перед собой самого царя.
     Но он проснулся уже не капитан-лейтенантом,  а полковником артиллерии
и флигель-адъютантом. Он сделал скачок через чин, как до него сделал то же
самое Сколков,  очевидец Синопского боя,  так  же  точно посланный к  царю
Меншиковым, а немного позже Сколкова восемнадцатилетний прапорщик Щеголев,
отстаивавший с  четырьмя  мелкими  орудиями  Одессу  от  обстрела  союзной
эскадры и произведенный за это сразу в штабс-капитаны.
     При личном докладе царю о  сражении Виллебрандт дал полную волю своей
живой фантазии.
     У  него лейхтенбергцы и  веймарцы не бросились в беспорядке толпою на
мост  под  натиском англичан,  а  "встретили их  по-хозяйски и  тесали  их
саблями без  всякого милосердия!"  У  него командир сводных улан полковник
Еропкин,  имея  саблю  в  ножнах,  "так  свистнул кулаком по  башке одного
англичанина,  что тот кувыркнулся с  лошади замертво и потом попал к нам в
плен..."
     После    подобного   доклада   Николай   расчувствованно   расцеловал
Виллебрандта и оставил его во дворце обедать,  как следует выспаться, а на
другой день скакать снова в Севастополь с письмом Меншикову.
     "Слава богу!  Слава тебе и сподвижникам твоим, слава героям-богатырям
нашим  за  прекрасное  начало  наступательных  действий!   -   писал  царь
светлейшему. - Надеюсь на милость божию, что начатое славно довершится так
же.
     Не  менее  счастливит меня  геройская  стойкость  наших  несравненных
моряков, неустрашимых защитников Севастополя... Я счастлив, что, зная моих
моряков-черноморцев с  1828 года,  быв тогда очевидцем,  что им  никогда и
ничего нет  невозможного,  был уверен,  что эти несравненные молодцы вновь
себя покажут,  какими всегда были и  на  море и  на суще.  Вели им сказать
всем,  что их старый знакомый,  всегда их уважавший,  ими гордится и  всех
отцовски благодарит,  как своих дорогих и любимых детей. Передай эти слова
в  приказе и  флигель-адъютанту князю Голицыну вели объехать все экипажи с
моим поклоном и благодарностью.
     Ожидаю,  что  все  усилия  обращены  будут  англичанами,  чтоб  снова
овладеть утраченною позицией;  кажется,  это несомненно,  но надеюсь и  на
храбрость войск и на распорядительность Липранди,  которого ты,  вероятно,
усилил еще  прибывающими дивизиями,  что  неприятелю это намерение недаром
обойдется.
     Вероятно,   дети  мои  прибудут  еще  вовремя,  чтобы  участвовать  в
готовящемся;  поручаю тебе их; надеюсь, что они окажутся достойными своего
звания;  вверяю их  войскам в  доказательство моей  любви и  доверенности;
пусть их присутствие среди вас заменит меня.
     Да хранит вас господь великосердный!
     Обнимаю тебя душевно;  мой искренний привет всем.  Липранди обними за
меня за славное начало..."
     Одновременно  с   этим   письмом  Николая  императрица  также  писала
Меншикову.  В ее письме было только повторение просьбы ее, уже высказанной
раньше и присланной с другим фельдъегерем,  -  беречь великих князей.  Это
было чисто материнское дополнение к воинственному письму ее мужа.
     В  те  времена при  петербургском дворе,  как,  впрочем,  и  во  всей
тогдашней    Европе,    процветал   месмеризм,    называвшийся   по-русски
"столоверчением". Устойчиво верили в то, что можно вызывать души умерших и
даже  беседовать с  ними на  разные текущие темы,  предполагая в  них  как
"бесплотных и вечных", безусловное знание настоящего и будущего тоже.
     У  иных  это  странное препровождение времени  каким-то  непостижимым
образом  связывалось с  неплохим знанием  точных  наук,  с  чисто  деловым
складом  мозга,   с  обширными  практическими  предприятиями  и  заботами,
которыми они были заняты всю жизнь.
     К этим последним принадлежал,  между прочим, инженер-генерал Шильдер,
учитель Тотлебена, умерший при осаде Силистрии от раны.
     Этот старый сапер, отлично умевший делать укрепления разных профилей,
проводить мины и  контрмины и  взрывать камуфлеты,  очень любил "вызывать"
дух Александра I и беседовать с ним часами.
