остиницы и  потом пустились
отыскивать в  Москве своих однокашников и  профессоров.  Они одни способны
были  заразить  Москву  шумной  предпраздничной  суетою,  если  бы  Москве
вздумалось вдруг отнестись к юбилею равнодушно.
     Но исторический момент был настолько суров и важен, что равнодушию не
могло быть места.  Юбилей университета обратился как бы  во  всероссийский
съезд верхнего слоя русских интеллигентских сил.  Правда, съезд этот не то
чтобы был разрешен строгим правительством в тех размерах, какие он принял,
однако же и запрещен не мог быть он, так как это был праздник.
     Как-то сама собою образовалась в наглухо закупоренной  русской  жизни
такая  отдушина,  в которую ринулись люди,  имевшие возможность и средства
свободно передвигаться,  думать о судьбах своей родины,  гореть стыдом  за
военные  неудачи,  говорить  горячо  и  убедительно,  - наконец,  желавшие
получить успокаивающие ответы на все тревожные вопросы,  возникшие у них в
почтительной дали от столиц.


                                    II

     Один  из  таких питомцев Московского университета,  ученик профессора
Грановского, молодой историк Круглов, приехавший из Одессы, сидел у своего
учителя дня за три до праздника и говорил возбужденно:
     - Все время,  от молодых ногтей, убеждали нас, что наше государство -
сильнейшее в мире.  Не скрою от вас,  Тимофей Николаевич, слушать это было
все-таки приятно, как хотите. Сознание того, что ты гражданин страны, хотя
и весьма нелепой,  но сильнейшей,  рассудку вопреки,  - это сознание,  оно
как-то поднимало, даже и против воли иногда. Надо же чем-нибудь гордиться,
чтобы жить на земле!  Нет-нет, да и повторишь: <А все-таки хоть и нелепая,
да  сильнейшая!>  -  и  на  душе   как-то   полегче   станет...   Даже   и
славянофильские  бредни  не  были совершенно противны,  - иногда,  иногда,
Тимофей Николаевич!.. Льстило все-таки самолюбию, как хотите, особенно там
живучи,  в  Одессе.  Вот  тебе Черное море,  а за Черным морем второй Рим,
Константинополь,  - кажется, и доплюнуть до него можно, не то что на нашей
эскадре  доплыть...  Да,  думали  мы,  там  - темнота,  конечно,  русская,
крепостное рабство,  гнусно и подло,  не похвалишь,  конечно,  не  за  что
хвалить,  однако  поди  же  вот,  -  прем  во все стороны невозбранно!  Не
сокращаемся,  а расширяемся - как газы!  Растем, молодой народ с огромными
задатками!..  Полюбуйтесь-ка  на нас черненьких!..  А вот каковы мы будем,
когда побелеем,  - погодите,  дайте срок,  почтенные!..  Однако что же  мы
видим? И должен я сказать вам, Тимофей Николаевич, плохо мы себя чувствуем
теперь,  очень плохо!..  Однажды уж были мы под обстрелом,  вам известным;
тогда  даже  и  самому  дюку  Ришелье непочтительно ядро влепили союзники:
дескать,  зачем из Европы сюда ушел!  Но ведь всегда может повториться это
удовольствие:  море  теперь  уж не наше,  а ихнее.  Даже страшно временами
становится,  до чего же мы оказались слабы!.. Нас-то все уверяли, что мы -
сильнейшее   государство   и   прочее,  а  мы  просто-напросто  аракчеевцы
оказались,  людишки  глупой  и  дикой  формалистики,  а  совсем  не  дела!
Капралы!..
     Круглов был очень полнокровен,  с косым пробором обильных темно-русых
волос,  близорук и потому сверкал стеклами очков в золотой оправе, сверкал
возмущенно.
