трудная часть пути была еще впереди и  именно под Перекопом,  который стал
казаться зачарованным по своей недоступности.
     Тут от близости Сиваша почва пошла глинисто-солонцеватая,  и  до того
была густа грязь,  что колеса экипажей облеплялись ею сплошь и  совершенно
теряли способность вертеться.  Казаки пытались счищать с  колес эту  грязь
своими кинжалами,  но  не  видно было ни конца топи,  ни конца бесполезной
трате сил.  Лошади стали, понурив головы; пар от них шел, как от котлов на
ротной  кухне.  Их  оставалось только  выпрячь,  как  это  сделали  кругом
подводчики, потому что кругом торчали, оглоблями кверху, брошенные воза.
     - Хорошо,  выпрячь,  -  и что же делать дальше?  - спрашивал Меншиков
опытных людей, дававших такой совет.
     - А дальше -  верховые, может, доберутся до Перекопа, - отвечали ему,
- там в соляном ведомстве,  а то даже и на станции,  есть быки... Так вот,
если пар по десять быков пригонят да запрягут в  бричку и  в тарантас,  те
авось как-нибудь вытянут.
     Пришлось отправить   казаков  за  быками.  С  ними  поехал  верхом  и
Стеценко.  Меншиков остался в бричке,  так  как  вылезать  из  нее,  чтобы
немедленно полуутонуть в грязи,  ему, пока еще главнокомандующему Крымской
армией, не хотелось.
     Был  день.  Шли часы.  Исполосованная повсюду колесами и  уставленная
засосанными возами,  как  ярмарочная площадь,  лежала кругом унылая степь.
Меншикову оставалось только думать - о настоящем, о будущем, о прошлом...
     В  одном  из  рескриптов,   им  полученных,  говорилось  о  его  сыне
Владимире:  <Известясь  о  болезненном состоянии  сына  вашего  вследствие
сильной контузии,  его величество разрешает ему воротиться сюда и вместе с
тем назначает его генерал-адъютантом>.
     Но еще  до  получения  рескрипта он сам отправил сына в Петербург под
предлогом  донесения  об  устройстве  Селенгинского   редута   на   склоне
Сапун-горы, но больше потому, что тот, естественно, льнул к ставке великих
князей,  как будто и не желая совсем  замечать,  что  в  этой  ставке  все
настроены против его отца.  Контузия,  полученная им на Инкермане, была из
самых  легких  и  послужила  просто  предлогом,  чтобы  его   выслать   из
Севастополя. Гораздо тяжелее была <контузия>, приобретенная им в детстве и
юности.
     Один из образованнейших людей своего времени,  Меншиков совершенно не
занимался  воспитанием  сына,  и  он  до  такой  степени безграмотно писал
по-русски,  что заставлял краснеть отца,  и до такой  степени  не  выносил
около себя никаких книг, что светлейший боялся завещать ему свою громадную
и очень  ценную  библиотеку,  в  которой  им  самим  была  внимательнейшим
образом, со многими отметками на полях, прочитана каждая книга.
     А между тем Владимир Меншиков был его сын.  Как же это случилось, что
у него оказался именно такой сын?..  Когда-то,  очень давно,  когда он сам
был еще молод,  отец его написал ему,  блестящему преображенцу,  что нашел
для него невесту, и предлагал ему приехать посмотреть ее. Он не поехал, но
написал отцу:
     *.
     _______________
          * Мне нечего смотреть;  я женился бы  и  на  козе,  если  у  нее
     золотые рога и она может родить Меншикова (фр.).

     Козою с  золотыми рогами и оказалась его невеста,  графиня Протасова,
обладательница семи тысяч душ  крестьян и  целых залежей бриллиантов.  Это
была безобразнейшая женщина,  толстая, краснолицая, глупая, полуграмотная,
знакомая только со святцами и житиями святых. Она таскалась по монастырям,
беседовала только  с  богомолками и  монахами,  окружила себя  юродивыми и
странниками.
