й ресторации.
     В  ней он отгородил для себя досками с натянутым на них холстом угол,
в котором помещался также и буфет,  полный бутылок,  закусок,  посуды;  из
этого угла,  казалось бы  беспечно и  между прочим,  следил за  всем,  что
требовали посетители,  и  всему вел свой счет в уме,  так что если потом и
щелкал костяшками счетов, то исключительно для проформы:
     - Икра -  рубь сорок, две рюмки водки по двадцать, сигары - семьдесят
пять копеек, итого два рубля пятьдесят пять...
     Иногда,  когда хотел повеличаться перед новыми для  него  людьми,  он
говорил с беззаботным видом:
     - Я  ведь тоже в уездное училище учиться своим папашей определен был,
хотел папаша из  меня чиновника сделать...  Но  вот теперича вы,  как люди
умные,  рассудите сами -  у кого больше смысла было в голове:  у папаши ли
моего,  или же у меня,  у мальчишки?  Ну, что толку было бы, если бы я и в
самделе чиновником вышел?  С тоски помер бы!..  А я мальчишка был нравный,
дерзкий, шалун также я был большой, пришлось папаше меня взять, пустить по
торговой части. И как раз это, скажу я вам, по мне занятие!.. В чиновниках
я бы давно уж еморой себе схватил и счах,  а то вот сорок восемь годов мне
считается, а я еще - в полной своей силе!
     Время  от   времени,   особенно  когда  под  него  подкапывались  его
конкуренты,  нашептывая на  него  начальству,  он  стремился проявить свою
тароватость и  жертвовал "в  пользу раненых воинов" то  ящик  лимонов,  то
несколько бочонков вина, то разную бакалею. Конечно, задней мыслью его при
этом было,  чтобы и лимоны, и вино, и прочее попало совсем не к раненым, а
разошлось бы по рукам того самого начальства, которое могло бы его прижать
и припечь, радея о его врагах.
     Достигнув такой высоты,  как звание старшины базара,  много выказывал
он изворотливости,  чтобы на  этой  высоте  удержаться,  так  как  ловких,
пройдошистых   людей   съехалось   в   новый   Севастополь   довольно   из
Екатеринослава,  Харькова,  даже  из  Москвы.  Они  ставили  балаганы  для
торговли,  не  стесняясь  платить по тысяче рублей серебром за балаган,  в
надежде заработать в короткий срок десятки тысяч.  И Серебряков  стремился
играть  на  том,  что он общий благодетель всех военных и что поэтому всем
известен с наилучшей стороны.
     Он любил говорить всякому, даже и в малых чинах, никем не брезгуя:
     - Нуждаетесь в  чем-нибудь,  помните твердо в  своей памяти:  есть на
Северной Серебряков Александр Иваныч,  оборотитесь к  нему,  и  хотя он не
бог, а сделать все для вас сделает!


                                    II

     Капитан 2-го  ранга  в  отставке,  пострадавший во  время знаменитого
Синопского боя, сидя за столиком в ресторации Серебрякова вместе с женой и
дочкой Олей, жаловался ему сообщительно, по-простецки, что вот очутился он
под  открытым  небом,  некуда  приклонить голову,  между  тем  как  сын  -
ординарец самого Хрулева,  мичман, а зять - саперный поручик - строит мост
через рейд.
     - Мост строит,  а?  Через рейд,  голубчик мой!.. Ведь это... ведь это
что? Ведь европейского, европейского... как бы это сказать... европейского
значения дело!..  А  вот  шалаш бы  какой-нибудь нам,  шалаш,  ну,  просто
курятник какой... чтобы от жары куда, а также, скажем, дождь если... чтобы
пристанище,  пристанище свое какое-нибудь, - этого нету... человек же наш,
Арсентий,  о-он...  он  смотрит кругом,  где  бы  досок...  досок  где  бы
выломать,  а ведь их нет! Домов разбитых нет... стало быть, и досок нет...
Кроме того,  инструментов тоже...  Где их взять?  А без струменту, говорит
он, без струменту и вошь не убьешь!
     - Не убьешь,  истинно!  -  немедленно согласился Серебряков, мотая на
ус, что сын этого калеки - ординарец самого Хрулева.
     Потом с  его  стороны последовали советы,  что  им,  всему семейству,
лучше бы  всего отправиться не  в  Симферополь даже,  "потому что там тоже
голову приклонить негде будет,  очень завозно",  - а в тихий город Херсон,
где у него живет и тоскует по нем жена восемнадцати от роду лет.
