маров от позиции
гусарской бригады можно было  дать  глазомерно версты две;  столько же  до
Сапун-горы.  Правее гусар шла дорога от  Мекензиевых гор на  Балаклаву,  а
впереди редутов,  поперек долины, тянулось Воронцовское шоссе. Из-за дыма,
окутавшего  редуты,  трудно  было  рассмотреть не  только  лагерь  союзной
кавалерии,  но даже и  селение Кадык-Кой,  и Рыжов только указал наудачу в
сторону  между  третьим и  четвертым редутом,  махнув  при  этом  рукою  и
усмехнувшись,  как  принято  усмехаться заведомо  пустой  затее,  которая,
конечно же, будет отменена.
     Несколько поодаль от гусар расположился Уральский казачий полк.  Хотя
полк этот не  находился в  непосредственном подчинении Рыжова,  но  Рыжову
было неприятно,  что командир его решил держаться чересчур самостоятельно,
не подъезжает к нему и не просит у него никаких объяснений, даже спешился,
как и несколько офицеров около него.
     Это вывело из себя Рыжова.
     - Поручик Корсаков! - крикнул он адъютанту. - Как-нибудь поделикатнее
напомните вы этому болвану, что он не в резерве, а в боевой линии, да! Что
каждую минуту,  -  благодарю покорно,  -  могут ему приказать бросить полк
туда или сюда в атаку!
     Корсаков бросился к уральцам.
     - Ну, что он сказал, этот болван? - спросил Рыжов Корсакова, когда он
вернулся от командира уральцев.
     - Удивился,  ваше превосходительство, - улыбаясь, ответил адъютант. -
Однако на коня сел.
     Уже  все  три  десятка орудий отрядов Семякина,  Левуцкого и  Скюдери
заговорили  громко  и  согласно.  Войнилович  разглядел  сквозь  дым,  что
английская батарея из шести орудий,  занявшая было промежуток между первым
и вторым редутами,  повернула в тыл,  и Халецкий,  победно щелкнув крышкой
своих золотых часов, отметил:
     - Половина седьмого!
     Из редутов выстрелы были подавляюще гулки,  но редки,  и  чем дальше,
тем реже.  Оживленно шла перестрелка штуцерных с  той и  с другой стороны,
таившихся за кустами.  Однако ближе к  семи часам,  когда стало уже совсем
по-дневному светло в небе, редуты первый и второй умолкли.
     - Ого!  Кажется, наша берет! - оживленно сказал Войнилович, подкачнув
крупной головой.
     Видно  стало,  как  донская  легкая  батарея  против  третьего редута
снялась с  передков и передвинулась вперед:  это значило,  что там ослабел
даже и штуцерный огонь противника.
     - Покорно благодарю, а?! Кажется, мы скоро начнем штурмовать их, а?..
- не столько радостно,  сколько встревоженно обратился к Халецкому Рыжов и
энергично оттянул раз, и два, и три тугие седые усы.
     Действительно,  скоро  заметно стало  движение в  отряде Семякина,  и
показался на своей лошадке сам Семякин почему-то с  обнаженной,  несколько
как будто башкирского склада головой. Фуражку свою он держал в обеих руках
перед собою.
     Может быть,  он  что-нибудь говорил солдатам,  -  слов  его  не  было
слышно.  Видно было только,  что он низко поклонился вперед, потом вправо,
потом влево, поднял фуражку и показал ею по направлению на холм Канробера,
потом нахлобучил ее также обеими руками на самые уши и  повернул маштачка.
Азовский полк ротными колоннами двинулся в  атаку под музыку и  барабанный
бой, заглушавшие перестрелку штуцерных.
     Роты шли без выстрела.
     Солдаты не сбивались с  ноги и отбивали шаг торжественно,  хотя редут
весь был заволочен дымом от  сильного ружейного огня его защитников.  Ряды
обходили убитых  и  тяжело раненных,  свалившихся на  землю,  и  смыкались
вновь,  а  легко раненные шли вместе с  другими,  не  отставая,  поскольку
хватало сил.
     Эта атака пехотинцев была похожа на  атаку конницы,  -  таким широким
шагом двигались роты,  и  так  быстро сокращалось расстояние между ними  и
подножием холма.
     Гусары стали на стремена, чтобы лучше видеть.
     Вот  уже  к  самому холму подошли первые две  роты.  Напряженно ждали
гусары "ура",  и "ура" донеслось до них. Азовцы ринулись вперед и облепили
холм.