     Грановский,   человек  лет  сорока,  с  открытым,  красивым,  хотя  и
несколько  болезненным лицом,  высокий,  но  со  впалой  грудью,  медленно
позвякивая  серебряной  ложечкой  в  чаю  и  поглаживая левой  рукой  рано
облысевшее темя, слушал своего ученика, слабо улыбаясь. За столом вместе с
ними сидел и молодой адъюнкт-профессор Николай Михайлович Волжинский, брат
Хлапониной, - преданный Грановскому и противник его университетских врагов
- Шевырева, Бодянского и других. Он был похож на свою сестру, только черты
его лица были чуть-чуть грубее,  крупнее.  Он сказал Круглову, товарищу по
курсу:
     - Теперь,  брат,  и Погодин наш забеспокоился: все пишет политические
письма и,  представь себе, неплохо, особенно если принять во внимание, что
ведь адресует-то он их не кому-нибудь,  а самому царю.  Может быть, потому
только и  прибавил царь по  пятьдесят студентов на факультет,  что до него
дошла такая погодинская фраза о трехстах студентах:  <Если университетское
образование так  вредно,  то  за  что  же  должны страдать триста невинных
юношей,  которых приносят ему в жертву, как чудовищному минотавру?* А если
находят все-таки в  нем  кое-какую пользу,  то  зачем лишают его остальных
юношей,  тоже  невинных?>  Не  правда ли,  довод этот не  лишен кое-какого
остроумия?
     _______________
          * В 1849 г.  было установлено,  что число  студентов  не  должно
     превышать  трехсот  человек  в  каждом  университете.  Мера  эта была
     связана с целым рядом других  реакционных  мероприятий  правительства
     Николая I.
          Мїиїнїоїтїаївїрї - по преданию древних греков,  чудовище с телом
     человека и головой быка, которому приносились человеческие жертвы.

     - Непосредственно государю писал Погодин? - усомнился Круглов.
     - Как  же  он  мог  непосредственно написать?  Конечно,  он  мог  это
передать только графу Адлербергу,  с покорнейшей просьбой доложить хотя бы
в основных чертах...  И о том,  -  говорил он сам,  -  писал будто бы, что
бедные  лишились  возможности учиться  в  гимназиях и  университетах из-за
введенной высокой платы за  учение;  писал,  что  дикая мера  -  юношам из
податных сословий запрещать поступать в университет.  Писал и больше того:
<Дарования не ободряются,  а уничтожаются;  невежество подняло голову,  из
учебных заведений выходят только дрессированные болваны, машины, лицемеры,
чем и объясняется то, что нас бьют теперь. Нет людей ни в одном ведомстве,
не  за  кого  взяться,  чтобы поправить дело.  Ни  о  каком предмете -  ни
философском,  ни  политическом -  нельзя стало писать из-за  строжайших на
этот  счет  предписаний.  Никакого злоупотребления даже  издали выставлять
стало нельзя.  Даже из истории,  как науки,  исключены целые периоды,  как
будто их  и  не  бывало,  а  о  настоящих сословиях и  ведомствах писать и
подумать страшно...  даже Платон*,  Эсхил**,  Тацит*** -  и те подверглись
запрещению!  Порядочные люди решились молчать, даже не только не писать, а
и не говорить ничего,  ибо незваных слушателей,  конечно,  гораздо больше,
чем  присяжных цензоров,  а  на  каждого  незнакомого человека  приходится
смотреть,  как  на  шпиона.  И  вот  зеленые ломберные столы  заменили все
кафедры  и  трибуны,   и  карты  стали  единственным  утешением  в  жизни,
единственным искусством, которому покровительствует правительство...>
     _______________
          *їПїлїаїтїоїнї (427 -  347  гг.  до  н.  э.)  -  древнегреческий
     философ, ученик Сократа, создатель системы идеалистической философии.
          **їЭїсїхїиїлї (525 - 456 гг.  до н.  э.) - древнегреческий поэт,
     считается родоначальником драматической поэзии.
          ***їТїаїцїиїтї Публий Корнелий (55 - 117 гг.  н.  э.) -  римский
     историк,  сурово  осуждавший  в  своих  трудах деспотизм и жестокость
     римских императоров.

     - Насчет карт Погодин,  очевидно,  про себя лично сказал,  - перебил,
улыбаясь,   Грановский.  -  Он  очень  скуп,  как  известно,  и  не  любит
проигрывать,  а  в  последнее время зачастил в гости к графу Уварову,  а у
того ежедневно карты,  и  Погодин всегда был в  проигрыше...  Да,  я  тоже
пристрастился к картам!
     - Вы, Тимофей Николаевич? - изумился Круглов, блеснув очками.
