олитные бои,
дававшие много работы городскому перевязочному пункту.
     Он уже выправил все необходимые для отъезда бумаги,  думая выехать  в
начале  мая,  но  ночные  схватки  из-за траншеи на кладбище и Карантинной
высоте задержали его очень большим наплывом раненых. Однако едва только он
справился с этим делом, как началась жестокая третья бомбардировка, давшая
несколько сот раненых в первый же день  и  предвещавшая  большое  сражение
из-за передовых редутов, если только не окончательный общий штурм города.
     Это заставило Пирогова,  совершенно уже готового к отъезду,  остаться
снова,  что оказалось и необходимым:  раненых было тысячи. Даже и половины
их в ночь с 26 на 27 мая не мог принять Гюббенег,  тем более что его пункт
находился под  сильным обстрелом и  тут  же  после  потери редутов получил
приказ перейти на Северную.
     Раненых  безостановочно  несли  с   Корабельной  в   дом  Дворянского
собрания,  причем были и  такие случаи,  что солдаты вместе с  ранеными на
носилках же  приносили и  оторванные осколками и  ядрами руки  и  ноги их,
говоря в объяснение такой странности:
     - Кабы на тот перевязочный,  не взяли бы, а как сказано было на этот,
к  Пирогову,  несть,  захватили на всякий случай:  они же ведь еще свежие,
авось Пирогов-доктор пришьет, вот бы и сгодился еще куда наш брат солдат!
     О Пирогове, впрочем, сочиняли ходовые легенды не только солдаты; так,
одно время было кем-то пущено по Севастополю,  будто парламентер с письмом
от французского главнокомандующего обратился к  Сакену с  просьбой,  чтобы
тот разрешил Пирогову отправиться в их лагерь на консультацию.
     На  баркасе переправившись через  бухту,  четверо солдат  Камчатского
полка  принесли  от  Графской пристани тяжелые  носилки  с  раненым  перед
третьим бастионом Иоанникием,  часов  в  десять вечера.  К  этому  времени
раненых было в  огромной зале уже много,  и  много было,  точно в  церкви,
свечей,  стеариновых, правда, не восковых, и в простых железных или медных
подсвечниках. Эти свечи стояли на тумбочках, здесь и там, иногда же сестры
милосердия, которых было здесь человек двенадцать, с подсвечниками в руках
наклонялись над только что принесенными ранеными,  чтобы осмотреть их - не
умирают ли, не нужен ли им священник вместо врача.
     Так одна из сестер наклонилась над носилками с  иеромонахом;  в одной
руке ее  был подсвечник,  в  другой -  стакан и  бутылка -  четырехгранный
полуштоф с остатками водки, которую носила она в операционную.
     Увидя огромную бороду и резко блеснувший на черной рясе крест, к тому
же на георгиевской ленте,  сестра прониклась глубоким почтением. Но только
успела она спросить:
     - Вы куда ранены,  батюшка? - как Иоанникий, схватившись за полуштоф,
очень  сильно  потянул его  к  себе  и  удивленно радостно пробасил вместо
ответа:
     - Что, водка, а?.. Ну-ка, налейте-ка стаканчик!
     Сестра налила.  Он выпил полный стакан  в  два-три  затяжных  глотка,
приподнявшись  для  этого на локте,  и,  протянув ей стакан и выразительно
щелкнув пальцем по бутылке, сказал уже спокойным командным тоном:
     - Еще!
     Обрадованная уже  тем,  что  этому  духовному  лицу  не  понадобится,
видимо,  услуги другого такого же,  дежурившего при  перевязочном,  сестра
вылила  в   стакан  все,   что  еще  оставалось  в  полуштофе.   Иоанникий
неодобрительно крякнул,  так как стакан получился неполный,  однако выпил,
прокашлялся,  как лев,  и повеселевшими глазами огляделся кругом, так и не
удостоив сестру ответом, куда он ранен.
     Но  вот к  нему подошел сам Пирогов.  Как только осветили лежащего на
матраце Иоанникия с двух сторон свечами, Пирогов сразу узнал того богатыря
Пересвета,  который стоял около окна в симферопольской гостинице "Европа",
а  перед  тем  потрясал своды  этой  "Европы" своими песнями из  числа  не
дозволенных начальством.
     - А-а!  -  протянул он,  невольно улыбаясь,  точно  встретил хорошего
старого знакомого.  -  И вы, батюшка, тоже попали в наш дом скорби! Чем же
мы можем вам служить?
