жасно,  это ужасно -  потерять всех своих детей!  - всплеснула
ручками сорокалетняя девица Лоде, а Стахович разрешила себе сказать:
     - Кажется,  нервы у  нашей патронессы и смолоду были некрепкие...  По
крайней мере я слышала от кого-то,  но как вполне, вполне достоверное, как
родитель ее,  герцог Виртембергский,  вздумал отучать ее, девочку, бояться
мышей...
     - Мышей?.. Я уж не девочка, а я их тоже боюсь! - живо созналась Лоде.
     - Кто же их и не боится, противных? - сделала гримасу Гардинская. - И
что же все-таки он придумал, ее отец?
     - Герцог, представьте себе, приказал наловить этих тварей мышеловками
десятка  два,   -  продолжала  Стахович,  -  и  принести  ему  в  закрытом
саквояжике.   Наловили,  конечно,  принесли.  <Шарлотта!  -  зовет  ее.  -
Шарлотта,  иди сюда!> Та,  конечно,  подбегает,  -  резвый ребенок.  <Что,
папа?>  -  <Посмотри-ка,  какой я тебе подарочек приготовил!> И раскрывает
саквояж... А оттуда - мы-ши! Прыг, прыг, прыг на землю!
     - А-ах! - вскрикнули и подняли руки, отшатнувшись, сестры, а Стахович
закончила, довольная эффектом:
     - Конечно,  и она тоже,  маленькая принцесса Шарлотта,  ахнула так же
вот и упала в обморок.
     - И  больше  уж  родитель  не  применял  к  ней  такого  способа?   -
полюбопытствовала Гардинская.
     - Я  ду-ма-ю,  что  ему  за  это  досталось  от  герцогини!  - решила
Стахович.  - А патронесса наша ведь и в детстве большая умница  была,  как
рассказывают.  С  нею даже и ученый этот знаменитый французский Кювье (они
тогда в Париже жили) любил говорить и все ей  показывал  в  своем  саду  и
называл по-латыни.  Она ведь и богословие так хорошо знает,  что, говорят,
самого архиепископа Иннокентия,  - вы уж,  мать Серафима, не обижайтесь на
это,  - загоняла по разным этим вопросам.  О ней и сам Николай Павлович не
иначе говорит,  как:  * Если б не  ее
ходатайство,  профессора Пирогова ни за что бы не назначили в Севастополь.
Из верных источников знаю...  Ведь он с самой высадки  союзников  в  Крыму
туда  рвался  и  хлопотать начал,  однако ж ничего не выходило.  А когда к
Елене Павловне обратился,  наконец,  через баронессу Раден,  в тот же день
государь  приказал:  <Назначить!>  Потому  что  ее  высочество так прямо и
заявила государю:  <Этот Пирогов - самый нужный для меня  человек.  Только
ему  я могу доверить свою общину,  а больше решительно никому!> И государь
сразу согласился.
     _______________
          * <Это ученый в нашей семье...> (фр.)

     - А почему же все-таки Пирогова, такого известного, не хотели послать
в Севастополь?  -  спросила Серафима,  и Стахович развела крупными кистями
рук:
     - Так,  знаете,  интриги  всякие...  Ведь  он  был  уже на войне,  на
Кавказе,  и кое-кому не понравился там из начальства.  Одним словом, будто
бы  не  в свое дело мешался,  - многозначительно улыбнулась она.  - Сам же
Николай Иванович мне рассказывал,  что он считает  очень  важным  создание
общин сестер милосердия.  <Это,  говорит,  положительно гигантские идеи! И
чтобы община так и осталась даже и  после  окончания  войны...  Ведь  это,
говорит,  полный переворот должно произвести в нашем госпитальном деле, да
и во всем русском обществе это должно отозваться.  А когда, говорит, после
разговора об этом с великой княгиней простился уже и к вестибюлю пошел, я,
верите  ли,  совершенно  во  дворце  заблудился.  Комнат,   конечно,   там
достаточно, вот я и иду из одной в другую и, вместо того чтобы на лестницу
выйти,  представьте  себе,  опять  подошел  к  аудиенц-зале.  Я,  конечно,
говорит, постарался ускользнуть благополучно и незаметно попросил кого-то,
кто  мне  встретился,  проводить  меня  в  лабиринте  этом,   вывести   из
безвыходного положения...>
     - Остроумный он человек, этот Пирогов, - заулыбалась Лоде. - Вот уж с
ним не соскучишься...  Всегда он найдет сказать что-нибудь такое...  Сразу
видно, что на молоденькой женат.