     - Я, да... И даже в долги влез благодаря картам... Пришлось продавать
родительскую деревеньку, чтобы расплатиться. Единственное утешение мне при
этом было,  что вот папаша Хомякова*, говорят, в одну ночь умудрился целый
миллион проиграть, а я, разумеется, гораздо меньше. - Он позвякал ложечкой
в стакане и добавил:  - Ничего не поделаешь,  тоска заедает. Хотел вкупе с
Кудрявцевым издавать исторический журнал,  обратился за  разрешением,  мне
ответили коротко,  но вразумительно: <Не нужно!> Донесли на меня, что я на
лекциях не говорю: <По воле провиденья, по велению божью совершилось то-то
и  то-то>,  -  то  есть выходит,  как бы совсем упраздняю промысел божий в
событиях исторических, - пришлось мне по этому вопросу объясняться с самим
митрополитом Филаретом.
     _______________
          *їХїоїмїяїкїоївї А.  С.  (1804  -  1860)  -  писатель,  один  из
     основателей и крупнейших деятелей славянофильства.

     - Объяснились?.. Пошли к Филарету? - удивился Круглов.
     - Пошел... Иначе я был бы уже в отставке, - пожал плечами Грановский.
- Впрочем,  с  первых же  слов его едва не  ушел.  Но  он решил,  кажется,
обольстить меня кротостью и усадил опять в кресло,  с которого я поднялся.
Старенький...  дряхленький...  говорит  еле  слышно...  Сказал  даже,  что
уважает науку и  меня тоже уважает.  Не помню уж в точности,  какой именно
елей он  расточал,  да  стоит ли  это  помнить?  Только ушел я  от  него с
решимостью  университета  все-таки   не   покидать,   а,   сколько   будет
возможностей,  в  нем держаться.  Надеюсь я все-таки на какой-то перелом к
лучшему, теперь-то уж во всяком случае.
     - В каком смысле <к лучшему>?  Вы верите в нашу окончательную победу,
Тимофей Николаевич?
     - А разве у вас,  в Одессе,  верят в победу? - в свою очередь спросил
Грановский.
     - Лишены права не верить,  однако же сильно сомневаются,  -  сказал и
вопросительно поглядел на своего учителя Круглов.
     - Вот видите,  -  сомневаются!..  Вы  там ближе к  театру войны,  вам
виднее.  А мы здесь питаемся одними только газетными вестями да слухами; и
то  и  другое -  на  любителей.  О  сообщениях официальных у  нас  принято
говорить:  <Убит один казак>.  Не знаю,  кто пустил это в ход,  а ядовито.
Официальные известия становятся всегда очень скромны,  чуть  дело касается
наших потерь.  А ведь не скроешь,  что смертей там множество. И умирают не
бесславно,  нет,  русский человек умеет умирать доблестно,  только жить не
умеет.  Перед  русскими  матросами,  да  и  перед  адмиралами такими,  как
Корнилов,  Нахимов,  Истомин, в шапке не стой, а стащи ее да земной поклон
бей.  Но кто же из нас не пойдет умирать за Россию?  Вот,  говорят,  скоро
объявят манифест об ополчении.  Пусть и  меня возьмут,  -  я  пойду и умру
радостно.  Но вот если бы меня спросили:  <А хочешь ли ты,  положа руку на
сердце,  полной победы России?> - я бы ответил, как человек, очень любящий
свою родину,  желающий ей  только счастья и  процветания,  а  не хамства в
квадрате: <Нет, не хочу!>
     - Не хотите? - поднял брови и сморщил лоб Круглов, но тут же добавил:
- Я, пожалуй, вас понимаю, Тимофей Николаевич.
     - Понимаете?  - пристально поглядел на него взволнованный Грановский.
- Тем лучше, не нужно толковать много... Из своих занятий историей я вынес
взгляд,  что  победы  в  войнах  очень  редко  бывают полезны победителям.
Гораздо больше пользы извлекают из них побежденные,  если  только  они  не
обескровели,   если   имеют   достаточно  сил,  чтобы  заняться  коренными
реформами,  переделаться,   обновиться...   А   ведь   этот   свекловичный
николаевский пресс, под которым мы задыхаемся, что он такое по своей сути,
как  не  результат  александровской  победы  над  Наполеоном?   Получилось
раздутое самомнение, шапкамизакидайство, - и ни апелляции, ни протеста, ни
контроля!  Не только Далай-Лама* сидит на троне,  в каждом ведомстве  есть
свой  непогрешимый  Далай-Лама,  и  попробуй  только не покури ему лестью,
сейчас же крик:  <Дави его!> А  народ?  Что  для  таких  Далай-Лам  народ,
который вот теперь,  в Севастополе, защищает честь России своею кровью? Он
им известен?  Разве только по ведомостям казенных палат!  И я  осмеливаюсь
думать,  что эта война - событие огромного значения в нашей жизни,  - не в
западной. Там это может быть только эпизод, для нас же несет она целый ряд
открытий, и первое, что будет найдено благодаря ей, это потерянный русский
народ!   Затоптанный   правительственными   ботфортами   в   грязь   народ
выкарабкается из грязи,  вымоется, очеловечится и заживет умно и свободно!
