перед  иконой  и  требовала от  своей  кошки,  чтобы
молилась и она вместе с нею. Кошка эта была умная и кое-что понимала уже в
делах  веры.  Так,  когда Оля  спрашивала ее:  <Машка,  где  бог?>  -  она
поднимала зеленые свои  глаза к  небу  и  принимала очень набожный вид;  а
когда Оля кричала ей:  <Молись, Машка, молись!> - она упиралась лбом в пол
и мяукала жалобно,  протяжно,  сокрушенно и,  пожалуй, даже невыносимо: по
крайней мере так казалось Дебу.


                                    II

     Главнокомандующий не  мог быть и  не был на Селенгинском редуте после
отбития атаки французов,  но  зато  посетили отстоявший себя редут великие
князья.
     В Селенгинском полку выбыло из строя всего только пятнадцать человек,
и  то  ранеными.  Волынский одними  убитыми  потерял шестьдесят семь.  Они
лежали в  ряд ниже редута,  и  в головах их в землю были воткнуты восковые
свечи,  горевшие  теперь  днем  маленькими желтенькими робкими  огоньками.
Убитые французы лежали отдельно.
     Перед   телами  убитых  и   перед   оставшимися  в   строю,   наскоро
перевязанными, которых набралось до полутораста человек, кто-то должен был
благодарить остатки полка за совершенный подвиг, благодарить торжественно,
от лица самого императора.  Но как раз <лицо>-то это,  князь Меншиков,  не
могло  этого  сделать.  Пришлось  старшему  из  великих  князей,  Николаю,
прокричать:
     - От лица государя императора благодарю вас,  братцы!  -  и выслушать
многоперекатное <ура>,  и  обещать  всем  награды,  как  солдатам,  так  и
офицерам, и <милостиво беседовать> с тяжело раненными.
     Вышло так,  что старший из сыновей царя,  находящихся в  Севастополе,
замещал главнокомандующего, выполняя его роль.
     Но главнокомандующий,  таясь в своей хате по Сухой балке, существовал
все-таки,  и  вечером в  тот  же  радостный день победы по  его  жестокому
приказу  затопили  три  линейных корабля  из  новых  и  два  фрегата.  Это
возмутило  обоих  братьев;  это  привело  их  к  самостоятельному решению,
поддержанному всею  их  ставкой,  начиная с  генерал-адъютанта Философова:
Меншиков на посту главнокомандующего более терпим быть не может.
     Существует множество способов и приемов любую жесткую истину облечь в
более или  менее мягкие формы,  и  дня  два  после того,  как решение было
принято великими князьями,  они отыскивали эти мягкие формы.  Остановились
на том, чтобы предложить в деликатнейших выражениях самому князю Меншикову
написать Горчакову,  что благодаря его болезни Севастополь может очутиться
в критическом положении, и не только Севастополь, но и вся Крымская армия,
что только его,  Горчакова, он считает надежным себе заместителем и просит
его немедленно прибыть в Крым и принять главное начальство над армией.
     Меншикову  оставалось  согласиться и  благодарить за  заботу  об  его
здоровье,   хотя  он   не   забыл  сказать  и   о   том,   что   <перемена
главнокомандующего  без  высочайшего  на  то  соизволения  совершиться  не
может>.
     Это  последнее обстоятельство взялся  уладить  великий князь  Николай
своим письмом к  отцу,  а  Михаил в  то  же время написал от себя и  брата
письмо Горчакову, которое должно было прозвучать, как неотложный приказ.
     <Вам уже  известно,  -  писал он,  -  что  здоровье князя Меншикова в
последнее время очень расстроилось и  теперь дошло до  того,  что он  не в
состоянии ни сесть на лошадь,  ни двигаться и  принужден большую часть дня
проводить лежа;  к  тому же нервы его так ослабели,  что ему крайне трудно
заниматься делами,  какими он обременен. Поэтому, сколько ему ни грустно и
ни тяжело оставить в  столь важную эпоху Севастополь,  князь решился сдать
команду Сакену,  а  сам едет лечиться на первый раз в Симферополь.  Завтра
уже начинается сдача, а послезавтра он полагает уехать.