     - Это если он в обществе,  а на службе он,  говорят, строг как нельзя
больше, - возразила Гардинская. - И я, говоря откровенно, очень боюсь быть
с ним на операции.  Он,  говорят,  может так прикрикнуть,  если неловкость
какую сделаешь, что хоть сквозь пол провались!
     - А  как же и не сделать неловкости,  скажите,  если мы даже не имеем
еще никакой привычки к этому? - вопросительно поглядела на начальницу, как
на игуменью, Серафима.
     - Ну,  не тревожьтесь напрасно,  - ободрила ее улыбкой Стахович. - Он
достаточно ведь воспитан, чтобы не кричать на дам. А нервы у него у самого
почти что дамские.  Он мне без всякого стыда рассказывал,  что когда он  с
Кавказа из действующей армии приехал,  - это в сорок седьмом году было,  -
то,  конечно, к военному министру должен был с докладом явиться, а военным
министром тогда князь Чернышев был.  И вот,  представьте себе,  что что-то
такое он,  наш Николай Иванович, упустил из виду по части форменной одежды
своей.  То есть даже так вышло:  он ничего и не упустил, а просто не знал,
без него введена была какая-то  реформа:  не  то  петлицы  приказано  было
поставить  другого цвета,  не то пуговицы как-то там иначе пришить.  Одним
словом, пока он был на войне на Кавказе, занимался там своими операциями и
вообще,  - тут ввели новшество.  Он докладывает князю Чернышеву с жаром: и
гипсовые повязки для  переломов  он  там  изобрел  и  применял  с  успехом
большим,  и анестезию ввел при операциях,  ну, и, разумеется, не без того,
что допустил  кое-какие  резкости,  когда  о  полевых  лазаретах  тамошних
говорил,  какие там были до него порядки. А Чернышев слушал, молчал, сопел
и все на его мундир косился.  Простился с ним очень сухо.  Но ведь что  же
можно было из этого вывести?  Только одно можно было подумать:  важничает.
Ведь он и всю свою жизнь так  важничал.  Даже  самому  князю  Паскевичу  в
прежнее время,  когда он, впрочем, уже Эривань взял, больше как два пальца
не подавал.  А дело оказалось совсем не в том.  Как только Пирогов ушел из
кабинета,  Чернышев  приказывает адъютанту своему послать срочно бумагу на
имя начальника медицинской академии:  <Профессор Пирогов осмелился явиться
на прием к военному министру не по форме одетым>. И вот, представьте себе,
вызывает к себе Пирогова начальник академии и ну на него кричать!  Николай
Иванович  об  этом  рассказывал  мне  прямо  с  дрожью  в голосе.  <Как на
мальчишку,  говорит, на меня орал... И все это из-за каких-то там петличек
или пуговиц на мундире.  Выскочил,  говорит,  я от него сам не свой,  и со
мною,  говорит,  сделался истерический припадок!  В первый  раз  в  жизни,
говорит,  но  зато  самый  настоящий  припадок:  с  хохотом,  с визгом,  с
рыданьями... вообще, как полагается только прекрасному полу...>
     - Вот уж никогда бы я  не подумала!  -  удивилась Серафима.  -  Такой
строгий с виду человек и уже немолодой...
     - И в генеральском уж чине, - добавила Гардинская.
     - А истерика, как у нас, грешных!
     - Он,  может быть,  пошутил просто?  -  усомнилась в  истине рассказа
Лоде.
     - Какое  там  пошутил!  Посмотрели  бы  вы  на  него,  когда  он  это
рассказывал!..
     Пирогов,  конечно,  очень интересовал сестер как их  непосредственный
начальник,  и они отчасти даже гордились тем, что подчиняться будут там, в
Крыму,  только ему, а не многочисленным военным властям. Притом же Пирогов
все-таки был знаменитость в той именно сфере действий, которую избрали они
и для себя, а женщины всегда любили и любят быть около знаменитостей.
     Но у них четырех,  принадлежащих по рождению к одному кругу,  нашлись
по мере разговора и общие знакомые, воспоминания о которых сблизили их еще
больше.
     В  сумерки,  когда  кондуктор вставил в  фонарь и  зажег  свечу,  они
разложили свои постели,  пеняя при  этом на  неудобство вагонов -  верхние
места, на которые так трудно взобраться и с которых так легко свалиться во
сне;  потом поужинали домашней снедью и,  убедив друг  дружку в  том,  что
крушения поезда,  бог даст, не будет, улеглись, чтобы спокойно проспать до
Москвы, куда прибывали утром.