     Однако и во дворце Николая, - правда, на половине императрицы, - тоже
часто беспокоили усопшего в Таганроге "Благословенного" вопросами  о  том,
что готовит ближайшее будущее.
     После того как отправлен был в обратный путь Виллебрандт,  -  уже как
флигель-адъютант и полковник, - на половине императрицы, беспокоившейся не
столько об участи Севастополя,  сколько о безопасности своих двух сыновей,
Николая  и  Михаила,  выехавших в  это  время  от  Горчакова к  Меншикову,
состоялось таинственное столоверчение,  и вызывался,  по обыкновению,  дух
Александра.
     Предсказания его  на  ближайшее будущее были  вполне  успокоительны и
благоприятны.
     Даже  когда  отважились  задать  ему  вопрос,   когда  и  чем  именно
закончится война,  он, отвечавший раньше на такие вопросы очень неохотно и
уклончиво, ответил решительно, что окончится скоро и со славой для России.
     Это предсказание немедленно было сообщено Николаю.


                                   VIII

     Между тем  Меншиков,  может быть даже более,  чем  сам  Николай,  был
взбодрен неожиданным и дешево стоившим успехом Липранди.
     По  самым  подробным  спискам  потери  оказались небольшие,  -  всего
пятьсот пятьдесят человек,  в  то  время как вдвое,  если не  втрое больше
потеряли союзники.  А  главное,  они после этого дела значительно ослабили
обстрел Севастополя, справедливо опасаясь за свой тыл.
     Меншиков понимал,  конечно,  что  Раглан и  Канробер все усилия клали
теперь на укрепление своего лагеря,  особенно подходов к Балаклаве. Это он
знал и  из допросов перебежчиков,  хотя к тому,  что говорили перебежчики,
всегда относился без особого доверия.  Очень скрытный вообще,  -  что было
свойственно старому дипломату,  - во всех вопросах, касавшихся его военных
планов,  он  часто  один,  с  ординарцем-казаком,  подымался на  лошаке на
высокий холм  около  Чоргуна,  в  котором жил  теперь,  и  отсюда  подолгу
всматривался во все окрестности и делал чертежи в записной книжке.
     Лопоухого  лошака  он  теперь  решительно  предпочел  лошади  за  его
способность всходить на  какую  угодно  крутизну и  спускаться с  нее,  не
проявляя при этом никакой излишней и вредной прыти и не спотыкаясь.
     Остальные дивизии 4-го корпуса - десятая и одиннадцатая - подходили в
эти  дни  частями и  накапливались около Чоргуна.  Перебежчики были  и  из
русского лагеря к союзникам (большей частью поляки),  и,  конечно, они так
же,  как  и  шпионы из  местных жителей,  должны были  передавать союзному
командованию,  что скопляются большие русские силы у Чоргуна.  Впрочем,  в
телескопы это можно было разглядеть без особых затруднений и с Сапун-горы.
     На это и  надеялся Меншиков:  это входило в  его планы;  дипломат тут
приходил на  помощь стратегу.  Даже своих адъютантов не посвящал он в  то,
что обдумывалось им  в  одиночку,  и  одному из  них,  полковнику Панаеву,
поручил подыскать для армии проводников из  местных татар,  хорошо знающих
всю местность в направлении к Балаклаве.
     Когда венский гофкригсрат спросил Суворова,  каков его  план действий
против войск французов,  тот,  как  известно,  выложил на  стол совершенно
чистый лист бумаги, сказав при этом: "Вот мой план!.. Того, что задумано в
моей голове, не должна знать даже моя шляпа".
     Это  правило великого воина -  скрытность задуманных операций -  было
прекрасно усвоено Меншиковым.  Но Суворов сам и выполнял свои планы,  а не
передоверял их  другим  исполнителям,  -  об  этом  Меншиков не  то  чтобы
забывал, но опыт с Липранди в балаклавском деле давал ему основания думать
несколько иначе.
     Он был достаточно умен и опытен,  чтобы понимать полную невозможность
одному человеку управлять ходом  большого сражения,  в  котором так  много
зависит от случайностей,  а этих случайностей все равно ни один стратег не
в состоянии взвесить заранее, предусмотреть и предупредить.