     Однако на это возразила уже сама Капитолина Петровна,  что отбиваться
так далеко от сына и дочери старшей она не хочет,  что теперь пока лето, а
осенью тогда уж видно будет, что надо делать.
     Даже и  белоголовая Оля не согласна была с тем,  что им лучше ехать в
какой-то  Херсон,  бросив  свой  Севастополь.  Она  дотянулась  губами  до
большого и плоского уха матери и прошептала:
     - Мама,  неужели Арсентий не может сделать вигвам,  как у краснокожих
индейцев?
     Северная  -   третья  сторона  Севастополя  -   успела  уже  поразить
воображение Оли и накануне,  когда они перебрались сюда надолго,  и ночью,
проведенной под покровом звездного неба,  и,  наконец,  в этот день утром,
когда она попристальней огляделась кругом.
     Здесь  около нее  был  тот  самый густой будничный и  вполне понятный
людской шум,  раскидывалось то  самое  занятное сплетение разнообразнейших
житейских интересов,  кипела та  самая  непроходимая толчея купли-продажи,
которые были так знакомы ей  по мирному детству,  казавшемуся теперь очень
далеким и очень давним после нескольких месяцев,  проведенных под пушечным
огнем на Южной стороне.
     Солдат,   матросов  и  этих  новых  севастопольских  воинов  древнего
обличья, бородатых, с медными крестами на фуражках, тут было так же много,
как  и  там,  но  зато  здесь  везде  на  базаре  женщины  с  ребятишками,
исчезнувшие в последнее время с улиц Южной стороны.
     Загорелые,  в черных смушковых шапках,  татары носили здесь виноград,
груши,  яблоки, сливы в длинных, узких корзинках через плечо наперевес. На
пронзительно скрипучих арбах везли сюда морковь,  петрушку,  лук -  всякую
огородину...  Оранжевые дыни кучами лежали на земле около торговцев и  как
пахли!  А  рядом с ними зеленые,  полосатые,  белесые кучи арбузов,  около
которых толпился веселый оживленный народ в  рубахах с  синими и  красными
погонами.
     По арбузам солдаты то щелкали пальцами,  стараясь по звуку определить
спелый или нет еще, то вдруг принимались давить их изо всех сил, поднося к
уху,  трещат или не трещат,  а торговцы,  замечая это, кричали то и дело в
отчаянье:
     - Эй,  служба!  Вот народ!  Не дави,  сделай милость!  Арбуз этого не
любит, - гнить в середке начнет!.. Давай я лучше на вырез дам!
     Кроткие,  облезло-бурые  буйволы  татарских арб  и  рыжие  громоздкие
верблюды очень радовали Олю: давно уже не видала она их там, на Южной.
     Здесь услышала она,  что ополченцев за их бороды  и  длинные  волосы,
свисавшие  на красные шеи из-под фуражек,  солдаты зовут "лохматками",  то
есть так же точно,  как звали они,  по словам Вити, неприятельские бомбы в
два  с  половиной пуда весом,  те самые бомбы,  которые,  пролетая по небу
ночью, окружены бывают роем искр из своих трубок. Но как бы ни было смешно
такое  название ополченцев,  все-таки они очень нравились Оле своим важным
видом,  неторопливостью движений,  так что даже матери она говорила о  них
таинственно:
     - Вот это войско так войско! Правда, мама?
     И  даже когда мать не разделила ее восхищения,  все-таки Оля осталась
при своем: древние воины, о которых она читала в детских книжках, не иначе
представлялись ей,  как сказочными богатырями,  -  потому она так верила в
ополченцев.
     С Северной стороны отлично было видно всю Южную и Корабельную,  и Оля
не могла не заметить здесь и там больших опустошений.  Где несколько домов
подряд  лежали  только  пестрыми  развалинами;  где  этакие  же  развалины
чернели,   и   Оля   догадывалась,   что   здесь  был   пожар,   вызванный
бомбардировкой... Кресты на церквах редко уж где виднелись...
     Пушки рокотали гулко, и белые дымы клубились на бастионах, как букеты
белых   цветов,   пока   не   расходились,   не   нависали   полотнищем...
Неприятельские батареи на горах слева и справа,  такие загадочные для Оли,
когда жила она на  Малой Офицерской,  отсюда видны были вполне ясно по тем
дымным столбам, которые, постоянно взвиваясь, над ними стояли...
