креста и на погоны свои два белых басона.
     Неужели не скажет он:  "Ты,  Терентий,  виноват передо мной -  утопил
моего родного дядю, смерти которого я совсем не желал. Однако ты вроде как
будто наказание за это понес, - вот получил рану от француза, - все равно,
что  палками тебя  били  бы  на  площади в  Белгороде...  И,  кроме  того,
заработал ты  себе  два  креста на  защите Севастополя...  Чем  же  именно
заработал их?  Тем,  что  жизнью своей не  дорожил...  Этим  самым стал ты
передо мною чист, и зла я на тебя не помню..."
     И протянет он ему,  Терентию Чернобровкину, пластуну Чумаченко, руку,
а он ему скажет на это:  "Я еще и больше заработаю,  погодите,  абы б вам,
Митрий Митрич,  показать себя в лучшем виде! Был адмирал Нахимов, два раза
я  его  обрадовал -  так  вышло дело,  -  да  вот сгубил проклятый француз
адмирала Нахимова,  теперь вы  у  меня явились вместо него...  Здравия вам
желаю и рад стараться!"
     И  первое,  что сделал Терентий,  выписавшись из  госпиталя во второй
половине июля, - пошел в лагерь на Инкерманских высотах.
     Получив свой  бешмет  латаный и  приладив к  нему  кресты,  он  долго
критически разглядывал его,  потом облезлую свою папаху:  боевой, конечно,
вид  был у  обеих этих вещей,  однако же  какой нищенский!  Только теперь,
когда давно уже не надевал их, это бросилось ему в глаза.
     Как  было идти к  Дмитрию Дмитриевичу в  таком вытертом,  латаном,  а
местами и порванном бешмете,  грязном,  с пятнами крови,  хотя и оттертой?
Над этим долго думал Терентий,  прежде чем надел его, но другого у него не
было. К тому же для адмирала Нахимова хорош был и этот; может быть, не так
уж плох покажется он и штабс-капитану Хлапонину?
     Как  всякий выздоровевший от  долгой болезни и  получивший,  наконец,
возможность безотказно владеть всем своим телом так  же  точно,  как и  до
больничной койки, пластун Чумаченко чувствовал большой нервный подъем.
     Все  его  радовало  здесь,  на  Северной,  куда  переселялся и  почти
переселился исподволь Севастополь Южной стороны и Севастополь Корабельной:
и яркое,  пышащее солнце,  и свежий воздух, которым дышал он теперь во всю
мочь  легких,   и  новые  для  него  батареи  вдоль  берега  бухты,  сразу
показавшиеся  ему  совершенно  несокрушимыми и  всесокрушающими,  а  самое
главное -  бессчетный народ,  толпившийся всюду вдоль берега,  особенно же
около переправы,  -  летний народ,  загорелый, весь нараспашку, крикливый,
потный,  занятой народ-хозяин и  этого осажденного города и всей тут земли
кругом.
     Переправой заведовал какой-то офицер из армейских, из себя видный, но
уже хриплоголосый, - потерял голос от крика, устанавливая здесь порядок.
     Здесь  воочию видел  Терентий,  как  Северная сторона питает Южную  и
Корабелку - гарнизоны их бастионов и редутов.
     Перед переправой     толпилось     множество      солдат-артельщиков,
каптенармусов и данных им в помощь. Попарно, на длинных жердях, тащили они
получку для своих частей:  мясо в  грязных-прегрязных,  сальных-пресальных
мешках,  а  то  и  совсем  без мешков,  прикрытое кое-как тряпками от мух;
всякую  зелень  для  борща  в  корзинах,  водку  в  бочонках,   окрученных
веревками; соль кто в чем - и в ведрах, и в кошелках, и в мешках; каменный
уголь для варки пищи...  Но тут же и дрова на возах,  и сено  для  лошадей
артиллерийских и фурштатских, и много всего... И тут же бабы - напористые,
голосистые, - им тоже давай переправу.
     - Куда же это ты,  тетка, стремление такое имеешь? - весело обратился
Терентий к одной.
     - Как это куда? К себе домой, а то куда же! - отозвалась тетка.
     - Домой?.. Стало быть, есть еще у тебя дом?
     - Д'а то нету... На Корабельной.
     - А может, его уж и духу-звания нет, того дома!
     - Может,  и нет уже,  а кадушку я вс„ там разыщу,  - она на погребице
стоит.
     - Ка-душ-ку? А на кой же тебе кадушка сдалась?
     - Как это "на кой"? Огуречиков посолить, и то не в чем, - "на кой"!