     Но Иоанникий, прежде чем ответить, нашел нужным справиться:
     - С кем же это я имею честь говорить?
     - Я лекарь Пирогов.
     - О-чень приятно познакомиться!  -  пророкотал монах,  протягивая ему
руку.
     - Эх,  приятности в этом, к сожалению, мало... Куда, в ноги ранены? -
серьезно уже спросил Пирогов.
     - Пока не в ноги, а только в ногу... Вот сюда, полюбуйтесь!
     Иоанникий сам  подтянул полы рясы,  под  которой все было в  обильной
загустевшей крови.
     - Ох,  он что-то очень спокойно относится к своей ране!  - по-немецки
обратился  к  стоявшему  рядом  с  ним  врачу  Обермиллеру Пирогов,  когда
осмотрел рану.  - Плохой признак... А рана серьезная: ногу придется отнять
по коленный сустав.
     Иоанникий смотрел на него выжидающе, но терпеливо.
     - Придется нам сделать вам маленькую операцию,  - сказал ему Пирогов.
- Как  это  ни  жаль,  однако ничего другого придумать нельзя:  ногу  вашу
сохранить невозможно.
     - Отпилить значит? Ну что же делать: воля божья, - спокойно отозвался
монах. - Разрешите только мне выпить перед этим солдатскую чарку водки, а?
     - Дадим, дадим, как только на стол положим...
     - А это, может быть, долго ждать придется?
     - Нет-нет,   на  первый  же  свободный  стол  ляжете  вы,   и   перед
хлороформированием мы  угостим  вас  водкой,  чтобы  поднять  деятельность
сердца.
     Иоанникий недовольно крякнул,  но  Пирогов с  Обермиллером и  сестрой
Травиной уже отошли от него к другому.
     Засыпая под  хлороформенной повязкой на  операционном столе,  раненые
вели себя разно:  иные пели молитвы,  иные бормотали что-то  малопонятное,
как  в  бреду,  иные  выкрикивали команды...  Иоанникий же  начал ругаться
неожиданно весьма вычурно и до того громогласно, что решительно утопил все
звуки кругом и даже пушечные выстрелы с бастионов Городской стороны.
     - Ну,  такого шумного пациента еще  не  видали стены  этого  дома,  -
сказал Пирогов, когда он, наконец, утих.
     Сам  же  Пирогов делал ему и  ампутацию,  но  когда все было кончено,
сказал окружавшим:
     - Случай этот,  господа,  как будто бы даже и довольно легкий, однако
мне почему-то кажется,  что богатырь все-таки не выживет... Очень бы хотел
я ошибиться в прогнозе, но...
     И  он развел руками,  вглядываясь еще и  еще в  черты лица и  в линии
огромного тела монаха, потом добавил:
     - Если же выживет, я первый буду этому рад.


                                    IV

     Четверо принесли раненого офицера.  Офицер этот с окровавленным лицом
и с поврежденными ногами,  освободив носилки и улегшись на тюфяке на полу,
начал  усиленно возиться в  кармане брюк,  доставая деньги  на  чай  своим
носильщикам.  Однако  один  из  них,  сам  раненный  в  голову  и  наскоро
обвязавший себя разодранным надвое платком, сурово сказал:
     - Ваше благородие,  не  извольте хлопотать об  эфтом.  Ни к  чему это
совсем, не извольте!
     Солдат этот был  такой же  рядовой,  как и  другие трое,  но  на  вид
гораздо старше их,  суше, утомленней лицом. Он как-то начальственно кивнул
на  двери  своим  товарищам -  на  огромные,  парадные,  красного дерева с
бронзой двери,  - и те, помявшись немного, пошли с носилками к выходу; сам
же он остался на перевязку.
     Случайно, когда перевязывал его фельдшер, к нему подошел Пирогов.
     Рана  в  голову небольшим осколком принадлежала к  легким,  но  очень
усталое, худое лицо солдата заставило Пирогова сказать фельдшеру:
     - Надо бы  его оставить у  нас денька на три:  пусть бы отдохнул хоть
немного.
     - Никак нет,  ваша честь,  нельзя эфтого!  -  как будто даже обиженно
отозвался на это солдат,  не догадываясь,  кто это говорит с ним:  Пирогов
был в белом халате.
     - Почему нельзя? - спросил Пирогов не понимая.
