тесь, что всякая другая, более торжественная
встреча была бы признаком дурного тона.
     - Погодите,  мой друг,  не ликуйте!  -  взял его за локоть Раглан.  -
Солнце уже садится;  пока подойдут все транспорты,  будет темно. В темноте
же высадки мы,  конечно,  не будем делать,  а за ночь эта приятная картина
пустого берега очень может измениться к худшему...  Эти шестеро,  конечно,
пикет.  Такие же  пикеты,  должно быть,  расставлены по всему берегу.  Что
стоит  за  ночь  подвезти  батареи  из  Севастополя и  прислать  несколько
казачьих полков?.. Хотя, разумеется, это уж не так страшно.
     - Судовые орудия  заставят эти  батареи убраться,  а  казаки способны
только добивать раненых и обирать убитых, - сказал Броун. - Но офицер этот
в морской форме все-таки рассыпал своих людей:  он вне ружейного выстрела,
значит, боится, что мы пустим в него гранату... Нет, мы не так щедры.
     Офицер в  морской форме был лейтенант Стеценко,  и  он  действительно
послан  был  непосредственно самим  Меншиковым наблюдать подход  десанта и
высадку на  берег  и  сообщать ему  то,  что  найдет нужным сообщить через
казаков,  которые были с ним; при этом Стеценко получил несколько пакетов,
на которых было напечатано:  "По приказанию Главнокомандующего..." Казаки,
конечно,   рассыпаны  были  по  всему  берегу,  и  донесения  должны  были
передаваться без малейших задержек.
     Когда с линейных кораблей загремели якорные цепи,  Стеценко написал в
донесении:  "Боевая эскадра стала  на  якорь  южнее  Евпатории против двух
озер.  Транспорты с  войсками подходят на буксире пароходов и  готовятся к
высадке".
     Но стало темнеть, и стемнело очень быстро, - высадка не начиналась, и
лейтенант послал новое донесение, что, по-видимому, она отложена на утро.
     Стеценко был послан из Севастополя часов в двенадцать,  за целый день
ничего не ел, но зрелище, которое было перед ним, захватило его настолько,
что он забыл об еде, забыл об отдыхе.
     Слегка колыхавшийся на слабой волне этот город судов с  населением не
менее  как  в   сто  тысяч  человек  расположился  у   берега  правильными
кварталами.  Когда  совершенно стемнело,  зажглись огни  на  бизань-мачтах
буксирных пароходов,  точно  фонари  на  улицах,  потом  какие-то  сигналы
передавались ракетами и фалшфейерами. Войска спали, но вахтенные принимали
и  передавали сигналы,  неусыпно работала чья-то  враждебная,  злая мысль.
Стеценко представил,  как к этим скученно стоящим транспортам под покровом
ночи  пробираются русские  брандеры.  Донесение  о  возможности произвести
большой переполох во  вражеском флоте  он  послал еще  засветло Корнилову,
когда для него стало ясно, что высадка отложена на утро. И теперь, отъехав
от берега на такое место,  где могли бы пастись спутанные лошади, он жадно
наблюдал за темными силуэтами судов в море.  Но стрельба не открывалась, -
брандеры не подошли, значит. Почему? Он не мог понять.
     Эта ночь,  проведенная на  берегу моря в  виду несметной силы врагов,
была невозможна для сна,  хотя трем из  пяти казаков,  бывших при нем,  он
разрешил спать,  и они улеглись в сухой траве рядом с ним,  двое на всякий
случай сидели впереди, в секрете.
     Он чувствовал всю великую историчность этой ночи.
     Несмотря на внешнее спокойствие,  он был впечатлителен, впрочем, и не
нужно  было  иметь  слишком живого воображения,  чтобы  представить,  как,
совершенно беспрепятственно высадившись на берег,  покатится к Севастополю
эта страшная лавина войск.
     Ему  было уже за  тридцать,  но  продвижение по  службе во  флоте шло
медленно, командиры судов, начиная с капитан-лейтенантов, плотно держались
на   своих  местах.   Стеценко  поручено  было  ведать  юнкерами  морского
ведомства,  и он не знал, что будет с его питомцами в случае осады города,
хотя Корнилов сказал,  что теперь не до детей, что их лучше вывезти вон из
Севастополя,  чтобы не нести ответственность за их жизнь и  здоровье перед
их родными.