                                   III

     В  последнем  купе  этого  вагона  было  уже  несколько  теснее:  там
поместилось шесть  сестер:  четыре  из  них  -  мещанки  и  две  -  дочери
коллежских регистраторов,  то  есть  тех  канцелярских писцов,  которым за
долгую и усердную службу дали первый чин,  чтобы в нем и оставались они до
самой смерти.
     Здесь мало говорили о  великой княгине,  потому что очень мало о  ней
знали,  и совсем не говорили о Пирогове, которого не все и видели, а кто и
видел,  то  мельком.  Здесь бережно дотрагивались до серой,  тонкого сукна
занавески на  окне,  отороченной шелковой бахромой,  и  с  почтительностью
относились как к  мягким диванам,  на которых сидели,  так и  к  усатому с
пестрыми  жгутами  на  плечах  шинели  обер-кондуктору,  явившемуся к  ним
проверять билеты.
     Не все из этих шести были даже и  грамотны как следует.  На вопрос во
дворце  при  приеме,   чем  они  занимаются,  они  отвечали  скромно:  <По
домашности>. О них наводили справки через полицию, и хотя по этим справкам
поведение их оказалось вполне благонравным,  все-таки включили их в  число
сестер только потому,  что по  новости дела не оказалось в  такое короткое
время достаточно кандидаток из дворянок.
     И если остальные сестры отряда отказались от содержания, так как были
из  обеспеченных семей,  то  этим  шестерым отказываться было  нельзя:  их
родные ничего не  могли бы прислать им в  Крым.  Зато свое новое положение
они иначе не называли,  как <службой>,  а службой в те времена именовалась
исключительно только военная (всякая другая была <должность>).
     Так вот, сразу привыкнуть к этому слишком новому своему положению они
не  могли,  конечно,  хотя  на  это  и  шли.  Они  жили себе неторопливо и
укладисто.  Они  даже  и  такой совсем ничтожный шаг  в  своей жизни,  как
покупка ситца  на  платье,  приучены были  нуждою обдумывать очень долго и
основательно и  взвешивать со  всех сторон,  раз  пять уходить из  лавки и
потом возвращаться с боязнью в сердце, что облюбованный ситчик может взять
кто-нибудь другой,  если его малый кусок, или оптовый покупатель, если его
целая штука...  Нужно было и на солнце его распялить, посмотреть, не редок
ли, и простирнуть дома образчик его, - не линюч ли...
     А тут вдруг взяли с них клятву,  точно подвенечную,  в церкви,  перед
аналоем  надели  золотые  дорогие  кресты  на  добротных муаровых  голубых
лентах,  и кончено:  везут уже, не давши опомниться, если и не совсем, как
солдат,  потому что в  господском вагоне,  но  пускай даже хотя бы  и  как
офицеров,  все-таки везут ведь не куда-нибудь,  а как раз туда, где теперь
немилосердно воюют.
     Поэтому одна у  другой втайне искали они  поддержки,  вежливо называя
друг дружку по имени и отчеству.
     - Матрена  Кондратьевна,   одолжите  на  минуточку  мне  ваш  ножичек
складной, булки отрезать!
     - Нате,  Марья Михеевна,  только же он тупой у  меня,  дальше некуда:
хотела точильщику отнесть, да в горячке такой разве поспеешь!
     - Настастья Семеновна,  что  это  вы  с  собой никак мущинские сапоги
везете?.. Неужто выдавали такие, а я не знала?
     - Да нет,  Лизавета Ивановна, это у меня от брата покойного остались,
все не продавала...  А  теперь надоумили люди -  возьми да возьми в  Крым:
приезжие оттудова рассказывали, будто там без сапог и ходить нельзя, вроде
как место такое топкое!
     - Вон что люди-то говорят!  А что же у начальства-то догадочки на это
не было, чтобы нам сапоги-то выдать, раз место там топкое?
     Фамилия  Матрены Кондратьевны была  -  Аленева,  Настасьи Семеновны -
Савельева, а Марьи Михеевны - Лашкова.