     И все-таки он,  усвоивший всю философию восемнадцатого века,  женился
на ней. Что могло быть общего между ними? Ничего, конечно. Он был красавец
самых утонченных манер;  она же,  появляясь вместе с ним на великосветских
балах,  была предметом самых откровенных насмешек. Она пыталась наряжаться
как можно богаче,  но от этого делалась еще смешнее.  Кивая на нее, острил
он,  ее  муж:  <Не  правда ли,  я  похож  на  пилигрима в  Мекку со  своим
верблюдом?>  Однажды  он  посоветовал ей  явиться  на  костюмированный бал
Орлеанской девой. Она даже и не подумала заподозрить издевательства в этом
совете.  Костюм Жанны д'Арк был заказан, и она блеснула им на балу, вызвав
такую бурю хохота, что вынуждена была уехать.
     В  то  же время она бешено ревновала его к  светским дамам,  а  чтобы
расположить его к  себе,  прибегала к помощи ворожей и засовывала тайком в
карманы его  парадного мундира наговоренные корешки,  которые высыпались в
самых неподходящих для этого местах, когда он доставал платок.
     Меншикова  она  родила  ему,   -   это  и   был  Владимир,   нынешний
генерал-адъютант;  кроме того,  родилась у нее от него дочь, бывшая теперь
замужем за  Владковским;  но  он  отходил от  жены все  дальше и  дальше и
сначала поселился в  особом  доме,  сообщавшемся,  однако,  с  домом  жены
коридором,  потом приказал заложить кирпичом и  этот  коридор,  чтобы даже
случайно как-нибудь не встретиться со своей женой.
     С  тех пор они больше и  не  видались.  Он  делал большую карьеру при
дворе,  -  ездил в  одной коляске с  царем;  она же снова начала ездить по
монастырям  и   принимать  у   себя  странников  и  юродивых.   Заниматься
воспитанием детей  ему  было  некогда,  да  этим  и  вообще не  занимались
вельможи того времени, предоставив скучные заботы эти нанятым гувернерам и
гувернанткам из иностранцев. Таким гувернером у сына был m-r Voison.
     Когда сыну исполнилось шестнадцать лет и  надо уж было отдавать его в
Пажеский корпус,  отец  вздумал проэкзаменовать его  сам  и  испугался его
невежества.  Он  не  только не знал,  кто был Юлий Цезарь и  какой главный
город Швеции,  -  он  не знал и  сложения,  не умел написать правильно под
диктовку почти ни  одного русского слова,  а  при чтении русской книги так
спотыкался на  каждом шагу и  немилосердно перевирал слова,  что  пришлось
прекратить эту  пытку,  вырвав у  него из  рук книгу...  Зато у  него была
коллекция кнутов и уздечек и даже любовница на содержании.
     За  большие  деньги  нашли  ему  учителя из  преподавателей Пажеского
корпуса,   кое-как  он  был  принят  в   пажи.   Но  через  год  ему,   по
безграмотности,  предложили все-таки уйти из корпуса. Удалось устроить его
в артиллерию, а оттуда перевести в лейб-гусары... Так и остался он круглым
невеждой, повышаясь в чинах только благодаря заслугам и положению отца.
     Однако не лучше вышла и дочь.  Она засыпала его ругательными письмами
с требованиями денег,  денег и денег.  Эти письма, писанные по-французски,
представляли собою верх безграмотности, по-русски же она совсем не писала.
За долги ее чуть что не сажали несколько раз в тюрьму, и ему, во избежание
скандала,  приходилось платить за нее огромные суммы.  Он называл ее своей
Лукрецией Борджиа*.
     _______________
          *їЛїуїкїрїеїцїиїяї Бїоїрїдїжїиїаї  (1480  -  1519)  -  дочь папы
     Александра VI Борджиа,  известная своей красотой, расточительностью и
     распутством.

     Теперь, в старости и в немилости у судьбы, Меншиков видел, что у него
нет и  семьи,  что он одинок и что это возмездие за легкомыслие молодости.