     Это  было  подмывающее зрелище:  со  штыками  наперевес  иные  бежали
наискось по  холму,  сталкиваясь и  подпирая один другого,  другие,  более
запальчивые и молодые, уверенные в себе, карабкались прямо по крутогорью к
амбразурам орудий и вот уже лезли через амбразуру внутрь редута.
     Редуты защищали турки. "Ура" мешалось с криками "алла". Опытные глаза
гусар, отбывавших Дунайскую кампанию, видели, что штыковой бой там, внутри
окопа, начался.
     - Возьмут!.. Сейчас возьмут! - вскрикнул поручик Корсаков.
     - Раз орудия там молчат,  значит редут уже наш!  - радостно отозвался
ему Войнилович.
     - И  значит,  нам  надо  готовиться к  атаке!  -  подхватил Халецкий,
вопросительно поглядев на Рыжова.
     Рыжов  же,  вооруженный зрительной трубой,  взятой  им  у  ординарца,
следил за тем, что делалось на холме Канробера, напряженно и молча.
     И вдруг закричал он:
     - Бегут! Турки бегут, благодарю покорно!.. Англичане тоже отступают!
     И снова припал глазами к трубе.
     Правее дороги, на которой стояли гусары, проскакала вперед кавалькада
всадников:  сам командующий боем генерал Липранди и  несколько человек его
адъютантов;  а  через две-три минуты -  барабаны,  полковая музыка;  и  на
второй  и  третий  редуты  двинулись  батальоны  Левуцкого,   а  на  самый
отдаленный, четвертый, - Одесский полк.
     Однако турки,  сидевшие в этих трех редутах,  даже не защищались и не
захотели принимать штыкового удара русских, как в первом: они бежали вслед
за своим командиром Сулейманом-пашою.
     Часть  их,   добежавшая  до   стоящего  в   резерве  пехотного  полка
шотландцев,  была остановлена этим полком,  но другая часть рассыпалась по
палаткам лагеря шотландцев,  хватала там на  скорую руку все,  что считала
поценнее, и мчалась дальше.
     Расстроенное воображение турок рисовало им картину, близкую к картине
потопа:  русские войска казались им теперь неисчислимыми и  несокрушимыми,
почему им  и  хотелось как можно скорее добраться до спасительных кораблей
Балаклавской бухты, но отнюдь не с пустыми руками.
     А  между тем канонада под Кадык-Коем встревожила уже Балаклаву,  и из
обширного лагеря около нее  шли  на  помощь шотландцам гвардейская дивизия
герцога Кембриджского и  дивизия генерала Каткарта,  а на Сапун-горе Боске
выстраивал в линию позади укреплений весь свой корпус, и сюда, как в место
более   высокое  и   прочное  на   случай  атаки   русских,   скакали  оба
главнокомандующих союзных армий - Канробер и Раглан.
     Четвертый редут,  замыкавший долину,  был очень близок к  Сапун-горе,
поэтому,  чуть  только был  он  занят  одессцами,  на  нем  стали  рваться
французские бомбы.
     Липранди заметил это,  и от него был послан прикомандированный к нему
Меншиковым капитан-лейтенант Виллебрандт  с  приказом  срыть  вал  редута,
изрубить лафеты взятых там трех орудий, а тела орудий сбросить с горы.
     Разгоряченный успехом  дела,  статный  и  красивый полковник Скюдери,
выслушав Виллебрандта,  с  полным недоумением поглядел на него и кругом на
своих одессцев.
     - И потом что же должен я делать?! - резко крикнул он. - Отступить?
     - По всей вероятности,  отступить, - что же вы можете делать еще? - в
свою очередь спросил его Виллебрандт,  преувеличенно хлопая густыми белыми
ресницами, как крыльями.
     - Отступить? - повторил Скюдери крикливо, исказив красивое лицо.
     - Непременно!  -  уверенно и даже несколько свысока,  как адъютант не
Липранди, а самого светлейшего, ответил Виллебрандт.
     Скюдери оглянулся на задымленную Сапун-гору,  с которой летели ядра и
бомбы,  и,  выхватив шашку,  зло и звонко ударил по лафету стоявшего около
него английского орудия, которое нельзя было вывезти отсюда как трофей.


                                    II

     Генерал Рыжов старыми,  но еще зоркими глазами пристально вглядывался
через трубу в  эту движущуюся панораму боя,  где густо заволоченную дымом,
где очень четкую, яркую, но тем не менее весьма загадочную.