     Он  считал,  что  самое важное -  скопить необходимые для удара силы,
выбрать  направление для  удара  и  подходящий  момент,  а  все  остальное
поневоле придется возложить на  командиров и  солдат,  причем  изменить их
состав,  заменить из  них одного другим не  было даже в  его возможностях,
хотя он и был главнокомандующим.
     Когда он прочитал в  письме к  нему Горчакова,  что посылается ему на
помощь 4-й  корпус с  Данненбергом во главе,  он сделал гримасу,  долго не
сходившую с его лица.
     Данненберг -  генерал от  инфантерии -  был  известен ему  только как
начальник отряда,  проигравший сражение с  турками  в  эту  же  войну  при
Ольтенице,  на Дунае.  И  он тогда же писал Горчакову,  нельзя ли заменить
Данненберга Лидерсом,  но Горчаков ответил,  что не имеет права перемещать
командиров корпусов одного на место другого.
     "Я не могу,  -  писал он,  -  освободить вас от Данненберга. Принимая
выгоды от войск,  вам посылаемых, примите и сопряженные с этим неудобства.
К  тому же  он  не  сделал ничего предосудительного,  за что можно бы было
отнять у  него корпус,  но  полезно иметь в  виду,  что его способности не
таковы, чтобы можно было поручить ему отдельное командование".
     Однако письмо это непростительно запоздало:  Меншиков получил его как
раз тогда, когда бой был уже закончен, - вечером 24-го.
     Данненберг,  таким  образом,  против  желания  Меншикова,  непременно
должен  был  командовать  тем  большим  и  решительным  сражением,   какое
обдумывал он уединенно и скрытно.
     Кроме него, еще два новых для Меншикова генерал-лейтенанта - Соймонов
и Павлов - приходили вместе со своими дивизиями, десятой и одиннадцатой, а
между тем ни о ком из них светлейший почти ничего не знал.
     Однако откладывать сражение было нельзя,  по  его мнению,  ни на один
день:  ожидался приезд великих князей,  и  Меншиков во  что бы то ни стало
стремился дать союзникам генеральный бой до их приезда.  Вместе с великими
князьями должны были  явиться и  великие заботы о  них,  которые неминуемо
должны были отнять и все его время и время многих, нужных для дела людей.
     А главное, Меншиков боялся, что по молодости и пылкости своей великие
князья будут подвергать себя  всем  опасностям боя  и  что  удержать их  в
приличном расстоянии от ядер и пуль будет нельзя.
     Как старый царедворец, он без писем императрицы понимал, что для него
будет  гораздо  лучше  потерять сражение и  половину армии,  но  сохранить
невредимыми царевичей,  чем даже при полной победе потерять хоть одного из
них.
     Так  как  было известно,  что  они  приедут в  Севастополь вечером 23
октября, то сражение было назначено им на утро этого дня.
     Полки,  подходя к  Чоргуну,  располагались бивуаками около в походных
палатках или совсем под открытым небом.
     Придя, солдаты отдыхали, не тревожимые службой. Кашевары варили борщи
и  каши,  балалаечники тренькали на  балалайках,  песенники пели,  плясуны
плясали...  А Меншиков,  избегая смотров,  но желая все-таки видеть своими
глазами тех,  кто через несколько дней будет,  по его приказу,  отстаивать
штыками  и  Севастополь  и  правильность  его  стратегических  замыслов  и
расчетов,  прохаживался иногда в  одиночку между этих живописных и  шумных
групп.
     В лицо не знал его почти никто из новых офицеров, не только солдат, и
этим пользовался светлейший.
     Так как ходил он в морской фуражке или в папахе и  в  накидке  серого
солдатского  сукна,  скрывающей  его  погоны,  то  его никто и не встречал
ретиво  раскатистыми  криками  "смир-но-о!"  Это  ему  нравилось.  Так  он
чувствовал   себя  гораздо  свободнее,  а  солдаты,  казалось,  ничуть  не
утомленные шестисотверстным маршем, внушали ему надежды на успех.
     Иногда он  проезжал между солдатами на своем теперь неизменном лошаке
и в таком виде казался им очень смешным.
     Работы,  которые производились союзными отрядами для укрепления своих
позиций,  ему хотелось наблюдать с возможно ближайших расстояний,  поэтому
он часто пробирался к передовым постам около редутов.
     Эти  посты  были  расставлены дальше  чем  на  штуцерный  выстрел  от
подобных же постов противника.