     Отослав засветло донесение,  что больших судов,  стоявших спереди, он
насчитал  сто  шесть,   а  остальные,  ввиду  захода  солнца  и  дальности
расстояния,  слились в одну общую массу, и что фронт судов по глазомеру не
меньше как девять морских миль,  Стеценко понимал,  конечно,  что сведений
этих слишком мало,  однако он не думал,  что и утром их будет больше:  как
можно было сосчитать войска,  по фронту в девять миль, выходящие на бер„г?
И кто допустит его стоять на берегу и считать?
     Воспитанный как  моряк  Черноморским флотом,  он  привык относиться к
нему с  уважением.  Он любил морскую службу,  как любил и  море,  какие бы
штормы ни подымали на нем норд-ост,  норд-вест или бора - северный и самый
лютый ветер.  Он твердо верил в  то,  -  да это можно было прочитать перед
объявлением  войны  и  в  статьях  "Таймса",   -   что  Черноморский  флот
представлял из себя лучшую морскую силу в мире и по размерам и по качеству
судов и артиллерии на них и,  самое главное,  по составу команд.  Он знал,
что  на  крупнейших из  судов  вся  нижняя  батарея  состояла из  бомбовых
68-фунтовых пушек, чего не имели даже и англичане. Когда не плавал сам, он
часами  мог  любоваться огромными кораблями,  которые все  маневры в  море
исполняли с  такою же  легкостью и  быстротою,  как мелкие суда.  Однако и
малейшая погрешность кого-либо из его товарищей резала глаз как ему, так и
другим морякам,  и не было судей в служебном отношении более строгих,  чем
та  же  морская  молодежь.  Севастополь был  слишком отрезан от  остальной
России того времени, чтобы моряки его не спаялись в очень дружную семью. У
них  было  и  еще  одно  могучее  средство  спайки:  чувство  своей  явной
необходимости для государства.
     Не в пример Балтийскому флоту,  стоявшему безмятежно в Кронштадте, не
тревожимому даже и теперь английским адмиралом Непиром, Черноморский флот,
начиная с  первой при  Николае турецкой войны,  все время был в  состоянии
военных тревог,  то перевозя войска к так называемой "Береговой линии", то
есть к русским фортам, раскинутым по всему западному побережью Кавказа, то
охотясь за турецкой контрабандой,  идущей на Кавказ,  то блокируя турецкие
порты в  случае войн,  то,  наконец,  нанося турецкому флоту такие сильные
удары, как при Наварине и Синопе.
     Это  сознание своей необходимости развило в  каждом моряке и  чувство
собственного достоинства и готовность к решению любой ответственной задачи
и жертве собою.
     Черноморский флот  был  ясен насквозь и не мог не быть ясен:  на него
смотрели в тысячу оценивающих глаз товарищи офицеры,  на него  смотрели  в
десятки тысяч недоверчивых глаз матросы,  на него наведены были,  наконец,
неусыпные подзорные трубы двух образцовых флагманов  флота  -  Нахимова  и
Корнилова,  и  от  этих  все замечающих труб нигде нельзя было укрыться на
рейде.
     Историчность этой ночи действовала и подавляюще и возвышающе. Уходило
вниз,  смятенно сдавливалось,  сплющивалось,  сморщивалось свое личное, но
взмывало кверху,  росло, ощутительно и грозно колыхалось уже около то, что
вот-вот завтра-послезавтра начнут делать сотни тысяч людей здесь, в Крыму,
- миллионы людей в России и в Европе.
     Если до этой ночи только готовились, то с этой ночи неудержимо начнут
стремиться  к  тому,  чтобы  доказать  русскому  царю,  что  он  не  смеет
рассчитывать на "ключи от вифлеемской церкви" и для доказательства убивать
тысячи,   десятки,   а  может  быть,   и  сотни  тысяч  его  подданных  из
усовершенствованных орудий.
     Лейтенант Стеценко не был в бою при Синопе, но он был офицер, то есть
с детства, с кадетского корпуса, готовился воевать.
     Во время экспедиции флота на Кавказ,  при перевозке десанта, ему даже
приходилось  командовать на  одном  мелком  судне  обстрелом  берегов.  Но
обстрел этот  производился по  принятому на  Кавказе обычаю перед высадкой
пугать горцев:  хотя их и  не было видно,  они всегда предполагались около
каждого русского укрепления, где-то там, в лесистых горах.
