отставленную, прислоненную к столу палку.
     Однако Витя,  переживавший во все время объяснения с  отцом странное,
но подмывающее чувство, как будто он тянется и тянется кверху, а плечи его
становятся шире и  шире,  ответил отцу,  неожиданно даже для  себя самого,
твердо:
     - Я не думал, папа, что ты можешь мне этого не позволить!
     - Как так... <не думал>? - медленно, но не сводя с него круглых глаз,
опустился снова в кресло отец.
     - Почему я  этого не  думал?  Потому что ты...  ты для меня -  герой,
папа!  Нет,  ты и не можешь мне не позволить, потому что... я тебя уважаю,
папа!.. За то... за то...
     Он не договорил.  Это было и не нужно. Это было понятно и без слов...
Но  он  не  мог бы  договорить,  потому что задрожали губы,  мокрыми стали
глаза...
     Он бросился к отцу, обнял его и прильнул к его небритой колючей щеке.
     Так  обнявшись и  в  слезах застала их  обоих вошедшая в  то  время в
кабинет Варя.


                                    IV

     Варя испуганно вскрикнула и спросила скороговоркой, без пауз:
     - Что такое?  О  чем вы плачете?  Кто убит?  -  но в  то же время тою
странной  стремительностью  мысли,  которой  обладают  почему-то  женщины,
перескакивая сразу  через длинные цепи  мужских силлогизмов,  поняла,  что
именно произошло в кабинете.
     Между  молодыми Зарубиными,  сестрою  и  братом,  была,  конечно,  та
большая  дружба,   которая  свойственна  членам  хороших  и  ладно  сбитых
семейств. Но Витя никогда не говорил сестре о том, что хотел бы записаться
куда-нибудь добровольцем на бастион.
     Он не то чтобы таил это глубоко про себя,  нет,  он и сам-то пришел к
этому решению только там, на батарее Жерве. И Варя не думала раньше о нем,
как  о  возможном волонтере.  Напротив,  она думала,  что придется всем им
выбраться все-таки куда-нибудь из Севастополя,  - скорее всего в Николаев,
куда выехало много семейств моряков, так как это был портовый город.
     Нечего и говорить,  что она не слыхала никогда такой догадки о Вите и
от  матери,  и  все-таки она  поняла мгновенно,  что было объяснение между
Витей и  отцом в  таком именно духе:  отец задумал уехать из Севастополя и
вывезти их всех, для чего и приводит в порядок теперь свои бумаги и разные
документы,  которые необходимы им будут там, на новом месте, а Витя сказал
отцу, что никуда не поедет, что хочет остаться здесь.
     И если мокры у них у обоих лица,  хотя оба они молчат, то это значило
для Вари,  что были уже сказаны все слова и что отец не мог не согласиться
с  Витей:  уехать  отсюда  хотя  и  нужно,  однако не  всякому же  бросать
Севастополь,  -  это низко;  нужно уехать папе,  потому что он раненый,  в
отставке;  нужно уехать Оле,  потому что она маленькая; нужно уехать маме,
потому что  как же  без нее будут жить папа и  Оля?  Но  Витя и...  и  она
сама...
     Витя между тем выпрямился,  быстро, стыдливо вытер глаза и щеки; отец
обернулся к ней,  Варе, качнул засверкавшим сединами подбородком в сторону
Вити и пробормотал невнятно;
     - Вот... по... полюбуйся-ка... на брат-ца!.. Каков, а?..
     - Ты что это такое наделал?  -  вполне уверенная уже в своей догадке,
но  по  привычке старшей из  детей  сразу нашедшая в  своем голосе строгие
нотки, обратилась к брату Варя.
     Витя только улыбнулся ей, но ничего не ответил.
     - Вот  я  сейчас позову маму!  -  угрожающе поглядела на  него Варя и
быстро вышла, а не больше как через минуту в кабинете появилась Капитолина
Петровна,  с  засученными,  как была на  кухне,  рукавами и  с  прилипшими
кое-где к  полным сильным рукам кусками белого теста,  а вместе с нею Оля,
испуганная с кошкой в корзиночке.