     Однажды он  был обеспокоен толпою турок в куртках верблюжьего сукна и
в башлыках,  которые заняли пост гораздо ближе к русской линии и сидели на
земле на корточках без всяких предосторожностей, совершенно открыто.
     Это  его  обеспокоило чрезвычайно.  Он  послал адъютанта,  с  которым
выехал, подползти к ним поближе и хорошенько рассмотреть их в трубу.
     Адъютант пополз;  "турки",  завидя его, распластали огромные крылья и
поднялись. Это были грифы, сидевшие на конской падали. В них не стреляли с
постов отчасти потому,  чтобы не беспокоить зря выстрелами своих,  отчасти
признавая за  грифами очевидное право  на  их  добычу,  которая никому  не
нужна, кроме них, и только отравляет воздух.
     Несколько позже  грифов появилось здесь  много воронов.  Странно было
видеть этих  обычно одиноких птиц  в  больших стаях.  Наконец,  стаями же,
больше по ночам,  чем днем, начали набегать сюда из окрестностей бездомные
собаки...
     Спал  главнокомандующий в  облюбованном им  домике в  Чоргуне мало  и
плохо.  Ел  тоже  мало.  Был  очень  неразговорчив со  своими адъютантами.
Подготовка к  новому сражению отнимала у него все время и занимала все его
мысли.


                               Глава третья

                               КАНУН БИТВЫ

                                    I

     - Совершенно секретно,  господа,  -  говорил Меншиков трем  новым для
него генералам -  Данненбергу, Соймонову и Павлову, понижая при этом голос
и  оглядываясь на  дверь.  -  Прежде всего -  совершенно секретно!  Я  вам
подробно изложу план ваших будущих действий,  но, повторяю, он должен быть
известен только вам, чтобы, господа, он... не стал известен неприятелю.
     Тут он перевел пытливые,  прощупывающие насквозь глаза с сухощавого и
более   приличного  немецкому  ученому,   чем   русскому  генералу,   лица
Данненберга  на  открытое  мясистое  добротное  лицо  тамбовского помещика
Соймонова и остановился на лице Павлова, нервном, восточного склада, очень
внимательном лице.
     - Значит, ваша светлость, в Севастополе много шпионов неприятельских?
- спросил Павлов.
     - Есть,  -  коротко ответил Меншиков.  -  Поэтому я сделал все, чтобы
главнокомандующие союзных армий были...  гм,  гм...  введены в заблуждение
насчет пункта нашей атаки,  - вот!.. Сейчас им известно что именно? Что мы
будем наступать на Балаклаву.  Поэтому они должны были собрать и  собрали,
конечно,  у  Балаклавы достаточно сил и  средств для отражения наших сил и
средств...  Этим я и хочу воспользоваться,  господа,  чтобы напасть на них
там, где они не ожидают, а именно...
     Он сделал длинную паузу и закончил:
     - Со стороны Инкерманского моста!
     Собраны были  Меншиковым генералы 4-го  корпуса в  домике инженерного
ведомства на Северной стороне - маленьком домике в четыре тесных комнатки.
Сидели они в самой большой из них. Окна домика были закрыты. За окнами, на
расстоянии десятка шагов,  ходил  часовой.  Никого из  адъютантов князя не
было в домике в это время - вечером 22 октября.
     Стол,  за  которым сидели генералы,  был пуст;  на  нем лежала только
свернутая  карта  -  та  французская  карта  Крыма  и  Севастополя  с  его
окрестностями,  которую казаки  нашли  на  убитом  французском офицере или
капрале.
     В  этот  домик Меншиков перебрался из  Чоргуна всего лишь  накануне в
ночь.
     - Со стороны Инкерманского моста? - повторил Данненберг.
     - Да!  Только такой план я считаю возможным,  - вытянул в его сторону
сухую  шею  Меншиков.  -  Вам,  как  служившему раньше  в  севастопольском
гарнизоне, местность должна быть знакома, не так ли?
     - Инкерманский мост?..  Я  припоминаю,  где  этот  самый Инкерманский
мост, - раздельно и кивая при этом головою, проговорил Данненберг.
     - Зато я,  ваша светлость, совершенно не имею понятия, где этот мост!
- сказал Соймонов и поглядел вопросительно на Павлова.