     Раз  дело дошло до  "огуречиков".  Терентий уж  видел,  что тетку эту
никакой смотритель переправы,  в каком бы он ни был чине,  не остановит. И
что из того,  что,  может быть,  оторвет ей там,  в городе, ногу ядром или
снарядом? Зато ее кадушка для огуречиков будет у нее в руках!
     Мальчишки-матросята на маленьких тузиках с  драными парусами качались
на небольшой волне и кричали звонко:
     - А вот перевезу-перевезу-у! Давай! Дава-ай!
     На рейде во всю его ширь дымили рабочие катеры и  небольшие пароходы,
буксируя баркасы и шаланды... Корабли, огромные и важные, стояли на якоре,
а между Михайловским и Николаевским фортами,  -  видно было,  - готовились
строить мост,  для чего навезены были штабеля бревен,  а  среди них белели
солдатские фуражки и  рубахи,  -  возились дружно над чем-то люди.  Дальше
стояли  возы  с  новыми  длинными досками,  и  много  других  таких  возов
виднелось на берегу.
     Великое и  бодрое это многолюдство Северной стороны очень взвинчивало
Терентия.   Ему  хотелось  говорить  со  всеми  кругом,   у   всех  и  все
повыспросить, потому что столпилась тут чуть не вся Россия.
     - Погоди-ка, ще й ополченцiв пригонють, - обратился пластун Чумаченко
к кучке солдат. - А може, их вже и пригнали?
     - Ополченцев? Слыхать было, что идут до нас, а только где идут, кто ж
их знает, - отвечали солдаты, с почтением глядя на его кресты. - Дорога до
нас дальняя, - не ближний свет.
     - Чего такой белый?  -  спросил один из солдат, старший унтер-офицер,
пластуна Чумаченко,  охватив свои кирпичные щеки пальцами и  кивая на  его
лицо.
     - А  то я  бiлый,  шо раненый був,  хай ему грець!  -  весело ответил
пластун.
     - Зажило?
     - Загоилось,  як  на  собацi!  -  И  пластун сдвинул свою  папаху  на
затылок.
     - Смотря, конечно, какая рана была...
     - А то уж,  як кажуть, - полыхнули штыком на совiсть... Ну, так и я ж
его полыхнул от чiм!
     Чумаченко хлопнул  рукой  по  черкесскому кинжалу,  спросил потом  на
всякий случай,  не  знают ли,  как  и  где найти артиллерии штабс-капитана
Хлапонина, - солдаты не знали, - и пошел дальше.
     И  чем  дальше он  шел,  тем  выше рос  его подъем,  несмотря даже на
усталость.  Правда,  он  сразу  после долгой болезни задал слишком большую
работу своим ногам,  но  ведь и  стоило же потребовать от них этой большой
работы.
     Месяца два не был здесь Терентий, а за это время подошли сюда большие
силы:  три дивизии - седьмая,  восьмая, пятнадцатая - и резервные бригады;
часть из них пошла уже  на  усиление  гарнизона  Городской  и  Корабельной
сторон,  но большая часть все-таки оставалась здесь,  в резерве,  вместе с
отведенными сюда на отдых старыми полками.
     За  те  недели,  какие  провел в  госпитале Терентий,  он  успел  уже
поотстать,  поостыть в своем боевом пыле.  Лежат рядом - справа и слева, -
охают и стонут,  мучаются раненые солдаты и матросы, а канонада за бухтой,
да и с этого берега, гремит, не затихая: когда слабее, а когда разыграется
вдруг так,  что всем в  палате начинает уже казаться -  не конец ли пришел
Севастополю,  как  будет с  ними,  если конец:  вывезут их  отсюда или  не
успеют, бросят на произвол врагу?
     Теперь  Терентий  снисходительно думал  о  тех,  которые  остались  в
госпитале:  "Вот что с человеком делает хворь! Измаялись, конечно, большую
приняли муку, вот и стали, будто малые ребятишки, всего пугаться..."
     А как же можно было пугаться и опасаться за судьбу Севастополя, когда
сошлось сюда столько войска и какой все бравый народ?
     Однако среди этого бессчетного,  бравого,  загорелого народа Терентий
все-таки долго не  мог  добиться,  где и  как разыскать ему штабс-капитана
Хлапонина,  батарейного командира.  Иные,  желая  помочь ему,  спрашивали,
какой артиллерийской бригады этот офицер,  но  как раз этого-то Терентий и
не знал.