     Итак,  теперь,  в  самую решительную и  критическую минуту,  Крымская
армия   остается  без   главнокомандующего!..   Столь  важные  и   трудные
обстоятельства  подали  брату  и  мне  мысль  предложить  князю  Меншикову
сообщить вам немедленно о  положении своем и  здешней армии и  убедительно
просить вас,  не  сочтете ли  вы  возможным сейчас сами  прибыть сюда  для
принятия главного начальства над всеми силами крымскими... Что Севастополь
до  сих пор держится,  мы  обязаны вам,  ибо вы  по всем частям решительно
помогали князю Меншикову столь деятельно и  неусыпно,  что Россия навсегда
за это благороднейшее участие ваше останется вам благодарной.  Кроме того,
вы так внимательно следили с самого начала за ходом здешней кампании, что,
найдя здесь образованный штаб  и  хороших помощников,  вам  нетрудно будет
ознакомиться со  всеми  обстоятельствами...  В  нынешнее время все  усилия
союзников обращены против Крыма и  не позже,  как в конце марта или начале
апреля,  они  начнут  чрезвычайно решительно действовать,  и  с  огромными
превосходными силами...
     Князь Меншиков вам  пишет,  кажется,  в  том же  смысле и  отправляет
флигель-адъютанта графа Левашева к  государю;  к  нему  же  и  брат  пишет
подробное письмо.
     Долг присяги,  чувство чести нашего оружия и спасения важного участка
нашего государства побудили меня и брата на столь решительное предложение.
Мы  уверены,   что  вы,   князь,   вполне  поймете  критическое  положение
Севастополя и  здешней армии и  для пользы дела сами решитесь прибыть сюда
для принятия главного начальства>.
     Это письмо было послано 16  февраля одновременно с  письмом Горчакову
же самого Меншикова.
     <Великие князья,  -  писал Меншиков, - узнав, что я вынужден передать
командование Сакену и  что доктора торопят меня отправиться в Симферополь,
чтобы там брать ванны,  поручили мне передать вам, любезный князь, что, по
их мнению,  вы должны приехать в  Крым,  чтобы принять в свое командование
весь  полуостров и  сделать  это  немедленно.  Сколько  им  известно,  они
полагают,  что это будет согласно с желанием императора,  и просят от себя
донести о том его величеству.
     Сообщая о вышеизложенном,  я только исполняю приказание их высочеств,
но со своей стороны должен прибавить от себя, что если вы решитесь на этот
шаг,  то окажете отечеству услугу,  которую, к несчастью, я не в состоянии
оказать>.
     В  немногие скупые слова  этого  письма к  другу юности было  вложено
светлейшим достаточно едкого смысла по  его адресу и  бессильных выпадов в
сторону великих князей,  так  бесцеремонно сталкивающих его,  не  спросясь
даже у самого царя,  с поста главнокомандующего, который он думал оставить
только временно в руках Сакена.
     В  самых неопределенных выражениях писал Меншиков и военному министру
Долгорукову:
     <Их  императорские высочества великие князья,  видя необходимость мою
отлучиться  отсюда  в  Симферополь  для  пользования  от  тяжкого  недуга,
предложили мне  выразить князю Горчакову,  что  ежели он  сочтет возможным
отлучиться в Крым,  то прибытие его сюда было бы весьма полезно. Мысль эту
я передал князю Горчакову частно от имени их высочеств>.
     Он  осторожно писал <отлучиться>,  в  то время как был уже совершенно
уволен,  безвозвратно снят  с  поста  главнокомандующего самим  Николаем в
последние дни его жизни;  в то время,  когда рескрипт об этом, подписанный
пока еще  наследником Александром,  был  уже  отправлен в  Севастополь,  а
Горчаков как единственный кандидат в главнокомандующие Крымской армией был
уже назначен им и  обязан был не <отлучиться> в Крым,  а <прибыть>,  чтобы
взять  бразды  правления  армией  до  конца,  <оказать  отечеству услугу>,
которую Меншиков <оказать был не в состоянии>.


                                   III

     Никто не провожал Меншикова,  когда он 18 февраля покидал Севастополь
в  надежде,  что покидает его временно,  пока излечится от своей болезни и
отдохнет  от   забот  и   неприятностей,   неизбежных,   разумеется,   при
командовании большою армией во  время военных действий.  Из адъютантов при
нем было только двое - Стеценко и Панаев.