     Малую Офицерскую улицу, точнее то место, где можно бы было разглядеть
кое-какие остатки ее домов, показала Оле мать, и Оля нет-нет да и поглядит
туда  в  надежде различить крышу  -  черепичную,  красновато-желтую  крышу
своего дома. Но это трудно было, и Оля повторяла тоскующе:
     - Эх, досада! Если бы хороший бинокль у кого достать!
     Однако кругом очень  густо была  замешана такая разнообразная,  такая
новая жизнь,  что,  очень легко вспоминая,  тут же и  забывала Оля о своем
доме.
     И  в  ресторацию Серебрякова пришла с  отцом и  матерью Оля до  такой
степени  переполненная всем  этим  закружившимся около  нее  голосистым  и
многокрасочным,  что  как  будто  не  могло  и  остаться в  ней  места для
каких-нибудь еще  впечатлений.  Тем  не  менее она  жадно вбирала и  этого
яркого ресторатора с  рыжей  бородой,  в  коричневом жилете поверх красной
рубахи,  с  раскинутой от  кармана до  кармана жилета  серебряной цепочкой
часов;  и  двух его  половых,  в  фартуках,  которые,  как определяла Оля,
непременно были когда-нибудь раньше белого цвета.
     Половые эти, тоже с бородами, только клинышком, то и дело встряхивали
длинными  волосами,  как  коняшки  гривами,  и  старались  двигаться между
дюжиной столиков с завидной быстротой и непостижимой ловкостью, то подавая
что-нибудь офицерам, то убирая тарелки и бутылки.
     Два  сюртука,  длинных,  черного  сукна,  разглядела Оля,  висели  на
гвоздиках на буфете -  один поновее,  другой постарее:  тот,  что поновее,
надевал Серебряков,  когда  приходилось ходить  по  начальству,  а  другой
служил ему для представительства на базаре, где нужно было иметь, конечно,
вид внушительный,  какой подобает старшине базара,  но в то же время легко
было в тесноте и запачкаться чем-нибудь около возов.
     Оля  видела,  что отец ее  внимательно вглядывается в  лица офицеров,
сидевших за  столиками,  но  среди них  не  было моряков,  -  они все были
пехотных полков и, конечно, совершенно незнакомы и отцу так же, как и ей.
     Но пусть даже и  незнакомые,  они все-таки нравились ей уже тем,  что
вот сидят себе за столиками,  едят и  пьют,  и говорят громко и весело,  и
часто хохочут,  как  будто совсем нет никакой войны тут же  вот рядом,  на
Южной и Корабельной.
     Серебрякову вздумалось почему-то  погладить ее по голове,  причем вся
не покрытая ничем голова ее вошла в  его руку,  как в шляпу,  такая у него
оказалась широкая ладонь с большими толстыми пальцами. При этом сказал он,
обращаясь к отцу:
     - Уберегли все-таки  дочку-то,  бог  помог...  А  вот  как  в  Херсон
поедете, там уж и вовсе в безопасности: город тихий.
     Но Оле совсем не хотелось в Херсон,  -  ей очень нравилось здесь,  на
Северной.  Она  только искала в  памяти,  на  что  все  это кругом нее тут
похоже,  и,  наконец,  нашла:  на ярмарку. Именно с одной ярмаркой связано
было  у  ней  одно  из  ярчайших  впечатлений,  полученных  ею  от  жизни,
по-настоящему праздничных.
     Не  хватало тут  кое-чего,  конечно,  но  очень немногого:  карусели,
балагана с петрушкой, глиняных свистулек...
     И она была рада,  когда даже мать,  не только отец, решили с Херсоном
повременить  и   заговорили  с  Серебряковым  снова  насчет  материалов  и
инструментов, нужных Арсентию для постройки вигвама.
     И она, высвободив голову из тяжелой и жаркой руки базарного старшины,
принялась смотреть на него с молчаливой, но твердой надеждой, стараясь как
бы внушить ему,  что вигвам,  разумеется,  необходим, - как же им обойтись
без  него в  таком море народа?  Она умоляюще глядела прямо в  глаза этого
бородача, и ей было радостно услышать от него рассудительное:
     - В  таком  случае  надо  вам как-нибудь помочь...  Хотя я не бог,  а
кое-что все-таки могу для вас сделать...  Ящики у меня валяются от товару,
а при них,  конечно, и гвозди все в целости... А гвоздь, он - великое дело
теперича,  только к нему требуется молоток и обценки - клещи то есть, я уж
по-здешнему привык говорить... Ну, конечно, кольев еще надо штук шесть, до
чего доски прибивать и для державы...  А только,  сказать я  должен,  ваше
высокоблагородие,  что маловато будет материалу...  Маловато,  а больше не
наскребу, - неоткуда взять... Может, наймете кого земляночку выкопать?