     С виду   кошка   Оли   была   самая  обыкновенная  кошка  -  пестрая,
бело-дымчатая,  но у нее оказались совершенно исключительные  способности.
Прежде  всего  она  любила  есть  свежие  капустные  листья,  а это совсем
неподходящая еда для кошек,  затем она питала своим  молоком  и  воспитала
маленького ежонка,  найденного Витей летом на Приморском бульваре.  Ежонок
этот доставлял ей много горьких минут, так как сколько она ни пыталась его
облизывать,  только  колола  себе  язык,  фыркала,  вскакивала  в страхе и
убегала,  но возвращалась снова:  все-таки материнская нежность побеждала.
Ежик вырос, но никуда не уходил, так и остался при доме, жил под крылечком
около кухни.
     - Это что ты такое накуролесил,  что отца до слез довел? - накинулась
на Витю мать.
     - Ничего я не куролесил, мама, - степенно сказал Витя, пожав плечами.
     - Поступил  вот...  на  бастион...  на Малахов...  к Истомину...  - с
усилием проговорил капитан,  так как на  него  перевела  непонимающие,  но
возбужденные глаза Капитолина Петровна; Витя же радостно отметил про себя:
<поступил>, а не <поступает>, значит кончено - решено!
     - Куда ты лезешь,  дурак сумасшедший! - закричала мать. - Куда полез,
ни  слова мне  не  сказавши?  Чтобы я  тебя хоронила,  дурака,  потому что
ухлопают ведь! Ухлопают!
     И  она схватила Витю за плечи и  дернула его от окна внутрь кабинета,
точно вознамерилась сейчас же  оттащить его как можно дальше от  всех этих
Малаховых, Истоминых и бастионов.
     - Нельзя было,  мама, иначе: все идут, - слегка улыбнулся Витя и этой
горячности матери и ее непривычным для слуха, слишком энергичным словам.
     - Ка-ак так все идут?..  Требуют, что ли, всех? - сразу опустила руки
мать и снова обернулась к мужу: - Говори! Требуют?
     Затаясь,  ждал Витя,  что скажет отец,  но  он  ничего не сказал.  Он
только развел,  насколько мог,  руками и вздернул брови,  -  жест, который
целиком  вмещался в  слова:  <Теперь  уж  ничего  не  поделаешь!  Придется
примириться с этим...>
     Однако примиряться мать не хотела.
     - Я сама поеду к начальнику гарнизона!  - крикнула она и ударила руку
об руку,  чтобы счистить с них налипшее тесто.  - Я скажу ему,  что  ребят
таких брать нельзя! Нет! Не смеют они!.. И что мы и уезжать уж собираемся,
потому что скоро тут на одну пенсию и не прожить  будет!  Франзоля  уж  до
семи копеек серебром на базаре дошла! Баранина шесть копеек фунт, да и той
не достанешь!  Когда это было,  чтобы такие цены?  А дальше в лес - больше
дров,  франзоля и до пятиалтынного дойти может, чем тогда жить?.. Хотя и в
своем доме даже могли  бы  жить,  так  одними  стенами  все-таки  жить  не
будешь... А тут еще и ребят тащат! Я им скажу это!
     Маленькая Оля  долго глядела во  все глаза и  на  мать,  и  на  отца,
сидевшего молча,  и на брата,  который отвернулся к окну,  глядела, силясь
понять,  что  случилось,  и,  поняв наконец,  что  Витю  берут,  чтобы его
<ухлопать> на  Малаховом  кургане,  безутешно зарыдала  вдруг,  а  пестрая
кошка,  которая принимала всегда живейшее участие в  семейных сценах своих
хозяев,  поднялась встревоженно из корзинки и  начала гладить ее участливо
по щеке лапкой и подлизывать слезы на ее подбородке.