     Любя   во   всем   точность  и   снабженный  бесчисленным  множеством
необходимых в  дороге  вещей,  которые были  размещены в  сорока  карманах
нескольких  напяленных  на  него  одежд,   Меншиков,  усевшись  в  бричку,
посмотрел на  часы.  Часов у  него было двое,  но они были врезаны в  одну
серебряную коробочку. Конечно, они показывали одно и то же время. Меншиков
присмотрелся к ним, прищурясь, и сказал Панаеву:
     - Выезжаем в тридцать три минуты первого.
     Это  была очень странная случайность,  что  <лицо> императора Николая
покинуло навсегда Севастополь как раз в ту минуту,  - принимая во внимание
долготу  Петербурга и  Севастополя,  -  когда  душа  Николая  покинула его
бренное тело.
     Несколько раз  оглядывался Меншиков на  Севастополь,  пока  было  его
видно.  Но  вот начала приближаться Бельбекская долина,  потянуло холодным
ветром с гор, и светлейший съежился в бричке и бормотал:
     - Вот какой ветер,  поди же ты!  Хорошо,  что надел я  под низ заячью
шубку, а то этот ветер меня бы донял!..
     Доехав до  Бахчисарая,  он  остановился в  нем на  отдых и  ночевал в
домишке отставного унтер-офицера,  грека.  Стеценко,  к  удивлению своему,
заметил, что на другой день светлейший неузнаваемо сделался бодрым. Даже и
стянутое обычно лицо его как-то раздалось вдруг, побелело, помолодело.
     - А не съездить ли нам отсюда в Чуфут-Кале?  -  сказал он вдруг тоном
заправского туриста. - Я вообще хотел бы осмотреть окрестности Бахчисарая:
они привлекательны своею древностью.
     Заложили лошадей,  -  все было готово для поездки в  Чуфут-Кале,  как
вдруг явился из Севастополя генерал Семякин.
     - О,  опять этот глухарь!  -  скривил лицо в  длинную севастопольскую
гримасу Меншиков, чуть только заметил его издали.
     Семякину же  как  начальнику штаба Крымской армии нужно было от  него
многое,  он  ездил  в  командировку и  не  виделся  со  своим  начальником
последние  дни;   сдача  дел  Сакену  состоялась  без  него,   и  у  него,
естественно, было множество нерешенных вопросов.
     Чуфут-Кале  пришлось отложить ради  Семякина,  с  которым  Меншиков и
проговорил,  точнее прокричал, весь день. Они расстались поздно вечером, а
утром  на  другой день  Меншиков заторопился ехать  в  Симферополь,  точно
опасался,  что  может сюда  прискакать кто-нибудь еще  и  растревожить его
окончательно возвратом к только что брошенным делам.
     Но  в  Симферополе  Меншикова  ожидало  нечто  гораздо  худшее,   чем
надоевшие севастопольские дела.  Прибыл  курьер из  Петербурга,  посланный
вызвать великих князей ввиду тяжелой болезни их  отца.  Это было до  такой
степени  неожиданно для  всех,  что  Остен-Сакен  не  сразу  решился  даже
передать  тревожного известия великим  князьям:  им  сказали,  что  тяжело
больна  императрица,  и  они  понеслись  в  Петербург.  Через  Симферополь
проехали  они,  постаравшись не  видаться с  Меншиковым,  который  впал  в
большое уныние,  с  часу  на  час  ожидая  новых,  еще  худших  вестей  из
Петербурга. Однако вести эти пришли из Севастополя, от Остен-Сакена. Барон
сообщал то,  что  было ему передано союзниками,  через парламентера,  -  о
смерти Николая.  В тот же день подоспел и рескрипт за подписью Александра,
которым Меншиков увольнялся с своего поста.
     Этих  двух  ударов сразу  светлейший не  вынес:  он  слег;  его  била
лихорадка.  С  Крымом было уж  для  него все кончено,  получить какую-либо
высокую должность из рук нового царя он не надеялся, для него оставалось в
будущем только  деревенское одиночество,  скука,  тишина  и...  бесславие.
Блестящий послужной список его был испорчен Севастополем непоправимо.
     Однако на рескрипт, подписанный наследником, необходимо было ответить
на  имя  наследника же,  тем  более что  известий из  Петербурга о  смерти
Николая еще не приходило. И Меншиков ответил.