Сын  его,  всегда стоявший перед ним  воплощенным укором,  вдобавок был  и
бездетен,  и  внука Меншикова у него уже не могло быть:  род его угасал на
его глазах...
     Именно тут,  в  перекопских топях,  представилось ему непростительной
оплошностью,  что он не удосужился до сих пор разыскать место в  Березове,
где  был  похоронен  начальник  рода  Меншиковых,   Александр  Данилович*,
сподвижник  Петра.  О  его  прабабке,  жене  Александра Даниловича,  Дарье
Михайловне, сохранилось предание, что она тяжко заболела на пути в ссылку,
ослепла от слез и, наконец, умерла в селе Верхний Услон, на пути в Сибирь.
Там же и  выкопал для нее могилу собственноручно Александр Данилович,  сам
сколотил гроб,  сам отчитал по ней псалтырь,  сам опустил гроб в  могилу и
засыпал мерзлой землею,  а  на  могиле  положил камень  с  надписью,  тоже
выбитой им самим.
     _______________
          *їАїлїеїкїсїаїнїдїрї Дїаїнїиїлїоївїиїчї Мїеїнїшїиїкїоївї (1670 -
     1729)  -  сподвижник  Петра  I  и  почти  полновластный  правитель  в
     царствование  Екатерины  I;  при малолетнем императоре Петре II был в
     1727 г. сослан в Сибирь, в Березов на р. Оби, где и умер.

     Настоятельно необходимым показалось Меншикову именно теперь поставить
на могилах прабабки и прадеда внушительного вида часовни.
     Засосанная грязью  бричка стояла так  до  вечера,  когда  показалось,
наконец,  целое  стадо  быков  оттуда,  со  стороны Перекопа.  Больше часу
прошло,  пока  их  впрягли  в  бричку  -  пять  пар.  Сгустились  сумерки.
Флегматичные животные еле  переступали с  ноги на  ногу,  тем  более что с
трудом могли и  вытаскивать ноги.  Но  бричка все-таки двигалась куда-то в
темь под крики погонщиков-украинцев.
     Можно было думать,  что к  утру,  а  если не  к  утру,  то к  полудню
следующего дня зачарованный Перекоп станет явью.  Меншиков закрыл глаза и,
усталый, крепко заснул.


                                    V

     В Перекопе,  остановившись у соляного пристава, Меншиков отдыхал пять
дней,  думая здесь же дождаться и  Горчакова и передать ему свой пост.  На
досуге  он  написал и  ответное письмо  новому  царю  на  полученные через
Паскевича  два  его  рескрипта  и   последний  <Приказ  главнокомандующего
сухопутными и морскими силами в Крыму>.
     Приказ этот кончался так:
     <Товарищи!.. Тяжкими недугами разлученный с вами, мне остается только
искренне поблагодарить всех и  каждого из моих морских и  сухопутных войск
сотрудников,  от  генерала  до  рядового,  за  неоднократное  доставленное
счастие передавать им  царское <спасибо>,  и,  покидая,  по необходимости,
ряды доблестного воинства, я утешаюсь убеждением, что, удостоенное прежде,
оно не  перестанет и  впредь заслуживать монаршее одобрение,  радуя нашего
царя успехами защиты православного дела.
     Товарищи! Прощайте! Господь да помогает вам>.
     В  этом последнем его приказе было кое-что общее с последним приказом
Сент-Арно,  даже и  кроме французского построения некоторых фраз.  И тот и
другой главнокомандующие оставляли свою армию по причине <тяжких недугов>.
Третий из главнокомандующих,  начавших войну в Крыму,  Раглан,  ждал своей
очереди.
     Но хотя Меншиков и  послал этот приказ в Севастополь,  он не сдал еще
должности,  поэтому должен был  поневоле принимать начальников проходивших
через Перекоп воинских частей и давать им указания и наставления.  Это ему
надоело,  наконец,  и он решил поехать навстречу Горчакову, рассчитав, что
встреча с ним,  едущим из Кишинева,  может произойти в Херсоне, губернском
городе Новороссийского края,  где  будут полные удобства передать ему все,
что представится необходимым.