     - Да ведь нас-то,  старых солдат,  уже немного теперь осталось,  ваша
честь...  Ежели теперь будем мы уходить с фронту по всяким пустякам таким,
так ведь молодые-то солдаты без нас оторопеть могут!
     - Оторопеть?
     - Так точно-с. Оторопеют и, глядишь, побегут еще перед ним, а он тому
и рад будет, ваша честь.
     Пирогов знал, что "он" означает "неприятель".
     Кое-как  напялив на  растолстевшую от  бинтов голову свою фуражку без
козырька,  солдат ушел держать фронт,  а  Пирогов,  не  спросивший даже за
многолюдством на пункте,  как его фамилия и какого он полка,  нет-нет да и
вспоминал потом  среди  работы  худое,  усталое,  закопченное дымом  лицо,
сурово глядевшее на него из-под ярко-белой чалмы повязки.
     Раненых было много;  три  дня  проходили они через руки Пирогова чуть
что не по тысяче в день.  Наконец, с обращенных французами в сторону бухты
"Трех отроков" снаряды часто стали попадать и в небольшой садик около дома
Дворянского собрания и даже в самый дом,  поэтому Сакен приказал перевезти
всех  лежавших там  больных на  Северную,  в  Михайловский форт,  здесь же
оставить пока только нечто вроде полевого перевязочного пункта с небольшим
штатом врачей и фельдшеров.
     Так как бомбы и ядра теперь уже очень густо летели в бухту,  то можно
было наблюдать с террасы дома, как перемещались суда.
     Самый большой  из  кораблей  -  "Императрица  Мария" - был передвинут
пароходом  "Владимир"  к  Михайловскому  форту,  а  против  него,   вблизи
Николаевского  форта,  или батареи,  как его называли чаще,  стал на якорь
другой корабль - "Храбрый".  Они как бы призваны были  сторожить  вход  на
Большой  рейд.  За  ними в две колонны вытянулись корабли:  "Великий князь
Константин",  "Чесма",  "Париж" и транспорт "Березань".  Корабль "Ягудиил"
появился было в Южной бухте, но в него тут попала бомба, и его передвинули
снова на Большой  рейд  и  поставили  около  Павловской  батареи;  пароход
"Владимир" подтащил на буксире к нему бриг "Эней", потом и сам стал рядом.
Другие  девять  пароходов:  "Одесса",   "Крым",   "Херсонес",   "Эльбрус",
"Громоносец",  "Бессарабия" и прочие, деятельно сновали по бухте, перевозя
с одного берега на другой войска и грузы.
     Под теплым,  даже горячим уже солнцем  это  была  красочная  картина,
неустанной  работы  на  продолжение  борьбы  с врагом,  которому временно,
случайно, - так казалось, - посчастливилось занять три редута, но который,
между  прочим,  так  и  не  решался  пока  придвинуться  к  разоруженной и
брошенной бывшей Забалканской батарее.  Плавучий  мост  через  Килен-балку
тоже  развели и отбуксировали на шлюпках без всяких препятствий со стороны
французов.
     Никаких признаков упадка духа  в  гарнизоне Севастополя после  потери
"Трех отроков" Пирогов не  замечал.  Никто не говорил:  "Ну,  теперь конец
Севастополю!"  -  или  что-нибудь  в  этом  роде.  Только  ругали  куда-то
исчезнувшего генерала  Жабокрицкого,  да  не  совсем  лестно  отзывались о
Горчакове,  который не позволил Хрулеву отбить редуты,  но в том,  что они
будут рано или поздно все-таки отбиты, не сомневались - особенно солдаты.
     Узнав,  что  Пирогов уезжает,  пришли проститься с  ним две сестры из
дома Гущина,  Григорьева и  Голубцова,  которые бессменно проводили дни  и
ночи в  этом мрачнейшем из всех севастопольских домов скорби,  над дверями
которого,  как над дверями Дантова ада,  можно бы  было написать:  "Оставь
надежду всяк,  сюда входящий".  Это  был дом умирающих,  дом гангренозных,
отравляющих воздух вокруг себя нестерпимым зловоньем,  с  которым не могли
справиться  целые  ведра  так  называемой ждановской жидкости.  Но  и  эти
умирающие видели около себя  заботливые,  участливые лица  двух  простых и
по-родному близких женщин,  которые помогали выносить их  койки на дворик,
под деревья,  в тихую теплую погоду,  которые хранили их деньги с наказом,
куда  и  кому  переслать эти  деньги после  их  смерти,  которые принимали
последний их вздох.