Вот в какой результат  этой  войны  я  верю!  Когда  же  восторжествует  и
вочеловечится наш народ,  вот тогда-то он и будет по-настоящему непобедим!
А торжество аракчеевщины и николаевских шпор! Это была бы ужаснейшая вещь,
и  наше  счастье,  что  подобных  фокусов современная история человечества
выкинуть никому не позволит!  Я сомневаюсь и в том,  хотят ли этого даже и
наши московские славянофилы!  Сами по себе они - прекрасные люди,  и у них
бездна сведений,  но вот это их  пристрастие  к  допетровской  Руси  очень
портит студентов, которые к ним льнут, и злит меня чрезвычайно... Не знаю,
будут ли они на нашем торжественном акте  в  качестве  гостей,  а  я  ведь
должен быть на нем как профессор,  я не могу ведь от этого отвертеться, а?
- обратился он к Волжинскому.
     _______________
          *їДїаїлїаїйї-їЛїаїмїа - высшее духовное лицо у буддистов Тибета.

     - Думаю,   что  это  было  бы  замечено  начальством,   -   улыбнулся
Волжинский.
     - И  истолковано,  конечно...  Однако же молодые профессора наши -  и
Леонтьев,  и Соловьев, и даже Кудрявцев - как будто тоже не очень-то хотят
присутствовать  на  торжестве...  генерала  Назимова  и  его  приспешников
Альфонского и Шевырева, а?
     - Это одни только разговоры, Тимофей Николаевич! Они, конечно, будут,
и  Соловьев прочитает свою речь о  Шувалове,  основоположнике нашего храма
науки.
     - Соловьев о Шувалове,  а Погодин,  говорят,  о Ломоносове? А еще кто
выступит с речами? - полюбопытствовал Круглов.
     - Про-вин-циал!  -  усмехнулся Грановский как-то одними только своими
густыми сросшимися бровями.  -  Да  если  бы  все  заготовленные речи были
произнесены на самом деле,  то кто бы в  состоянии был их переслушать?!  Я
думаю,  что и одного митрополита Филарета будет достаточно,  чтобы уморить
своим <словом> всех депутатов и всех почетных гостей!


                                   III

     Из одного только Петербурга приехало в  Москву в  особом поезде около
трехсот депутатов. Между ними и выдающийся профессор Никитенко, и ведавший
всеми  военно-учебными заведениями старый генерал Ростовцев,  и,  наконец,
сам министр просвещения Авраам Сергеевич Норов.
     В  вагоне,  в  котором ехали  Норов,  Ростовцев,  Никитенко и  другая
чиновная знать,  всю дорогу то пировали на деньги Ростовцева,  то садились
за  карточные столы  -  испытанное средство  отвлечения мыслей  от  всяких
острых вопросов современности.
     Поезд прибыл в  Москву утром 10  января,  и  министр был  встречен на
перроне   попечителем  Московского  учебного   округа   генерал-адъютантом
Назимовым,  ректором университета Альфонским и деканами факультетов, между
которыми играл главную роль Шевырев.
     В  тот  же  день вечером Норов принимал у  себя тех,  кто  должен был
выступать с речами на торжественном акте. Очень внимательно прослушивал он
речи,  чтобы не проскользнуло как-нибудь то,  о чем говорить воспрещалось.
Приветствия различных  депутаций также  предварительно просматривались им;
благодушный  с  виду  старик  этот,   некогда  совершивший  путешествие  в
Палестину, в Египет, в Нубию, - в целях поклонения разным святым местам, -
теперь был  обременен большими заботами,  так как Московский университет в
глазах царя был гнездом вольнодумства,  хотя по случаю юбилея и был почтен
царской грамотой, текст которой составил Никитенко. Эту грамоту привез сам
Норов, но пока держал ее при себе до акта.