     Но несколько месяцев назад все эти укрепления, стоившие много денег и
жертв,  принесенных не столько "кровожадности" горцев,  сколько кавказской
лихорадке,  взорвали,  и  гарнизоны их  в  количестве пяти  тысяч  человек
вывезли в Крым, чтобы они не стали добычей союзников.
     В этой довольно смелой операции,  так как союзный флот блокировал уже
русские порты, участвовал также и Стеценко.
     Но  в  этих мелких делах все было буднично.  Огромная же историческая
драма, тщательно подготовленная к постановке искусными режиссерами Запада,
начиналась только теперь.  Пока зал еще пуст, темно, черный занавес опущен
и  скрывает лицедеев...  Он подымется утром,  с восходом солнца,  и первое
действие драмы начнется.


                                    IV

     Возможно,  что соединенный флот тоже опасался ночью нападения русских
брандеров,  и  все  эти фалшфейеры и  ракеты зажглись только затем,  чтобы
расшевелить внимание вахтенных,  потому что  к  утру,  когда  чуть  начали
белеть небо и  море,  -  Стеценко отметил это в  своей записной книжке,  -
напряжение ожидания  улеглось,  и  в  приплывшей крепости было  тихо,  как
бывает в полях перед грозой.
     Но  рассветало быстро,  и  вот по сигналу все там пришло в  движение:
застучали цепи  отдаваемых якорей,  слышны стали оттуда и  отсюда стуки от
приколачивания навесных трапов, наконец стали доноситься и выкрики команд.
Замелькали здесь  и  там  спускаемые на  воду  шлюпки,  палубы покрывались
густыми толпами солдат с ружьями и ранцами.
     Можно было  отлично разглядеть даже и  лица на  ближайших судах:  так
стало  светло  и  так  близки  были  суда.  Утро  было  тихое-тихое,  море
гладкое-гладкое,  и  даже как-то  больно стало Стеценко,  что  так радушно
встречает крымский берег таких гостей.
     Между озерами,  из которых южное было гораздо меньше, расстояние было
в две-три версты.  Против южного озера стояли французы,  они первые начали
высадку по приказу Сент-Арно, который вдруг неузнаваемо ожил, когда узнал,
что на берегу нигде не видно никаких русских батарей.
     По  свойственной ему склонности ко  всему театральному,  он  приказал
оркестрам играть,  и  под музыку,  плавно,  в  большом порядке двинулись к
берегу шлюпки, блюдя указанные в инструкции интервалы одна от другой.
     Не  больше как  в  двадцать минут на  берегу была  уже  целая бригада
французов.  Сент-Арно приказал перевезти на берег и себя, но он смертельно
боялся трапа,  и  один дюжий матрос снес его на руках с  палубы в  шлюпку.
Удостоверясь,  что на  берегу ей  никакой опасности не угрожает,  в  ту же
шлюпку спустилась и мадам Сент-Арно.
     Она,  конечно,  узнала прежде,  что  "Наполеон" с  его  очень удобной
каютой главнокомандующего будет  сопровождать войско,  когда оно  двинется
вдоль берега к Севастополю.  Изумительную ангорскую кошку она оставила под
присмотром своей компаньонки, бывшей в соседней каюте.
     Эта  экспедиция,  к  которой столько готовились и  которой многие так
опасались,   оказалась  пока  что  просто  приятной  прогулкой.   Русские,
очевидно,  бежали в испуге;  впрочем, если бы началась серьезная стрельба,
мадам Сент-Арно обещали тут  же  перевезти на  корабль,  так как рисковать
своею жизнью она не хотела.
     Берег  крымской  земли  был  здесь,   правда,   плоский  и  не  очень
живописный,  но  все-таки это была твердая земля,  на которую приятно было
ступить после долгого плавания по зыбкому морю; кроме того, это был первый
кусок русской земли, занятый доблестной армией ее мужа.
     В одну шлюпку со своим пациентом сел,  конечно, и доктор Боше. Звонко
и величественно играли оркестры, и у маршала был такой вид, вдохновенный и
напряженный, как будто он дирижировал сам всеми ими.
     Когда он  вышел на берег,  он старался держаться бодро и  даже сказал
немногословную,  правда,  но зато очень патетическую речь выстроившимся на
берегу частям.  Конечно,  ее  расслышали только передние шеренги ближайших
рот, но все с большим подъемом кричали "vivat".