     Он заметил и кавалькаду -  Липранди с его штабом - на холме Канробера
и  встречавшего своего  начальника дивизии мешковатого Семякина,  которого
узнал по  казачьему маштачку соловой масти;  он разглядел и  хозяйственную
суету  и  оживление на  редутах  втором  и  третьем,  которые  днепровцы и
украинцы уже деятельно принялись приспосабливать к защите на случай штурма
союзников;  но  то,  что увидел он  на  четвертом редуте,  поставило его в
тупик: два задних батальона Одесского полка от него отходили.
     Правда,  на самом редуте все время рвались снаряды,  но батальоны шли
не вперед, а назад, - это было не совсем понятно.
     - Посмотрите,  мы отступаем,  или что это?  - передал он встревоженно
трубу Халецкому.
     - Может быть, маневрируем, - отозвался Халецкий.
     - Маневрируем?.. Как именно и зачем?
     Маневрировать совсем  не  значило отступать и  не  снимало вопроса об
атаке английской кавалерии, поэтому Рыжов снова взял трубу у Халецкого.
     Кавалерия англичан стояла так же неподвижно,  как и раньше;  левее ее
виднелся тот самый,  по  номеру 93-й,  шотландский пехотный полк,  который
собрал около себя  батальоны бежавших из  редутов турок,  а  еще  дальше -
полевая батарея.
     Рыжов понимал, что Липранди еще лучше, чем он отсюда, видел оттуда, с
первого редута, и пехотный английский полк и орудия, которые могут осыпать
гусар пулями и  картечью,  если они в самом деле отважатся атаковать бивак
кавалерии.  И чем больше вглядывался в то, что его ожидало в случае атаки,
тем становился спокойнее: рождалась непоколебимая уверенность, что нелепая
атака эта будет отменена.
     Когда же  он  совершенно успокоился на этот счет,  то тронул лошадь и
двинулся шагом вдоль фронта лейхтенбергцев.
     Всего за минуту перед этим, гусары, тревожившие его тем, как-то будут
они  вести себя  в  бою,  теперь становились для  него с  каждым шагом его
лошади,  прекрасной вороной кобылы  Юноны,  обыкновенными гусарами каждого
дня. Нахмурясь, он вглядывался привычно инспекторски в посадку каждого и в
стойку коней, но вдруг поднял плечи и брови.
     - Это что за чучело такое? А-а?
     Он  заметил,  что  бок  и  даже шея  одного коня были щедро выпачканы
глиной.
     - Ты-ы! - крикнул он гусару. - Как фамилия?
     - Сорока, ваше превосходительство! - ответил молодой еще гусар.
     - Со-ро-ка?.. Скверная ты птица, почему не чистил лошади?
     - Выкатался,  ваше превосходительство,  аж  перед тем  как  сидали на
коней, а ночью чистив, - отнюдь не робко объяснил Сорока.
     - Кто твой взводный?
     - Старший унтер-офицер Захаров,  ваше превосходительство! - заученно,
поэтому очень отчетливо отчеканил Сорока.
     - Унтер-офицер Захаров! - позвал Рыжов.
     - Я,  ваше превосходительство!  -  отозвался пожилой,  с  седеющими у
висков баками унтер, сидевший в седле, как влитой.
     - Лы-ычки сдеру, слышишь? - погрозил ему пальцем Рыжов.
     - Слушаю, ваше превосходительство, - не моргнув, ответил молодцеватый
Захаров.
     Как раз в  это время Халецкий,  который уже принял было невольно позу
за  дело,  правда,  но  совсем  не  вовремя получающего замечание,  увидел
скакавшего к ним в карьер всадника.
     - Кажется,  какой-то  адъютант  командующего,  -  сказал  он  Рыжову,
показав на всадника подбородком, и Рыжов, мгновенно обернувшись, замер.
     Всадник,  пехотный штабс-капитан,  был действительно послан Липранди.
Подскакав, он переводил глаза с одного кавалерийского генерала на другого,
не зная,  который из них Рыжов,  но, заметив три звездочки на погоне более
старого, отрапортовал без запинки:
     - Командующий  отрядом,   генерал  Липранди,  приказывает  вам,  ваше
превосходительство,  сейчас  же  вести  бригаду  гусар  в  атаку  согласно
диспозиции!
     - Как, сейчас же в атаку? - опешил Рыжов.
     - Приказано -  с места в карьер,  ваше превосходительство, - дополнил
штабс-капитан.