     - Да ведь Арсентий же,  а как же,  - обрадованно отозвался отец, - он
же  именно и  хотел землянку...  землянку хотел,  а  только вот покрыть ее
чтоб...  и  кирку-лопату,  кирку-лопату,  вот...  Все возвращу в  целости,
будьте покойны, и с благодарностью!
     Мать тоже подтвердила насчет благодарности,  и вот несколько ящиков с
кольями, киркой и лопатой погружено было на дроги, и все трое - и Оля тоже
- брались раза  два  за  широкую и  такую щедрую руку Серебрякова,  потом,
наконец,  пошли они с матерью,  усадив на дроги отца,  к облюбованному для
устройства вигвама месту,  где сидел и сторожил их узлы и корзины Арсентий
и где нежилась окруженная резвыми котятами кошка.
     К вечеру вигвам - наполовину в земле, наполовину снаружи - был готов,
и  Арсентий,  довольный своей работой,  как художник,  любовался им молча,
оглядывая его со  всех сторон и  кое-где еще постукивая молотком по доскам
крыши.
     Вместо  двери   повешена  была   простыня,   но   Арсентий  решил  не
сегодня-завтра снять дверь чулана в  брошенном доме на  Малой Офицерской и
притащить ее с петлями и задвижкой сюда. Кстати захватить оттуда и кое-что
еще, забытое там, но необходимое здесь для хозяйства.


                                   III

     Он и пошел за дверью на другой же день, а Капитолина Петровна, взяв с
собою Олю и оставив в землянке мужа,  отправилась разыскивать госпиталь, в
котором работала Варя вместе с Елизаветой Михайловной Хлапониной.
     Этого госпиталя она еще не  видала,  а  надо же  было сказать старшей
дочери, куда именно они переселились, чтобы не было с ее стороны напрасных
поисков и волнений от разных мыслей о их судьбе.
     Капитолина Петровна знала,  со  слов  Вари,  что  нужно было  идти по
дороге к Бельбеку и смотреть вправо от дороги.  Поэтому она зорко смотрела
вправо,  думая  увидеть  длинное  одноэтажное здание  или  даже  несколько
длинных зданий, выстроившихся шеренгой наподобие того, как это было внутри
укрепления ј 4 здесь же, на Северной, на берегу рейда.
     Однако ничего такого не  попадалось.  Было очень жарко,  а  на дороге
стояла такая густая пыль от  бесконечно двигавшихся повозок,  что пришлось
свернуть с нее подальше в сторону.
     Так  как  Капитолина Петровна не  могла даже и  представить,  как это
можно было идти к дочери и такой милой знакомой, как Елизавета Михайловна,
без подходящего подарка им,  то обе руки ее оттягивали два больших арбуза,
увязанные в платки.
     Шли долго, - никаких длинных зданий не было видно.
     Тянулся, правда, проселок вправо от дороги к каким-то убогим хатенкам
под жиденькими,  не способными дать тень деревцами,  но нужно было,  чтобы
встретился солдат-санитар и  объяснил,  что эти-то  самые убогие хатенки и
есть летний госпиталь для раненых.
     - Может,  это и госпиталь, а только Вари тут нет, а, мама? - спросила
усталая и с потным лбом и носиком Оля.
     Но санитар оказался догадливый; он улыбнулся добродушно.
     - Варвару Иванну ищете?..  Тогда как  раз  в  тот  вон  крайний домик
потрафляйте:  они  тамотка живут,  сестрицы обои наши...  также и  вдовы с
ними.
     Можно  было  вздохнуть свободно,  и  вдвое легче сразу стали арбузы в
руках Капитолины Петровны,  и просияла Оля,  особенно от того,  что Варя с
тетей Лизой, как позволяла ей звать себя Хлапонина, живут в таком же почти
вигваме, какой только что сколотил и для них Арсентий.
     Через десять минут дошли.
     Этот  временный  госпиталь,  сооруженный заботами  дежурного генерала
горчаковского штаба  -  Ушакова,  рассчитан  был  на  четыреста -  пятьсот
раненых и больных солдат и матросов:  офицерского отделения в нем не было.