     Стеценко со своими казаками, которых осталось при нем только три, так
как двух он послал одного за другим с  донесениями,  что высадка началась,
стоял  против английских линейных судов и  транспортов и  отметил,  что  в
противоположность французам  англичане отправили свои  шлюпки  без  всякой
помпы. Они твердо соблюдали инструкцию для высадки, первое правило которой
предписывало подходить к неприятельскому берегу в строжайшем молчании.
     Деловито  и  без  лишней  суетливости подымались  и  опускались весла
шлюпок,  и,  к немалому удивлению своему,  заметил Стеценко, что из первой
шлюпки, мягко врезавшейся в песчаный низкий берег, вышли два генерала.
     Это были - генерал-квартирмейстер Эри и сэр Джордж Броун, так как его
легкая  пехотная  дивизия  по  расписанию  должна  была  высадиться прежде
других.
     - Ваше благородие,  зараз тикать надо, а то не втечем, - встревоженно
обратился к  нему пожилой казак с  серебряной серьгой в левом ухе;  и двое
других казаков вопросительно перегнулись к нему над луками седел.
     Поджарые  лошадки  переступали  ногами  и  кивали  головами  едва  ли
приветственно,  скорее беспокойно,  но Стеценко ничего не ответил казаку с
серьгой, хотя генералы высадились от него не более как в трехстах шагах.
     Можно было подумать о нем со стороны,  что,  как Плиний*, наблюдавший
извержение Везувия, он просто забыл всякую предосторожность, но можно было
принять  его  и   за  парламентера,   пренебрегшего  общепринятым  обычаем
прицепить куда-нибудь белый платок.
     _______________
          *їПїлїиїнїиїйї Сїтїаїрїшїиїйї (24  -  79  гг.)  -  натуралист  и
     общественный деятель.

     Стеценко же надеялся только на то,  что от пеших они - четверо конных
- всегда могут ускакать,  когда придет крайность,  пока же не хотелось ему
показывать англичанам тыл, не высмотрев всего, что можно.
     - Этот  русский офицер  очень  загадочен!  -  улыбнулся сэр  Джордж и
сделал несколько шагов по песку в направлении к Стеценко, но встревоженный
Эри крикнул фюзилерам, высадившимся вместе с ними:
     - Обстрелять казаков!
     И  тогда на  крымской земле раздались первые выстрелы десантной армии
союзников,  но  выстрелы эти  были выше цели,  так  как  между стрелками и
русскими конниками стоял сэр Джордж.
     Стеценко,  поворачивая своего серого и давая ему шпоры,  слышал,  как
пропели пули над его головой. Казаки вслед за ним пустили коней в карьер и
рассыпались в  промежутках между озерами.  Проскакав с  версту,  лейтенант
думал  было  остановиться,  чтобы  продолжать наблюдения за  высадкой,  но
казаки  указали ему,  как,  огибая  южное  озеро,  наперерез бежали толпой
красноголовые зуавы,  стреляя беспорядочно и  ненужно и  что-то  крича,  а
впереди  них  мчались в  охотничьем азарте  две  вислоухих собаки  средней
величины, рыжей шерсти.
     Пришлось проскакать гораздо дальше, на дорогу, ведущую в Севастополь,
откуда ничего уже не было видно.
     Этот   совершенно  незначительный  эпизод  был   всячески  приукрашен
корреспондентами французских и английских газет.  Они писали,  что казаки,
бывшие под начальством одного морского офицера,  едва не захватили в  плен
генерал-квартирмейстера Эри и  увлекающегося военными подвигами,  несмотря
на свой почтенный возраст, сэра Джорджа.
     Когда Стеценко  выехал на дорогу,  он заметил сзади,  далеко от себя,
кавалькаду татар,  в низеньких, круглых черных шапках и в цветных жилетах,
больше  малиновых  и ярко-желтых,  а впереди других заметил седобородого в
зеленой  чалме  муллу  или  хаджи,  побывавшего  в  Мекке.  Они  ехали  по
направлению от Евпатории в тот самый промежуток между озерами, из которого
только что выбрался он.  На гривах их  иноходцев  что-то  белелось.  И  он
догадался, что это делегация от местных татар к главнокомандующим союзными
армиями.
     А  дальше встретился целый обоз скрипучих татарских арб:  на  волах и
буйволах везли толстые дубовые бревна, прикрученные веревками.