     - Нельзя с  места в карьер на дистанцию в полторы версты!  -  строго,
как истину,  которую не  мешает знать даже и  штабс-капитанам,  не  только
пехотным  генералам,   сказал  Рыжов,  поглядел  на  Халецкого  и  добавил
решительно: - Где генерал Липранди?
     Штабс-капитан указал рукою. Липранди спустился уже с холма Канробера,
и вся кавалькада его стояла метрах в четырехстах от передних рядов гусар.
     Рыжов  подобрался и,  точно  желая  показать пехотинцу-адъютанту,  на
какую дистанцию можно пускать кавалерию с места в карьер, дал Юноне шпоры.
Нагнув  голову,  кобыла помчалась вскачь,  сразу  оставив далеко за  собою
лошадь адъютанта.
     Оставляя свою бригаду, Рыжов успел только крикнуть Халецкому: "Рысью,
вперед!"  -  и  показать направление:  полки  должны  были  проезжать мимо
Липранди, и Рыжов вполне надеялся на свою Юнону, что она их догонит.
     Липранди удивился,  увидев перед  собой старого генерала с  красным и
потным лицом и сердитыми глазами.
     - Прошу дать мне колонновожатого!  -  закричал Рыжов.  -  Я  не  знаю
местности!
     - Как  так  не  знаете?   -   удивился  Липранди.  -  Видите,  вон  -
артиллерийский парк англичан? - указал он рукою на тот самый кавалерийский
бивак, который изучал в трубу Рыжов,
     - Парк?  - удивился и Рыжов.  - Значит,  там парк?.. Прошу дать мне в
провожатые  вот  капитан-лейтенанта!  -  кивнул он на Виллебрандта.  - Как
севастополец он знает, конечно, здешнюю местность.
     - Простите,  ваше превосходительство,  я не могу с вами...  -  весьма
решительно отказался Виллебрандт.
     - Я  приказал Уральскому полку идти вместе с вами...  -  сказал между
тем Липранди. - И донской легкой батарее вас поддержать.
     Рыжов невольно оглянулся, услышав в это время пронзительное гиканье и
лихой топот: карьером мчался, справа по шести, Уральский полк.
     - Я могу ехать с вами!  -  вдруг сказал какой-то капитан генерального
штаба, бывший в свите Липранди.
     - Благодарю покорно!  -  наклонился в  его  сторону Рыжов,  взял  под
козырек, прощаясь с Липранди, и помчался догонять свою бригаду, стараясь в
то же время не обгонять капитана и своего адъютанта, поручика Корсакова.


                                   III

     Полки перешли уже на большую рысь, когда поровнялся с лейхтенбергцами
Рыжов,  но не больше как через полминуты Юнона,  одна из резвейших лошадей
во всей 6-й кавалерийской дивизии,  догнала лошадь Халецкого,  который вел
бригаду в атаку.
     Капитан свиты Липранди,  -  его фамилия была Феоктистов,  - припав на
скаку к луке,  указывал блестевшей шашкой направление,  наиболее удобное и
короткое, но ряды мчались расстроенные.
     Кусты виноградника,  хотя низкие и довольно редкие,  хлестали лошадей
по  ногам.  Кое-где  между  кустами  валялись  убитые  и  тяжело  раненные
стрелки...
     Свистел воздух около,  но  свистели и  пели  кругом пули  шотландцев,
рвалась картечь...  Наконец,  скакать пришлось в гору,  так как на высоком
сравнительно месте расположилась английская кавалерия.
     Поразило Рыжова, что она стояла неподвижно.
     Сам он скакал,  как Мюрат,  не вынимая сабли. Он уже различал впереди
огромных всадников на  огромных гнедых конях с  черными гривами.  То,  что
показалось Липранди артиллерийским парком,  были  простые  обеденные столы
между коновязей, отделявших эскадрон от эскадрона.
     Уральцы опередили гусар.
     В лохматых рыжих шапках,  с пронзительным гиканьем, они уже гарцевали
перед  молчаливым плотным  строем  английских красных драгун,  не  решаясь
все-таки врубиться в их стену.
     Когда эскадроны пущены в атаку в карьер, их уже нельзя останавливать,
чтобы  не  ослаблять  силы  их  стремительного удара.  Рыжов  еще  заранее
приказал своим эскадронным командирам выноситься на  скаку уступами влево;
это требовал развернутый строй английских драгун.
     И вот,  блестя поднятыми саблями,  разгоряченные всадники неслись  на
разгорячившихся  конях  всесокрушающей  на  вид  лавиной,  а  их встречала
бригада тяжелых драгун Скарлета загадочной тишиной и опущенными клинками.