     Только  один,  ехавший  верхом  из  лагеря  на  Инкерманских высотах,
артиллерийский поручик,  к которому надоумили Терентия обратиться солдаты,
не задумываясь, ответил на его вопрос о Хлапонине:
     - Дней пять назад вся семнадцатая бригада передвинута в город.
     - Так что их благородие штабс-капитан Хлапонин тоже там теперь,  ваше
благородие? - поспешно и потому не по-украински спросил Чумаченко.
     - Его батарея,  кажется,  на третьем бастионе,  если я не ошибаюсь, -
ответил пластуну-георгиевцу молодой поручик и  послал  вперед  лошадь,  но
вдруг спросил, обернувшись:
     - А у тебя какое дело к штабс-капитану Хлапонину?
     - Письмо им передать,  -  мгновенно придумал Терентий и испугался:  а
вдруг скажет этот офицер: "Давай я передам, я как раз туда еду сейчас..."
     Но  поручик  ничего  не  сказал,  только  понимающе качнул  головой и
зарысил дальше.


                                    V

     В тот же день к вечеру пластун Чумаченко был уже у себя на Малаховом,
- и как будто домой пришел, где заждалось его хозяйство.
     Все было по-прежнему:  время от  времени гулко стреляло то или другое
орудие большого калибра, кричали сигнальщики, пели пули, прорываясь сквозь
амбразуру,  по-домашнему  ходили  на  площадке  солдаты,  а  около  своего
блиндажика между двух ведер воды стояла в  чем мать родила могуче-обширная
Прасковья Ивановна  Графова  и  обливалась водою,  зачерпывая ее  жестяной
кружкой, сверкающей на лучах заходящего солнца.
     Правда,  было очень жарко,  душно,  и, глядя на нее, всякому хотелось
окатить себя холодной водой,  только что вытянутой из  колодца.  Прасковья
Ивановна делала так  ежедневно,  разрешая себе эту маленькую вольность,  и
все кругом к этому привыкли,  и никто, а менее всех только что вернувшийся
из  госпиталя Чумаченко,  не мог даже и  предположить,  что видит это он в
последний раз.
     Следующий  день  был  удушливо-зноен,  начиная  с  самого  утра.  Все
раскалилось нестерпимо: и орудия, и ядра, которых нельзя было взять голыми
руками,  и  ружья,  и камни,  и насыпи траншей...  Земля как будто вот-вот
собиралась запылать, - по ней трудно было ходить в обуви с нестертыми даже
подошвами...
     Только когда в обед натянуло тучи,  закрывшие солнце,  бастионы ожили
немного,   а  часам  к  пяти,  когда  запахло  уже  дождем  и  перестрелка
значительно ослабела,  как обычно в  это время,  на  Корниловском бастионе
появился   в    сопровождении   мичмана   Вити   Зарубина   артиллерийский
штабс-капитан с соседнего третьего бастиона Хлапонин.
     Попав снова на тот бастион,  где был он так тяжело контужен,  Дмитрий
Дмитриевич  очень  ярко  припомнил  свое  знакомство с  веселым  храбрецом
капитан-лейтенантом Евгением Лесли, бесследно погибшим при взрыве погреба,
не то разорванным на мелкие куски,  не то забитым глубоко в землю, - и ему
захотелось познакомиться с  его  братом  -  Петром Иванычем,  лейтенантом,
командиром батареи на Малаховом.
     Ставший  уже   весьма  знаменитым  за   время   его   долгой  болезни
Корниловский бастион,  конечно,  и  сам  по  себе  тоже привлекал внимание
Хлапонина.  Хотелось  посмотреть  и  места,  где  были  смертельно  ранены
адмиралы Корнилов и Нахимов,  и остатки башни,  которую Дмитрий Дмитриевич
помнил еще нетронутой перед бомбардировкой в октябре.
     Брат Евгения,  Петр Лесли, как увидел Хлапонин, был еще очень молод -
двадцати двух,  двадцати трех лет,  но  он на укреплениях пробыл с  начала
осады,  командовал батареей на Камчатском люнете, счастливо не был ни разу
ни  контужен,  ни  ранен,  получил несколько орденов и  золотое оружие  за
храбрость и был образцом для подражания Вите Зарубину.
     На своего погибшего брата он был похож меньше, чем ожидал Хлапонин, и
не  было в  нем  той бьющей фонтаном энергии и  веселости,  какая отличала
Евгения,  но  шел  ведь уже одиннадцатый месяц осады и  неусыпной борьбы с
врагами,  -  усталость,  которую заметил и  на  лице  лейтенанта и  в  его
движениях Хлапонин,  была для него вполне объяснима и  понятна,  тем более
что Лесли провел весь этот неистово жаркий день около своих орудий, и этот
предвечерний час был для него часом вполне заслуженного отдыха.