     - Так это ж они,  ваше благородие,  до хранцуза дрова тянут!  - очень
оживился казак с серьгой.
     И двое других подхватили:
     - А известно, до хранцуза!.. А то до англичанов.
     А посланный с донесением рано утром и теперь возвращавшийся четвертый
казак,  - малый еще молодой и бойкий, - слышно было, кричал начальственно,
показавшись из-за последней подводы:
     - Ты  что  мне  заладил одно:  "Бельмес -  не!"  Ты  мне  по-русскому
отвечай: куда дрова везете?
     - Волы эти  так  что  в  казанки пойдут,  а  дрова под казанки,  ваше
благородие,  -  вот  хранцузам и  обед  будет,  -  соображал вслух казак с
серьгой.
     Стеценко остановил переднюю подводу. Татары - их было человек восемь,
все  бородатые и  пожилые  -  глядели  на  него  не  испуганно,  напротив,
недовольно и,  как ему казалось,  даже зло.  Он пытался втолковать им, что
куда бы они ни везли дрова в  ту сторону,  -  там теперь везде неприятель,
который отнимет у  них и  волов,  и  дрова,  и  арбы,  но  татары,  только
разводили рукамм,  вопросительно глядели один на другого, бормотали что-то
по-своему,  и  нельзя было определить,  действительно ли  не  понимают они
ничего по-русски,  или не  желают уж больше ничего понимать,  раз пришли в
Крым единоверцы их - турки.
     Стеценко  приказал  было  двум  казакам  спешиться и  повернуть быков
обратно.  Подводы повернули,  и  казаки погнали было быков назад,  но  это
отняло много времени и  грозило отнять еще больше,  а  между тем надо было
спешить  с  донесением к  светлейшему.  Поэтому  татарам только  погрозили
нагайками, но бросили их и помчались рысью по дороге.
     Было  уже  не  рано  -  свыше  десяти часов,  когда впереди показался
большой конный отряд.
     - Наш полк идет!  -  повернули к  Стеценко радостные лица казаки,  но
Стеценко и  сам  разглядел,  что это,  так же  деловою рысью,  как и  они,
движется казачий полк, но зачем именно движется, он не понял.
     Он вдруг именно теперь почувствовал,  что очень устал,  проведя почти
сутки без привычки в седле, что хочет есть, а главное - пить, так как день
выдался жаркий.
     Рядом  с  командиром казачьего полка  Тациным Стеценко,  к  удивлению
своему,  разглядел Меншикова-сына.  Молодой генерал-майор сидел на  рослом
гнедом белоногом донце,  не  по-казачьи,  то  есть  с  наклоном вперед,  а
по-гусарски - прямо.
     Темноволосый и  черноусый,  он  был похож чем-то неуловимым на своего
седого отца, кроме такого же большого роста, и Стеценко, подъезжая к нему,
думал:  "Вот таким именно был, очевидно, наш главнокомандующий, когда брал
Анапу... Но было бы гораздо лучше для Севастополя и России, если бы так же
молод был он теперь!"
     Стеценко знал о  Меншикове-сыне то же,  что знали все в  Севастополе:
что при внешнем сходстве с отцом он все-тани не пошел в отца.  Конечно, он
был хорошо воспитан и образован, но очень пуст, хлыщеват и неумен, как это
бывает,  впрочем,  со  многими детьми гораздо более выдающихся отцов,  чем
старый Меншиков.
     Стеценко подъехал с  мыслью о рапорте,  однако,  заметив это и не дав
ему начать рапорта,  молодой генерал приветливо протянул ему длинную руку,
заговорив сам:
     - Ну, что там, как? Вы там близко были, что?
     - Нельзя  уж  было  близко  держаться,  ваша  светлость,  -  пришлось
убраться, - обстреляли и думали даже отрезать и забрать.
     - Ну, вот видите как!.. Да... Обстреляли? Но с далекой дистанции?
     - Никак нет, - пули пролетели над головой.
     - Ну,  вот, над головой! Значит, вы очень близко стояли и все видели.
Кавалерию выгрузили?
     - Я видел только пехоту,  ваша светлость, но в большом числе. Высадку
они ведут в большом порядке и очень быстро.
     - Быстро,  да?  Ну,  вот,  а генерал Жомини в академии доказывал, что
большой десант невозможен! Были бы транспорты, а? Не так ли?
     Так как в  это время он вопросительно глядел не на лейтенанта,