     Первым доскакавшим эскадроном был эскадрон Войниловича. Он врубился в
ряды англичан, и началась сеча.
     Рыжов,  отставший от  Халецкого,  чтобы руководить боем обоих полков,
видел, как этот всегда хладнокровный и точный человек взмахнул над головой
окровавленной уже  саблей и  как  потом,  через  момент,  брызнула на  его
широкий погон кровь из его левого уха, отрубленного английским клинком.
     Но  нельзя было смотреть на  одного в  общей свалке.  Кругом звякали,
скрещиваясь,  сабли,  кругом  вскрикивали и  хрипели  люди,  взвизгивали и
грызли кони...
     Первый эскадрон веймарцев угодил с разгону как раз против коновязей и
обеденных столов. Лошади, безудержно расскакавшись, прыгали через коновязи
и опрокидывали столы...
     Метнулся в  глаза лейхтенбергец из молодых солдат,  с очень знакомым,
хотя и искаженным напряжением схватки лицом. В два сильных удара свалил он
с коня огромного красного драгуна, напавшего на Войниловича.
     - Молодец,  Сорока!  -  бормотнул Рыжов,  припомнив фамилию гусара. -
Крест тебе, крест!..
     И теперь,  в разгаре сечи,  не понимал он, как и прежде, зачем послал
его бригаду в  атаку Липранди.  Англичане,  видимо,  тоже не поняли этого,
почему и стояли на месте.  Но бой был бой,  раз он начался,  и некогда уже
было думать ни о чем другом, кроме боя.
     Халецкий,  зажав пальцами левой руки ухо,  а  ладонью -  раненую шею,
повернул коня в  тыл,  ища глазами кого-нибудь из эскадронных цирюльников,
которые были также и фельдшерами, чтобы сделать себе перевязку, остановить
кровь; Войнилович же еще рубился...
     Красномундирные  огромные  всадники  на   очень   рослых   и   мощных
красно-огненных с черными челками и гривами конях держались стойко.  Между
тем уральцы почему-то носились взад и  вперед далеко вправо,  в стороне от
боя,  вместо того чтобы обскакать англичан и  врезаться в  них с их левого
фланга.
     Рыжов только что хотел послать к  ним Корсакова с  приказом атаковать
драгун,  но,  оглянувшись, увидел, что адъютант его бессильно припал к шее
коня, раненный пулей в бок, - в крови был левый бок.
     Рыжов  повернул Юнону,  чтобы  помочь как-нибудь поручику,  но  вдруг
Юнона сделала совершенно ненужный прыжок, до того неожиданный, что он едва
усидел в седле,  и стала валиться на землю, дав ему время только выхватить
ногу из стремени.
     Шотландская пуля попала ей  в  голову несколько выше глаза.  Раза три
жестоко ударилась она головою о землю и вытянула шею.
     Юнона была у  Рыжова пять уже лет,  но некогда было тосковать о  ней,
шел бой,  нужна была другая лошадь: нельзя было оставаться пешим командиру
кавалерийской бригады во время боя.
     Поручик Корсаков не падал со своего коня, - его можно было еще увезти
в случае отхода к своим.
     Но вот  около  самой  головы  Рыжова  тесно  пришлась  голова вороной
лошади.  С нее спрыгнул унтер-офицер Захаров, которого четверть часа назад
обещал он разжаловать в рядовые, и очень быстро, но четко сказал:
     - Пожалуйте, ваше превосходительство, извольте садиться!
     - Ага! Да!.. А ты как же? - спросил Рыжов, занося ногу в стремя.
     - Найду себе,  ваше превосходительство!..  Вот  только седло сыму,  -
нагнулся он над Юноной.
     - Брось!  Что ты выдумал!  -  крикнул Рыжов,  но тут же повернул свою
новую  лошадь и  поскакал в  сторону веймарцев,  перед которыми начали уже
пятиться красные драгуны.
     - Урра-а! - кричал Рыжов, входя в азарт победы.
     - Урра-а-а!  -  кричали веймарцы,  а  за ними и лейхтенбергцы,  перед
которыми тоже  уже  кое-где  начали  показывать черные хвосты своих  коней
англичане.
     Захаров же  не  спеша,  но  привычно легко и  ловко расстегивал ремни
седла, бормоча при этом:
     - Как же можно дать пропасть седлу генеральскому? Чудное дело!
     Донская батарея,  устроившись в тылу гусар,  состязалась с английской
полевой,  но  английские снаряды падали  и  туда,  где  скоплялись раненые