     Аленева была  ростом крупнее других,  но  угловатее,  со  скуластым и
курносым,  несколько  чухонским лицом  и  грубым  голосом.  Савельева была
проворнее и  бойчее  других,  но  по-петербургски хрупка,  худощава,  мало
надежна для той тяжелой работы,  на которую ехала. Лашкова была миловиднее
других и  приветливее на  вид,  но  у  нее  был природный недостаток:  она
заикалась,  хотя и  не сильно,  и,  чтобы скрыть это,  излишне растягивала
слова.
     А  Лизавета Ивановна Гаврюшина при ходьбе заметно припадала на  левую
ногу,  так  что ребятишки на  той улице,  где она жила,  иногда кричали ей
вслед:
     - Два с полтиной! Два с полтиной! Два с полтиной!
     Однако это была пышащая здоровьем, белолицая, сильная на вид женщина,
явно  хозяйственного и  притом несокрушимого склада.  И  если  она  вдруг,
увидев сапоги Настасьи Семеновны,  вознегодовала на начальство,  то совсем
не из жадности к  даровщине,  а  потому,  что начальство это показалось ей
неосновательным,  легкомысленным в  таком  важнейшем вопросе,  как  обувь.
Попробуй-ка, походи по болоту в башмаках! И какая же это будет работа?
     Однако вопрос о сапогах завладел вниманием и обеих дочерей коллежских
регистраторов.  Одна из  них -  Балашова -  была чернявая и  сухопарая,  с
морщинками около  глаз;  другая  -  Дружинина  -  золотобровая,  но  очень
смиренная на  вид,  затурканная тяжелой жизнью  у  своего родителя,  вечно
нетрезвого и попрекавшего куском хлеба.
     - Разве же  и  в  самом деле мы там будем по топким местам ходить?  -
усомнилась,  глядя на Савельеву,  Балашова. - Откуда же топкие места могут
там  взяться,  когда мы  же  ведь  при  госпиталях состоять будем?..  А  в
госпиталях чистота должна соблюдаться, и половики чтоб везде на полах были
белые...
     - С грязными башмаками разве могут кого в госпиталь пустить? - кротко
отозвалась ей Дружинина.
     Остальные  переглянулись,  потому  что  действительно  выходило  мало
понятно, зачем сестрам нужны сапоги.
     Но Савельева, сосредоточенно подумав, обратилась к Балашовой:
     - Как же это вы рассчитываете,  Дарья Степановна, на войне будучи, да
чтобы в чистоте пробыть?  А ежели гошпиталь будет где в деревне,  по избам
раскинутый? Мне говорили люди, что и так на войне быть тоже может... Вот и
таскайся из избы в  избу по несусветной грязи.  В деревнях ведь тротуваров
не бывает, вам известно.
     Однако Балашова тут же вспомнила,  что на ней,  как и на всех других,
чистенький,  беленький  передничек,  накрахмаленные тугие  обшлага,  белый
чепчик, и она ответила Савельевой упрямо:
     - Нет,  это уж  вы  мне не  говорите,  Настасья Семеновна,  чтобы нас
куда-то там в  деревню готовили отвезть!  В  деревню не стали бы нас так и
наряжать,  а  как-нибудь попростее...  Да  с  нами  еще  ведь вон  сколько
настоящих барынь едет, так что же, их тоже в деревню?
     Очень трудно было им шестерым, никогда не читавшим ни газет, ни книг,
представить,  что такое их ожидало в  Крыму;  но жизнь в  деревне все-таки
пугала их,  даже, пожалуй, больше, чем жизнь в осажденном Севастополе. Все
они были прирожденно городские, да и не просто городские - столичные.
     Не  брезгая  никакой  работой,   если  она  навертывалась,   Балашова
нанималась сиделкой к трудно больным, и иногда они умирали у нее на руках,
так  что  видеть смерть около себя не  было для  нее новым делом.  Она уже
приготовилась и  к  тому,  чтобы в  Севастополе видеть эту  смерть гораздо
чаще,  может быть даже и  не  один раз на дню;  но все-таки смерть,  а  не
грязь, по которой надобно лазить в каких-то охотничьих сапогах.
     О грязи и другие сестры,  кроме Савельевой, думали, как о чем-то там,
в Севастополе,  маловероятном, поэтому скоро о ней забыли, перешли к тому,
что их ожидало наверное:  к тому,  как им удастся угодить раненым, если их
будет очень много и за каждым понадобится свой уход.