     То, что Хлапонин помнил его брата,  сразу расположило  к  нему  Петра
Лесли и заставило говорить с ним дружеским тоном. Они, трое, сели недалеко
от разбитой башни,  около входа в блиндаж генерал-майора Буссау, командира
пехотного прикрытия бастиона. Тут было такое гостеприимное толстое бревно,
приготовленное на всякий случай для починки крыши блиндажа,  а три  других
подобных бревна лежали шагах в десяти, напротив.
     От всех этих бревен, сильно разогретых с утра, приятно пахло сосновой
смолою,  у  Вити же оказался шоколад,  купленный им на Северной,  куда ему
пришлось съездить в  этот  день  по  своим обязанностям ординарца Хрулева;
шоколадом  этим  Витя  угостил  Лесли.  Это  несколько  взбодрило усталого
лейтенанта,  -  он  стал  гораздо  разговорчивее,  хотя  говорил только  о
непорядках на укреплениях, обращаясь к Хлапонину:
     - Вот вы увидите это сами, - на вашем бастионе, конечно, то же самое,
- что такое был Тотлебен,  когда не был ранен,  и как дело пошло без него,
когда  вот  теперь он  лечится на  Бельбеке!  Кто  должен ведать земляными
работами в конце концов,  если не саперные офицеры и инженеры? Отчего же в
последнее время мы их почти не видим?  Говорят, что их у нас вообще мало и
они,  дескать,  не могут везде поспеть... Хорошее дело! Мало - потребуйте,
чтобы прислали побольше,  а  то  что  же  получается?  Нам же,  батарейным
командирам,  целые ночи приходится следить за рабочими,  -  разве это наша
обязанность?  Ужасно они меня бесят,  эти саперы и инженеры!  Я как только
увижу кого из них, сейчас же начинаю с ними ругаться! Обрадовались, что их
главный начальник болен,  и не хотят ничего знать. Наверное, ничего такого
не допустили бы французы,  -  почему они и подобрались уже к самому нашему
носу.  Штуцерные очень донимают,  черт бы  их  взял!  Только стоит сделать
выстрел из орудия,  как сейчас же штук тридцать пуль летит в амбразуры,  и
почему-то бывают такие проклятые, что пробивают даже щиты!
     - Попадают случайно в пробитые уже наполовину места,  - объяснил это,
подумав, Хлапонин, а Лесли подхватил оживленно:
     - Да, конечно, садят пулю в пулю, только нам от этого живой убыток...
Между прочим,  слышали,  что говорят: будто французам доставили кольчуги в
защиту  от  наших  штыков,  и  теперь в  случае штурма нужно  будет  нашим
солдатам дать приказ, чтобы кололи только в живот да пониже.
     - Об  этих кольчугах говорят ведь давно,  -  заметил Витя.  -  Однако
сколько убитых французов не приходилось мне видеть, все без кольчуг.
     - Что же  тут такого?  Прежде их готовили у  них там,  на заводах,  а
теперь, наконец, прислали, - возразил Лесли, но тут же добавил с чувством:
- Нет, едва ли дождемся мы от Горчакова, что он выгонит союзников! Не тот,
кого надо сюда!  А  сколько золотых людей погибает у  нас тут ни за что ни
про что! Мы стреляем по французским батареям только, а французы - по нашим
прикрытиям,  а  не  держать прикрытий близко нельзя нам:  мы  под  угрозой
штурма,  а совсем не французы...  До чего это мерзко!  Кажется, легче бы в
Сибирь пойти на  каторгу,  чем каждый день видеть,  как около тебя валятся
люди от бомб...  У меня денщик, Иван, живет в городе на моей квартире, и я
ему ведь запрещаю ко  мне на  батарею шляться каждый день,  а  он все-таки
каждый день является,  и сегодня был.  "Зачем ты,  говорю,  сюда?" - "Да у
меня,  говорит, сердце болит". - "Сердце? - кричу на него. - А как хлопнет
тебя здесь,  так что только мокро останется?" -  "Что же делать,  говорит,
хлопнуть и на квартире могут, а тут я все-таки вижу своими глазами, что вы
живы-здоровы,  вот  мне и  радость..."  Какой народ!  А  вот снарядов мало
делают...  Один луганский завод,  -  что же он может? А без снарядов самый
раззолотой народ все равно не выдержит...
     Хлапонин,  слушая Лесли-младшего,  представлял на его месте,  рядом с
собою на смолистом сосновом бревне Лесли-старшего,  - так ли бы он говорил
теперь?