     От Перекопа до Херсона считалось по почтовому тракту девяносто верст,
но  дорога здесь была несравненно лучше,  чем в  Крыму,  и  лошади гораздо
менее изнуренные. Меняли их на каждой станции, бежали они бойко, и, выехав
из Перекопа рано утром,  Меншиков в  два часа дня был уже в городе Алешках
на Днепре.  Через Днепр,  который был здесь очень широк и  вполне свободен
ото льда, был виден Херсон.
     Расчеты светлейшего оказались правильны:  Горчаков был уже в Херсоне,
и  Стеценко был послан к  нему с  письмом,  чтобы он  подождал друга своей
юности,  готовящегося  переезжать  Днепр.  Однако  Стеценко  очень  быстро
вернулся   в   сопровождении  одного   из   адъютантов  Горчакова:   новый
главнокомандующий просил друга юности не спешить в Херсон,  так как он сам
спешит к нему в Алешки.
     Меншиков несколько удивился такой ретивости,  но  остался ждать его в
Алешках, городишке маленьком и грязном, расположенном на луговом берегу, в
то время как Херсон - на нагорном.
     Бесконечные рыжие  камыши  -  плавни  -  покрывали Днепр  со  стороны
Алешек,  и  нужно  было  выбрать  на  берегу  особо  высокое место,  чтобы
рассмотреть лодку,  в  которой  переправлялся Горчаков,  окруженный  своим
штабом.  Лодка приближалась медленно,  наконец пристала к берегу,  и новый
главнокомандующий,  едва  выбрался из  нее,  так  и  бросился с  юношеской
резвостью в объятия старого.
     Можно было бы ожидать,  что друг юности упрекнет Меншикова за то, что
тот,  так  несвоевременно заболев,  обрушил на  его узкие плечи совершенно
непосильную тяжесть,  под  которой  придется  согнуться в  дугу,  если  не
сломиться в первое же время.  Но ни малейшего намека на укоризну не только
в словах, даже и во взглядах не проскользнуло у Горчакова: он был как бы с
головы до ног,  -  кстати сказать не менее длинных,  чем у светлейшего,  -
упоен восторгом, что едет спасать Севастополь, Крым, всю Россию. Тут же он
представил Меншикову  своего  начальника штаба  генерал-адъютанта  Коцебу,
начальника артиллерии генерала Сержпутовского и  других.  Свита  его  была
многочисленна  и   вся   полна  неистраченной,   накопившейся  за   долгое
кишиневское безделье энергией.  Такая,  скрытая пока,  но  готовая вот-вот
неудержимо вспыхнуть энергия бывает  у  застоявшихся на  обильном корме  в
конюшнях коней,  и не только Меншикову, даже и Стеценко странно было, хотя
и   издали,   наблюдать  ее   после  тяжких  и   грустных  севастопольских
впечатлений.  Все  так и  рвались в  бой,  как и  сам Горчаков,  ничего не
видевший по близорукости дальше, чем в десяти шагах, и ничего не слышавший
из того,  что говорилось в пяти метрах.  Стеценко вспомнил, где и когда он
видел  толпу таких же  блестящих военных,  то  и  дело  сыпавших шутками и
заливавшихся самым  непринужденным смехом:  это  было  в  ставке Меншикова
перед боем на Алме.
     В  скромном  по  внешнему виду  доме,  занятом  Меншиковым на  берегу
Днепра,  и произошла смена главнокомандующего Крымской армией, - сдача дел
старым,  прием их  новым,  но  очень изумил светлейшего при  этом друг его
юности. Он если и приседал иногда на минуту, слушая монотонную и тихую, но
богатую содержанием речь Меншикова, то только затем, чтобы тут же вскочить
и  начать,  поблескивая очками,  метаться по  комнате,  жуя в  то же время
пряники,  поставленные для него предусмотрительно в трех местах: на столе,
на этажерке и на подоконнике.