Верстах в двух от него по направлению к берегу моря была татарская деревня
Учкуй.  Другой такой  же  временный госпиталь расположен был  дальше возле
речки Бельбек, а постоянный, на несколько тысяч человек, - в Бахчисарае.
     Был  послеобеденный час,  час отдыха для медиков и  сестер,  и  Варя,
заслышав голос матери около своего шалаша, радостно выбежала ей навстречу,
а следом за ней показалась в дверях сияющая Елизавета Михайловна,  и к ней
влюбленно бросилась Оля.
     Принесенные арбузы оказались как нельзя более кстати: все изнывали от
жажды,  - не только Капитолина Петровна с Олей. При госпитале, правда, был
колодец,  но  теперь,  знойным летом,  воды в  нем  набиралось мало;  воду
привозили из  деревни Учкуй,  однако  не  хватало и  этой  воды,  и  когда
хозяйственная  Капитолина  Петровна  услышала  об  этом,   она  возмущенно
хлопнула себя по бедрам и энергично сказала:
     - Ругали бы вы его, подлеца!
     - Кого же это, мама? - удивилась Оля.
     - Да  вот,  смотрителя  ихнего,  кого  же  еще?  Если  он  называется
смотритель,  то он и должен смотреть за всем порядком,  а уж за тем, чтобы
воды было вдоволь, это прежде всего!
     С Капитолиной   Петровной   не   то   чтобы   случился   какой-нибудь
перелом-переворот за длинное время осады,  - ничего такого не случилось, -
она  осталась  прежней,  но  только гораздо ближе подошла к чисто мужскому
делу обороны,  от которого все хотелось ей стоять в  стороне  вначале.  Но
чуть  только  увидела  она,  что стоять в стороне нельзя и что это дело не
только мужское, что не только ее сын, но и дочь втянулась в это, и осудить
ее не поворачивался уж язык,  хотя и страшно за нее было не меньше, чем за
сына, - чуть только поняла она это, она уж сама готова была вникать во все
крупное и мелкое с тем пылом хозяйственности, каким всегда отличалась.
     Шалаш,  в который она вошла и где познакомилась с двумя сердобольными
вдовами  -  пожилыми женщинами из  петербургского "вдовьего дома",  -  был
рассмотрен ею с понятным интересом,  так как на ее глазах и при ее участии
был построен подобный накануне Арсентием,  и, оглядев его всесторонне, она
сказала беспристрастно, хотя и без зависти:
     - Ну,  ваша хибара все-таки куда лучше нашей... Наша, конечно, совсем
чики-брики, а в вашей, пожалуй что, жить можно.
     Понравилось ей, что пол тут был смазан глиной, так что его можно было
подметать веником,  не  поднимая при  этом пыли;  глиной же,  по-татарски,
проштукатурена была и  односкатная плетневая крыша.  По  поводу этой крыши
она сказала вдумчиво:
     - Такая уж  дождя не  пропустит...  разве-раз
ве уж  ливень какой,  да
теперь, в августе, его и ожидать нельзя.
     По бокам шалаша были устроены нары,  а  стол изображали три не совсем
ровные и гладкие доски, прибитые к пенькам. Однако и эти нехитрые удобства
были оценены Капитолиной Петровной: в их вигваме не было ни стола, ни нар.
     Но не только к шалашу,  -  она зорко приглядывалась и к обеим вдовам,
потчуя их  арбузом.  Она  стремилась разгадать,  что это за  старушки:  не
зловредны ли, не сварливы ли, чистоплотны ли? Ведь живут в одном помещении
с Варей,  едят с одного стола,  а часто ли моют руки,  если госпиталь этот
так беден водой?
     О  том,  одни ли тут,  в госпитале,  раненые,  нет ли также и больных
тифом или,  еще того хуже, холерой, она уже раньше узнавала от Вари, но ей
хотелось проверить,  не скрыла ли чего дочь,  чтобы ее успокоить,  поэтому
спрашивала она об этом теперь у сердобольных.
     Но  одна  из  них,  с  твердым,  желтым от  загара лицом  и  усталыми
выцветшими серыми глазами,  сказала расстановисто, по-московски растягивая
слова:
     - Какие уж тут,  матушка, холерные! Тут хотя бы завтрашний день одних
раненых  поместить успеть:  от  своих-то,  какие  были,  половину  шалашей
очистили, - три дня их, бедных, отправляли на подводах по жаре такой...
     - Во-он  ка-ак!..  А  сюда