     Много было волнений и суеты и в этот день и накануне юбилея; наконец,
настало   двенадцатое   число,   и   празднование   началось   обедней   в
университетской церкви в  честь <великомученицы Татианы> -  весьма длинной
обедней,  полной  всяких отступлений в  сторону нарочитой торжественности,
так как служил ее сам митрополит Филарет.
     Выступая в конце ее перед таким избранным ученым обществом,  Филарет,
конечно, назвал юбиляра <обителью высших учений>, привел множество текстов
из  посланий  апостольских,  обращался поочередно к  каждому  факультету с
доказательствами того,  что все науки заключены в  одной книге -  именно в
<Книге бытия>, и что <только Христос есть истина и жизнь>.
     Закончил же он так:
     - Теки  же,  теки царским путем,  царская обитель знаний,  от  твоего
первого века в твой второй век! Подвизайся образовать подвижников истины и
правды,  веры и верности богу, царю и отечеству, которые бы жили истиною и
правдою и готовы были за них пожертвовать жизнию. Ибо истина, когда за нее
умирают, бывает особенно животворна. Аминь.
     Последние слова митрополита были поняты всеми в  связи с  тем,  что в
университете вводилось обучение военному строю ввиду затянувшейся войны.
     В  скромной церкви,  совсем не  рассчитанной на такой огромный наплыв
посторонних людей,  которых съехалось всего  свыше пятисот,  было  страшно
тесно  и  душно.  От  чрезмерного обилия ладана очень трудно стало дышать.
Золотая,   нелегкая  на  вид  риза  и  митра,  вся  сверкающая  золотом  и
драгоценными каменьями,  казалось многим, должны были доконать на этот раз
тщедушного, ветхого Филарета; но велика сила привычки, - он все-таки вынес
их бремя, - зато по окончании обедни сокрушенно пожаловался на свои немощи
министру и просил обойтись без него на торжественном акте.
     Норов сейчас же нашел выход из затруднения.  Он сказал Филарету,  что
все устали, как и он, что все нуждаются в отдыхе, что без него и акт будет
не в акт,  но если отложить его до семи часов вечера,  то и все отдохнут к
тому времени, и, разумеется, он, владыка, тоже подкрепит свои силы.
     Акт был отложен на вечер.
     Никогда раньше не бывал иллюминован Московский университет так, как в
этот вечер.  Теперь он  был  подлинным светочем для всех,  кто проходил по
Моховой улице,  а тем более для тех,  кто останавливался поглазеть на ярко
сиявшие окна, пока полиция не кричала: <Ррасходись! Чего надо?>
     Однако университетский актовый зал  оказался еще  менее  вместителен,
чем церковь,  и как в церкви депутаты стояли,  так же пришлось стоять им и
здесь,  иначе многим не хватило бы места.  Все были в тесных, необношенных
парадных мундирах,  при всех знаках отличия -  орденах, звездах, лентах, -
все должны были плотно прижиматься один к другому,  вытягивая при этом шеи
и спинные хребты, чтобы что-нибудь разглядеть и расслышать, все обливались
потом  и  завидовали тем  немногим петербуржцам,  которые сидели  рядом  с
министром,  Назимовым, Альфонским и Филаретом около кафедры. Грановский же
положительно задыхался и  по своей слабогрудости и от возмущения тем,  что
Леонтьев и  Кудрявцев,  задумав не прийти и действительно не придя на акт,
не предупредили его об этом.  Он видел, что ему совершенно нечего было тут
делать, особенно когда выяснилось накануне, что ему выступать с речью едва
ли придется.  Но Соловьев был здесь и,  держа в  руках сверток с  речью об
Иване Ивановиче Шувалове,  стоял в первом ряду,  чтобы,  не мешкая, занять
место на кафедре, когда дойдет до него черед.
     Торжественное заседание (на  котором почти  все  стояли) открыл Норов
чтением царской грамоты.  Читал он  ее несколько шепелявя,  но с  чувством
верноподданнического трепета,  когда дошел до  слов:  <Обращая внимание на
столь существенные заслуги Московского университета,  мы  в  торжественный
день празднования столетия его общеполезной жизни в особенное удовольствие
себе  вменяем изъявить ученому сословию оного наше монаршее благоволение и
признательность>.
     Конечно,  по  прочтении грамоты все слушатели кричали <ура>,  оркестр
заиграл <Боже, царя храни>, а корреспондент <Московских ведомостей>* успел
разглядеть  <слезы  глубочайшего  умиления,   слезы  радости  и  восторга,
блиставшие во взорах всех присутствовавших>.