     Это был ответ старого царедворца-дипломата,  оскорбленного теми, кому
он  служил,   настолько,  что  уж  не  в  силах  промолчать  об  этом,  но
старавшегося высказать это  так,  чтобы  было  как  можно  более похоже на
благодарность и преданность до конца дней.
     Полученный им  рескрипт был писан Александром от имени больного отца.
В нем довольно резко упомянуто было и о неудачном евпаторийском деле,  и о
собственноручном уничтожении флота,  и  в  самых категорических выражениях
давались  указания,   как  надобно  поступать  в  дальнейшем  при  обороне
Севастополя.
     Но  все  это  служило как  бы  только вступлением к  сути  рескрипта,
выраженной в таких словах:
     <Засим государь поручает мне обратиться к вам,  как к своему старому,
усердному и верному сотруднику,  и откровенно сказать вам, любезный князь,
что,  отдавая всегда  полную  справедливость вашему  рвению,  государь,  с
прискорбием известившись о  вашем болезненном теперешнем состоянии и желая
доставить вам  средства  поправить и  укрепить  расстроенное службой  ваше
здоровье,  высочайше  увольняет  вас  от  командования Крымской  армией  и
вверяет ее начальству генерал-адъютанта князя Горчакова...>
     Требовалось несколько позолотить горькую пилюлю,  и рескрипт кончался
так:
     <Засим государь поручает мне,  любезный князь, искренне обнять своего
старого друга  Меншикова и  от  души  благодарить за  его  всегда усердную
службу и за попечение о братьях моих>.
     Свой ответ Меншиков начал с того, что командование армией он сдал еще
до  получения рескрипта,  который застал его  в  Симферополе,  давая  этим
понять,  что сам горячо желал только одного -  быть уволенным.  К этому он
тут же добавил:
     <Не сумею выразить вашему высочеству, сколь глубоко чувствую и высоко
ценю я то лестное внимание, которое оказано мне при этом>.
     Обещал дальше передать Горчакову при свидании с  ним все,  что знает,
но замечал тут же не без большой доли ядовитости:
     <При всеподданнейшем донесении вашему высочеству об этом да будет мне
дозволено  обратить  внимание  ваше  на   -   осмелюсь  так  выразиться  -
существенную необходимость дать  преемнику моему разрешение двигать войска
по  своему ближайшему местному усмотрению в  то время,  когда придется ему
маневрировать из  одного  края  полуострова в  другой и  обращать головные
войска наступательных колонн, те войска, которые будут ближе под рукой для
стратегического направления их от турок к сардинцам, либо к французам, или
англичанам и обратно, смотря куда и как понадобится.
     В таком  передвижении  могут  быть войска 6-го корпуса и 8-я дивизия.
Уполномочие  своевременно  и  по  своему  усмотрению   распоряжаться   сею
последнею  необходимо  дать  моему преемнику потому,  что их императорские
высочества государи  великие  князья  между  переданными  мне  высочайшими
указаниями изволили, также именем государя, объявить запрещение сближать к
себе 8-ю дивизию.  Разрешено мне было только одну бригаду  передвинуть  в
случае крайней необходимости, и то не далее как до высоты Симферополя>.
     Так  в   ответе  наследнику,   хотя  тот  был  в  конце  февраля  уже
императором,  Меншиков,  пусть и осторожными намеками, но все-таки пытался
свалить на  самого  царя  Николая ответственность перед  историей за  свои
неудачи в  Крыму,  который представлялся ему в  будущем ареной маневренной
войны с интервентами.
     Он  не  говорил при этом,  что он  думает об  участи Севастополя,  но
надеялся,  что  Александр умеет  читать  между  строками и  поймет из  его
письма, что на сохранение Севастополя нет надежды.


                                    IV

     - Ну,  кажется,  я теперь сделал уже все,  что от меня требовалось, -
обратился Меншиков к  своим адъютантам за  завтраком после того,  как  это
письмо было отправлено.  -  Теперь мне остается только повидаться с князем
Горчаковым,  а  это лучше всего сделать в  дороге,  может быть в Перекопе,
например,  но только не здесь...  Здесь очень беспокойно.  Отсюда я  думаю
уехать сегодня же.
     - Ваша светлость,  простите,  но,  мне кажется,  еще одно не  сделано
вами...  Впрочем,  может, и сделано, но только я об этом не знал, - сказал
Стеценко, слегка улыбаясь, но серьезным тоном.