     - Я тоже совсем незнаком с местностью, - пожал плечами Павлов.
     - Имею  честь  доложить,   ваша  светлость,  что  при  проезде  через
Симферополь я сделал все,  что мог, чтобы найти карту Крыма, приложенную к
сочинению Коппена о Крыме,  - с возмущением в голосе продолжал Соймонов. -
Мой адъютант целый день ездил по этому делу, но карты этой так и не нашел.
Нашел  только книгу  Коппена,  но  без  карты!  А  карта попала к  кому-то
другому.
     - Я тоже искал карту Крыма, - оживленно поддержал Соймонова Павлов. -
Мне говорили,  что есть подробная карта лесного ведомства. Однако я ее так
и не получил!
     - Да,  карты,  конечно,  нужны нам... И я обращался в главный штаб...
Думаю,  что со временем мы их все-таки получим.  А пока будем пользоваться
вот  этой,  -  осторожно развернул и  разложил на  столе французскую карту
Меншиков.  - Наконец, при каждом отряде будет проводник, колонновожатый из
местных жителей: об этом я позаботился заранее. Вы со своей стороны только
скажете проводнику, какой именно дорогой вас вести, и он поведет. Так вот,
господа,  здесь - Инкерманский мост, - постучал он по карте длинным ногтем
указательного пальца,  и все три генерала,  поднявшись с мест, наклонились
над  картой,  ища  глазами ту  точку,  которая с  этой  минуты приобретала
огромнейшее значение в их жизни.
     - Изволите видеть, - продолжал между тем Меншиков, - от Инкерманского
моста идет в гору дорога по узкому дефиле:  это -  старая почтовая дорога.
Здесь англичане имеют редуты,  но,  по моим сведениям,  очень слабые... По
сравнению с ними тот редут на холме Канробера, который Азовским полком был
взят,  -  целая крепость!..  Очень слабые,  да -  три, кажется, редута. Их
должна будет  взять  наша  левая  колонна...  под  вашим командованием!  -
посмотрел он начальственно на генерала Павлова.
     Павлов вытянулся и наклонил слегка голову.
     - Силами одной только одиннадцатой дивизии я  должен буду  занять эти
редуты, ваша светлость? - спросил он.
     - Три полка будут ваши:  Селенгинский,  Якутский и Охотский, но этого
мало,  этого,  я  думаю,  вам  будет мало...  Поэтому я  хочу добавить вам
бригаду семнадцатой дивизии из севастопольского гарнизона -  Бородинский и
Тарутинский полки...  В  бою  они  уже  были  -  местность им  известна...
Артиллерии у вас будет,  по моему расчету, около ста орудий. Это я считаю,
разумеется,  всего,  с резервом.  Кроме того,  две роты стрелков... Точный
перечень всех сил своего отряда вы получите: он у меня готов.
     Павлов вторично наклонил голову,  ожидая подробностей своего движения
до  Инкерманского моста и  от  него дальше.  Но  Меншиков обратился уже  к
Соймонову:
     - Что же касается вас,  то вы поведете свою колонну от бастиона номер
второй по берегу вот - Килен-балки, - снова постучал он ногтем по карте.
     - Килен-балки,  -  повторил Соймонов это странное для его тамбовского
уха сочетание слов не  на  Дунае,  а  в  Севастополе.  -  Позвольте,  ваша
светлость, рассмотреть мне эту Ки-лен-балку!
     Он нагнулся над картой и вдруг сказал:
     - Балка -  ведь это овраг,  а  тут изображена какая-то возвышенность,
где вы показываете, ваша светлость.
     - Конечно,  возвышенность по обеим сторонам балки,  а как же иначе? -
удивился Меншиков. - Ситуация тут дана вполне правильно.
     - Гм, да, ситуация, - пробормотал сконфуженно Соймонов. - Значит, мне
свою колонну придется вести прямо по этому взгорью - без дороги?
     - У   вас,    кроме   трех   полков   вашей   дивизии,    а   именно:
Екатеринбургского,  Томского и  Колыванского,  -  будут еще  четыре полка,
знакомые с  местностью,  -  поморщившись,  ответил Меншиков.  -  Полки эти
следующие:   Бутырский   пехотный   семнадцатой  дивизии   и   три   полка
шестнадцатой:  Владимирский и  Суздальский пехотные и Углицкий егерский...
Из них можете набрать проводников для своих полков,