     Когда Голубцова ехала со своим отделением сестер в Севастополь, то на
одном  из  перегонов  между  Перекопом  и  Симферополем выпала  из  саней,
ударилась  о  каменный  верстовой  столб  и  переломила  два  ребра;   но,
поправившись, сама просилась у Пирогова на тяжелую работу в дом Гущина, на
героическую работу.
     А  на  вид ничего героического в  ней не  было:  обыкновенное русское
круглое  добродушное  лицо,   с   несколько  коротковатым  носом,   серыми
застенчивыми глазами и веснушками кое-где; и Пирогову чувствовалась в ней,
когда случалось ему к ней обращаться, какая-то неловкость и за то, что вот
ей приходится отвечать на вопросы такого важного лица,  как он,  и  за то,
должно быть,  еще,  что на ней такой же золотой крест на голубой ленте,  и
коричневое платье,  и  белая косынка,  как и  на  сестрах из барынь.  Ведь
старшей  сестрой  в  их  отделении  была  Бакунина,   дочь  петербургского
губернатора,  для  которой сам  граф Остен-Сакен был только хороший старый
знакомый, часто бывавший раньше в гостях в их доме.
     Григорьева была тоже очень скромная,  даже робкая на  вид,  немолодая
уже  женщина  небольшого роста,  и,  наверное,  ни  она,  ни  Голубцова не
решились бы прощаться с  самим Пироговым,  если бы их не захватил с  собой
его  давний  сотрудник,  лекарский  помощник  из  фельдшеров,  Калашников,
имевший  первый  гражданский  чин  коллежского  регистратора  и   ведавший
гущинским домом, который был недалеко от дома Дворянского собрания.
     Калашников и говорил с Пироговым, встретив его на мраморной лестнице,
нижняя ступенька которой была уже сильно попорчена ядром:
     - Вот до чего хотелось и  мне тоже с  вами в  Петербург отсюда,  ваше
превосходительство,  да  вот  лиха беда:  на  кого же  мне своих умирающих
оставить?.. Решительно ведь никакой из врачей не выдержит воздуху нашего -
убежит...  Приходится, стало быть, Николай Иванович, мне до самого конца с
ними отдежурить.
     - До конца?  -  неопределенно спросил Пирогов,  с любопытством, точно
нового человека,  разглядывая давно уж  ему  приглядевшегося,  мешкотного,
чрезмерно волосатого,  с  крупными следами оспы на лице Калашникова и этих
обеих простых и робких перед ним сестер.
     - До конца,  а  как же еще,  ваше превосходительство?  Тут,  конечно,
тройной может случиться конец, как плетка о трех концах бывает: или Гущину
дому придет конец, или всему Севастополю, чего боже избави, конец, или мне
самому, скорее всего, конец... Так что, с какой стороны ни погляди на это,
а конца тут не миновать,  -  приходится так,  значит,  дотягивать, Николай
Иваныч. А ваше дело, разумеется, совсем другое.
     - Ну,   какое  же   там  другое?   -   недовольно  возразил  Пирогов,
отвернувшись  в   сторону  бухты,   где   на   гладкой  поверхности  почти
одновременно выскочили три белых фонтана от бомб.
     Шутливо  называя иногда  Калашникова по-французски officier de  sante
(офицер здравия),  Пирогов привык  ценить его  большую работоспособность и
вообще привык к  нему еще с  поездки своей на  Кавказ в  47-м  году,  куда
Калашников  сопровождал его  тоже,  и  на  службе  в  Медико-хирургической
академии,  где  тот работал по  вольному найму в  анатомическом институте,
консервируя трупы.
     Трупный запах,  тяжкий  запах  заживо разлагающихся человеческих тел,
шел от него и  сейчас.  Этим запахом были пропитаны и платья обеих сестер,
несмотря ни на ждановскую жидкость там,  у них, ни на свежий воздух здесь,
на  лестнице...  Пирогов  вспомнил,  что  доктор  Тарасов  тоже  остался в
Севастополе,  -  перешел  в  отряд  врачей  Гюббенета,  ставшего с  самого
появления своего  здесь  в  недружелюбные отношения к  нему,  Пирогову,  и
вообще из врачей с ним в Петербург уезжали только Обермиллер да еще двое с
немецкими тоже фамилиями...