     Казалось Меншикову,  что это были самые обыкновенные пряники на меду,
которых трудно съесть много.  Но  Горчаков уничтожал их  один за  другим в
количестве баснословном.  Жевал он  быстро,  как  жуют козы,  но  Меншиков
сомневался,  слышит ли он его,  мечась на длинных ногах по комнате,  стуча
каблуками и  звякая шпорами.  Он знал,  что глухие слушают больше открытым
ртом, чем ушами, однако рот Горчакова был очень плотно забит пряниками.
     Между тем все,  что он мог передать новому главнокомандующему о  деле
обороны  Севастополя  и  Крыма,  представлялось  ему  теперь,  на  большом
расстоянии,  очень отчетливо и  было  важно.  Расположение войск русских и
войск    союзников,    снабжение   Крымской   армии   боевыми   припасами,
продовольствием,   палатками,  полушубками,  которые  начали  поступать  в
Севастополь большими партиями только в феврале,  на исходе зимы, врачами и
принадлежностями  госпиталей,  медикаментами  и  подводами  для  перевозки
раненых и  больных в  тыл  -  обо  всем  этом  без  напряжения голоса,  но
обстоятельно говорил  Меншиков и  видел,  что  это  как  будто  совсем  не
занимает Горчакова, не нужно ему.
     Светлейший заговорил о новом этапе оборонительных действий -  системе
контрапрошей,  из которых редут Селенгинского полка был не только сооружен
на виду у  противника,  но и  защищен блестяще волынцами в ночь с 11 на 12
февраля.
     Горчаков уселся против него и,  казалось,  стал слушать внимательней,
однако не переставая жевать пряники быстро-быстро, как козы. Голова у него
была вытянутая,  но  узкая,  а  лицо еще более плоское,  чем у  его брата,
командира 6-го корпуса.
     Меншиков,  расхвалив  генерала  Хрущова  и  полковника  Сабашинского,
перешел к устройству другого редута -  Волынского, законченного вчерне как
раз в  день его отъезда из  Севастополя,  но  вот Горчаков снова вскочил и
застучал каблуками, зазвякал шпорами, мечась по комнате.
     Это  озадачило Меншикова.  Он  умолк.  Он  смотрел на  друга юности с
недоумением,  стараясь определить,  в  порядке ли то,  что находится в его
длинном и узком черепе.
     - Ах, боже мой, Александр Сергеевич! - заметив его испытующий взгляд,
вскричал Горчаков фальцетом.  -  Все это прекрасно, что вы мне говорите, и
за всем этим я следил из Кишинева неослабно,  да,  неослабно!..  Но у меня
там,  на  свободе,  выработался свой  план  ведения войны,  чудесный план,
поверьте,  мой друг!  Простой и  чудесный!..  И  вот он в чем заключается,
чтобы не тратить лишних слов на его изложение...
     Тут Горчаков вытащил из бокового кармана мундира бумагу,  сложенную в
восемь  долей  и,  действительно оказавшуюся планом,  точнее  даже  картой
Севастополя  и   его  ближайших  окрестностей.   На   этой  карте  черными
треугольниками,  расположенными в  шахматном порядке,  испещрены были  все
склоны Инкерманских высот.
     - Что это такое? - в недоумении спросил Меншиков.
     - Это?  Редуты,  которые будут построены, чтобы изгнать неприятеля, -
очень  весело  ответил Горчаков,  поднимаясь на  носки,  склонив голову  и
поднося ко рту новый пряник.
     - Редуты?.. Какая же их тут стая!.. И в каком они завидно безупречном
строю!..  Но должен я сказать вам следующее, Михаил Дмитриевич. Во-первых,
они у  вас тут приходятся на  таких местах,  где их  совершенно невозможно
построить...
     - Ничего, русские саперы построят, - махнул рукою Горчаков.
     - Думаю,  что  и  у  меня тоже были русские саперы,  -  живо возразил
Меншиков,  -  однако не везде им удавалось строить редуты... Затем я очень
плохо  представляю,  сколько именно пехотных полков думаете вы  бросить на
защиту такой массы редутов и где вы возьмете эти полки...
     -