     Тот  был  более  рослый  и  плотный,  но  ведь  чего-нибудь да  стоит
выдержать десять с  половиной месяцев осады!  Ведь  каждые сутки недосыпал
этот юный командир батареи два-три, а когда и четыре часа, не говоря уже о
том, что каждый день глядела на него смерть.
     Он старался держаться бодро,  но вид у  него был очень усталый,  лицо
хотя и загорелое,  но худощекое,  нос острый,  глаза впалые,  и загорались
они,  только когда он возмущался, потом как-то сразу потухали... Усталость
прозвучала и в словах его, сказанных с некоторым подъемом:
     - Эх, кабы вздумали все эти мерзавцы убираться от нас ко всем чертям,
сам бы пошел помогать им грузить на суда их мортиры проклятые! Так они мне
надоели!..
     Хлапонин знал,  что Лесли, на короткое время оставивший свою батарею,
чтобы   немного  встряхнуться,  проветриться,  скоро  должен  будет  опять
вернуться туда же, а потом - ночь, когда нужно будет чиниться под навесным
огнем  мортир;  и  у  него  уже  навертывался  вопрос,  долго ли еще может
выдержать такое нечеловеческое напряжение он,  тонкий,  с  узкими  кистями
рук,  и,  как бы угадывая этот зарождавшийся в нем вопрос, Лесли продолжал
горячо:
     - Если бы  не такой начальник отделения,  как наш Керн Федор Сергеич,
который относится ко всем нам,  флотским,  вообще и ко мне в частности как
отец родной, тут бы и не вынести всего... Очень добрый человек и веселый и
кормит нас на убой, хотя по мне это и не видно, - совершенно на убой!
     - Да уже порядочно и убито, - заметил Витя, а Лесли отозвался на это:
     - Типун вам на  язык!  -  но тут же добавил,  повеселев:  -  А  вот и
Прасковья Ивановна вылезает из берлоги!
     И Хлапонин увидел матерую,  как двадцатилетняя медведица,  совершенно
несокрушимого  облика  сестру  милосердия  Малахова  кургана,   в  линялом
коричневом платье,  в белом легком шерстяном лопухе вместо чепца.  Ее ноги
совершенно  необыкновенной  толщины  в  щиколотках  были  без  чулок  и  в
парусиновых туфлях,  а голые до локтей руки висели, как плахи, из которых,
постаравшись,  мог  бы  вылепить  скульптор обычные  женские  руки,  много
отбросив лишнего.
     Хлапонин,  хотя и  слышал уже о ней,  не ожидал все-таки таких мощных
форм: это особенно бросалось в глаза, когда он сравнивал ее, подходившую к
ним,  с лейтенантом Лесли.  Она же, подойдя, протянула неторопливо всем по
очереди свою совершенно медвежью лапу и прогудела:
     - А что вы такое чавкаете, голуби сизые?
     - Угадай что, - отозвался ей Витя.
     - Шиколад,  по губам твоим вижу...  Кто угощатель из вас?  Давай-ка и
мне тоже... Мущинское это дело разве - шиколад жевать?
     Витя протянул ей половину плитки.
     - Ага, - сказала она довольно, оглядев и понюхав плитку, - еще и сорт
неплохой... Где же это здесь продают такой?
     - На Северной все есть -  у Серебрякова в ресторации, - ответил Витя;
она же,  оглядевшись,  села не рядом с  ними на бревно,  а против них,  на
другие бревна:  она хотела видеть их всех трех, чтобы поговорить со всеми.
Она  была общительного характера и  любила поговорить о  разных разностях,
когда не находилось ей работы по части перевязок.
     - Вот погоди,  война кончится,  приезжай тогда в  Петербург,  невесту
тебе найду,  -  говорила она,  обращаясь к Вите.  - Мальчишка хотя еще, ну
авось до того времени подрастешь на вершочек.
     - Постой-ка,  Прасковья Ивановна,  так нельзя,  -  притворно-обиженно
сказал Лесли.  -  Ведь это  ты  мне обещалась невесту хорошую найти,  -  и
красавицу и чтобы с приданым!
     - Что ты испугался так!  Одна,  что ли,  у меня невеста на примете? -
укорила его Прасковья Ивановна.  -  Эх,  голова!  Голова!  А  еще батареей
командует!.. В Петербурге невест на всех на вас хватит, не бойся!
     - Я не боюсь,  что не хватит, да ведь не всех же ты знаешь, Прасковья
Ивановна, - продолжал шутливо спорить Лесли.
     -