     - Ничего другого нет,  а есть то же самое: совсем от Севастополя уйти
нельзя,  -  добавил Пирогов,  переводя глаза с Калашникова на Григорьеву и
Голубцову.  -  Можно только на время выпасть из строя,  но потом, конечно,
опять вернуться в строй... Если на Петербург не будет этим летом нападения
союзников,  то, разумеется, что же мне там?.. Повидаюсь с семьей, поговорю
о  здешних порядках с  великой княгиней и опять сюда же...  А Севастополь,
несмотря ни на что, кажется, долго еще может стоять. Не зря же его зовут в
иностранных газетах русской Троей.
     - Приедете?  -  повеселел Калашников.  - Ну, значит, будем ждать... А
пока час добрый! Счастливого пути, ваше превосходительство!
     Пирогов расцеловался с  ним  и  крепко  жал  на  прощание не  умеющие
сгибаться руки  обеих  сестер,  как  будто  извиняясь перед ними  за  свою
слабость...
     Он уехал в тот же день - 1 июня, твердо решив вернуться в Севастополь
снова.
     Заместителем его  по  главному наблюдению за  общиной сестер сделался
Сакен,  так как об  этом просила его собственноручным письмом сама великая
княгиня Елена Павловна.


                              Глава восьмая

                            ШТУРМ СЕВАСТОПОЛЯ

                                    I

     Если Пирогов,  человек заведомо штатский,  полагал,  что русская Троя
после потери ее передовых редутов может простоять еще долго, то совершенно
иначе думали главнокомандующие с  этой и  с  той стороны:  дни Севастополя
были ими сочтены,  только счет дней у Горчакова оказался несколько короче,
чем у Пелисье.
     Последнее объяснялось тем,  что  Горчаков  был  совершенно подавлен и
испуган.  Пелисье  же  при  всей  своей  пылкости  расчетливо учитывал  то
отчаянное сопротивление,  которое оказали русские на  Камчатском и  других
редутах,  и старался подготовить штурм безупречно. Он знал, что должен еще
завоевать себе у своего императора -  Наполеона III - такое доверие, какое
получил с  первых своих  шагов в  Крыму его  противник Горчаков от  своего
императора Александра II.
     Казалось бы, крупный успех, выпавший на долю Пелисье 7 - 8 июня (26 -
27 мая),  так сразу поднявший авторитет его среди главнокомандующих прочих
союзных армий,  должен был  примирить с  ним Наполеона,  но  поздравление,
которое Пелисье получил по телеграфу от Наполеона,  было и  запоздалым,  и
очень сдержанным в выражениях,  и резко подчеркивало цену успеха - большие
потери  французских войск,  и  заканчивалось прямым и  строгим приказанием
изменить план войны,  то  есть немедленно сделать ее маневренной,  как это
предписывалось раньше.
     Пелисье получил эту телеграмму  тогда,  когда  уже  заканчивались  им
приготовления к общему штурму Севастополя.  Этой палки в свое колесо он не
вынес с надлежащим смирением.  Он  ответил  телеграммой  далеко  не  столь
длинной,  однако  содержащей отказ следовать "предначертаниям" императора.
Он ссылался при этом на мнения всех остальных главнокомандующих  и  просил
не  портить  хороших отношений,  которые у него,  Пелисье,  установились с
ними,  его  же  самого  "не  делать   человеком   недисциплинированным   и
неосторожным".
     Отправляя эту  резкую  телеграмму своему  императору,  Пелисье вполне
надеялся на то, что следующая, - всего через два-три дня, - телеграмма его
в  Париж будет заключать два магических слова:  "Севастополь взят",  а что
этих двух слов будет вполне достаточно для  того,  чтобы загладить все его
резкости, в этом он не сомневался ни минуты.
     Совсем иной окраски была переписка Горчакова со своим императором.
     Полураздавленный неудачей,  готовый всех кругом винить в  ней,  кроме
самого себя,  больной,  старый, немощный духом, Горчаков ожидал величайших
несчастий,  из которых падение Севастополя было бы наименьшим,  и  заранее
молил о  снисхождении.  Александр же  был  в  той же  степени не  похож на
Наполеона,   как  и  Горчаков  на  Пелисье:   он  заранее  извинял  своему
главнокомандующему все  его  возможные будущие несчастия вплоть до  потери
Севастополя. Однако Крым он предлагал отстоять, а для того, чтобы отстоять
Крым,  необходимо было,  конечно,  не  потерять вместе с  Севастополем его
сорокатысячного гарнизона, закаленного и в огневых и в штыковых боях.