     - А именно,  что еще? Что ты предполагаешь? - вскинул на него усталые
глаза Меншиков.
     - Мне кажется,  -  впрочем,  может быть я ошибаюсь,  тогда прошу меня
извинить, - кажется, вы не простились с флотом и армией.
     - Ты   прав,   -   это  надобно  сделать  теперь  же,   пока  я   еще
главнокомандующий,  -  отозвался на  это  Меншиков.  -  После  свидания  с
Горчаковым будет уже поздно,  пожалуй...  Да, тогда будет поздно, а теперь
пока рано еще. Вот какое междупредметное положение!
     Он  попытался усмехнуться,  но вместо усмешки вышла затяжная гримаса,
справившись с которой, он добавил:
     - Из  Перекопа можно  будет  послать обращение к  войскам.  А  теперь
вопрос, сколько лошадей нужно будет заложить в мою бричку, чтобы добраться
до Перекопа? Я слышал, что очень трудная туда дорога.
     Заложили шесть лошадей в бричку,  четыре - в тарантас, в котором ехал
камердинер Меншикова с  багажом.  Несколько верховых казаков  собственного
конвоя светлейшего сопровождало экипажи. И снова началась дорога.
     Когда  выезжали  из  Симферополя,  Меншиков просил  своих  адъютантов
позорче глядеть по  сторонам,  чтобы  не  пропустить встречного курьера из
Петербурга,  так как и  в  день выезда -  26  февраля -  все-таки не  было
известно  и  таврическому губернатору  Адлербергу,  действительно ли  умер
царь.
     И  курьер этот был встречен,  но  далеко от Симферополя,  на одной из
почтовых   станций:    это   был   князь   Паскевич,   сын   фельдмаршала,
генерал-адъютант.  Он ехал в Севастополь приводить войска к присяге новому
императору.
     Он  вез и  депеши на имя Меншикова и  еще два рескрипта от Александра
II. В первом было сказано между прочим:
     <Уволивая  вас,   для  поправления  расстроенного  на  службе  вашего
здоровья,   от   всех  занимаемых  вами  должностей,   вы  остаетесь  моим
генерал-адъютантом,  и  я  рад  буду  видеть  вас  при  мне.  Если  же  вы
предпочтете остаться в Севастополе, то я вам в этом не препятствую>.
     От  этой  фразы  у  Меншикова сразу потемнело в  глазах,  не  потому,
конечно,  что  она  была  безграмотно составлена.  Дело  было в  том,  что
светлейший,    хотя   и   был   назначен   сначала   командующим,    потом
главнокомандующим,  не  был в  то  же время смещен с  занимаемых им раньше
должностей  -   финляндского  генерал-губернатора  и  начальника  главного
морского штаба, кроме того, что был членом Государственного совета. Первый
из  полученных через Паскевича рескриптов оставлял его  совсем не  у  дел.
Второй, данный на следующий день, был несколько милостивее: право заседать
в Государственном совете у него не отнималось.
     - Ну вот, кончено, - сказал, простившись с Паскевичем, Меншиков своим
адъютантам.  -  Я  теперь  только  член  Государственного совета и  ничего
больше...  Я  уже не имею больше права на адъютантов.  Теперь мне остается
только пристроить вас,  потому что  остальные,  кажется,  уже пристроились
раньше.  Подумайте,  -  и  если я  что-нибудь еще могу для вас сделать,  я
сделаю.
     Когда Стеценко в ответ на это высказал свое желание идти на бастионы,
Меншиков был искренне изумлен такой несообразностью.
     - Что  ты,  помилуй!  Я  дам  тебе самую лестную рекомендацию,  и  ты
перейдешь адъютантом к  князю Горчакову!  А  на  бастионах -  какое же там
движение по службе?..  Кроме того,  разумеется,  что ведь и небезопасно...
Нет,  ты подумай над этим хорошенько,  а скажешь мне об этом потом,  когда
доедем до Николаева.
     Панаев с  первых же  слов  заявил,  что  очень хотел бы  остаться при
светлейшем,  хотя бы и не в качестве его адъютанта.  Такая привязанность к
нему,  казавшаяся совершенно бескорыстной,  заметно тронула старика, но не
Стеценко: он твердо решил вернуться к строевой службе.
     До Николае