     - Больных  даже  если  взять,  и  те  привередны  бывают  и   капризы
показывают  через  свою  болезнь:  то  им  не  так,  это  не по-ихнему,  -
рассудительно говорила Балашова, имевшая опыт в этом деле. - Чаю им подашь
стакан - три ложечки полных песку сахарного в него положишь,  и то ведь им
несладко кажется!  А к раненому как подступишься?  Шутка ли сказать,  рана
большая! Ведь от нее боль ежеминутно его точит, отдыху не даст.
     - Да ведь и не только боль -  жуть всякого возьмет,  когда возле тебя
один мучается,  а  с другого бока другой;  тот себе стонет,  этот себе,  а
какие и вовсе в бреду кричат, - сказала Аленева, а Гаврюшина добавила:
     - Что мы в  гошпитале видели?  Там если и  раненые лежат,  так они уж
привыкшие к своим ранам,  а ну как его свежего принесут на носилках! То он
ходил,  как и все,  а то ему ногу прочь должны отнять... Ведь это же страх
для него какой должен быть.  Ведь с  ним тогда как с  маленьким обращаться
надо, до того он ослабеет, бедный!
     - Да  уж  наше дело будет только смотреться так  -  небольшое,  а  уж
легким его,  пожалуй,  не назовешь,  -  протянула, запинаясь на <т> и <п>,
Лашкова, но Дружинина попыталась уяснить, насколько дело их будет трудным:
     - Говорили же ведь так, что мы дежурить будем: отдежурит одна, другая
сестра заступит.  А как же иначе? Иначе ведь там в неделю с ног собьешься:
тому  подай,  у  того прими...  Еще  неизвестно,  какое для  нас,  сестер,
помещение отведут:  надо,  чтобы отдых был какой следует,  а то и без пули
свалишься и не встанешь...
     Так  общими  усилиями  воображения пытались  они  уяснить  себе  свое
близкое будущее,  так как люди они были хотя и привычные к работе,  однако
желающие, чтобы была им она под силу.
     Когда  поезд  останавливался на  станциях,  они  кидались наперебой к
окошку или выходили в коридор из купе, чтобы непременно узнать, что это за
станция,  долго ли будет стоять поезд на ней, что за люди живут тут, и как
они одеты,  и что они продают пассажирам и почем,  насколько дешевле,  чем
можно бы достать в Петербурге.
     Что касалось этого последнего,  то тут занимала их каждая мелочь, так
как они знали цену не крупным,  а именно мелким деньгам,  достававшимся им
туго и дорого;  и они оживленно передавали одна другой,  почем тут жареная
курица или утка,  или поросенок, или бутылка молока, или десяток яиц, и на
каждой станции которая-нибудь из  них непременно соблазнялась дешевизной и
покупала то или иное, благо они получили на руки подъемные деньги.
     Так они копили запасы еды,  пока совершенно не  стемнело.  На  нижних
местах  улеглись  они  спать  по  двое  в  разные  стороны  головами и  не
чувствовали от этого ни малейшего неудобства.


                                    IV

     В  Москву сестры прибыли утром,  но  едва  успели издали поглядеть на
золотую маковку Ивана Великого,  как их  усадили в  заранее приготовленные
тарантасы, запряженные тройками, - каждый тарантас на четверых.
     Такая поспешность  с отправкой из Москвы очень изумила и Стахович,  и
Гардинскую,  и Лоде,  и многих других сестер,  которые  думали  пробыть  в
Москве  хотя  бы  одни  сутки,  побывать  у  своих родственников и хороших
знакомых;  но чиновник Филиппов,  их сопровождавший,  обычно копотливый  и
нудный человек, был теперь решителен.
     Он говорил им:
     - Да вы знаете ли,  что в такое  время  значит  достать  лошадей  без
задержки да еще на сорок с лишком человек? При такой гонке по всему тракту
от Москвы до Севастополя - и вот вас ждут готовые тройки!  Ведь это только
благодаря заботам московского генерал-губернатора, который, конечно, желал
сделать приятное ее высочеству...  Это надо ценить,  mesdames,  а вы вдруг
недовольны! Нельзя так, mesdames!
     Появился и московский обер-полицеймейстер, извинившийся галантно, что
несколько запоздал к приходу поезда.  Он говорил приблизительно то же, что
Филиппов,  не  один раз употребив при этом жестокое слово <маршрут>.  Даже
просьба головки сестер отложить отъезд хотя бы  на три часа,  чтобы успеть
отслужить молебен у  Иверской и  потом  получить благословение митрополита
Филарета,   не  имела  успеха.  Напротив,  обер-полицеймейстер  просил  их
поспешить садиться,  не задерживать лошадей,  так как и л