     Варя же не обратила внимания на слезы младшей сестренки. Она думала в
это время - и не о Вите, а о себе самой.


                                    V

     Накануне она встретила совершенно случайно на Морской улице Дебу,  их
бывшего квартиранта, и между ними завязался значительный для нее разговор,
хотя он и начался шуткой с ее стороны.
     Она спросила:
     - Когда же вас,  Ипполит Матвеевич, произведут в прапорщики, наконец?
Имейте в виду, что я все жду и надеюсь!
     - Жду и  надеюсь и  я,  -  так же шутливо ответил он,  -  что шестого
декабря,  в день царских именин,  или, на худой конец, на Новый год выйдет
мне  производство,  Варенька,  и  мы  с  вами прочитаем об  этом событии в
<Инвалиде>.
     - Ну, значит, скоро! Вот и отлично! Хотя за что же вас и производить?
Ведь ваш рабочий батальон в сражениях не бывает, кажется?
     - Сражаться ему не  полагается,  правда,  но  убивают нашего брата во
время работ достаточно... Так что не думайте, что это - совсем безопасно.
     - Ну,  мало  ли  кого  убивают!  Даже  и  прохожих  на  улицах...  Не
производить же их всех за это в офицеры!
     - Не только на улицах,  и в доме,  на постели,  могут убить... Был же
ведь  случай с  одним  капитан-лейтенантом:  всю  бомбардировку в  октябре
пробыл на  бастионе и  уцелел,  даже контужен не  был,  а  недавно вздумал
ночевать на своей квартире, и вдруг ракета угодила в дом - пробила крышу и
потолок и в спальне его разорвалась... Третьего дня его хоронили.
     Дебу назвал и фамилию  этого  капитан-лейтенанта,  Варя  слышала  эту
фамилию.  Это  заставило  ее  сразу оставить шутливый тон.  Она болезненно
поморщилась и спросила:
     - Когда же,  как вы думаете, уберутся от нас союзники, а? Неужели они
останутся у нас зимовать?
     - Все незваные гости убираются только тогда,  когда их  прогоняют,  -
сказал Дебу,  -  а если не хватает силенки их выгнать,  то они и остаются,
сколько хотят.
     Глаза Дебу не улыбались при этом, но Варе не понравилось выражение, с
каким было это сказано им. И она сказала обиженно:
     - Однако, говорят, что с их стороны к нам каждую ночь порядочно бежит
народу... Значит, им у себя не так и сладко?
     - Перебежчики эти  ведь  больше турки,  -  пренебрежительно отозвался
Дебу.
     - Ну,  есть,  говорят,  и  англичане,  даже  и  французы,  прошу меня
извинить!
     - В чем же именно вы просите извинения, Варенька?
     - Все-таки,  как бы там ни было, но ведь вам, как французу, это может
быть неприятно,
     - Так, Варенька, вы можете дойти и до того, что спросите, почему я до
сих пор не перебежал к французам, - грустно сказал Дебу.
     - Зачем же мне спрашивать такое?.. Хотя вот Витя откуда-то узнал, что
и от нас перебегают к союзникам, только одни поляки, впрочем.
     - Ну,  а вы,  то есть все семейство ваше, так и не желаете перебежать
отсюда куда-нибудь на  север?  -  спросил Дебу,  отчасти чтобы  вывести из
затруднения Варю.
     - Что?  Дезер-тировать?..  Как какие-то  там поляки делают?  -  вдруг
оскорбленно поглядела на Дебу Варя.
     Она не  могла бы себе объяснить и  теперь,  что такое тогда в  словах
Дебу  ее  оскорбило  так  остро,  но  именно  тут  она  вдруг  представила
Хлапонину, которая не только никуда не бежала из Севастополя, но даже сама
пошла служить в  госпиталь и  выдержала там  четырехдневную бомбардировку,
помогая раненым, как могла... И не она ли раньше ездила на Алму, когда там
было сражение?
     Конечно,  Варя  знала,  что  даже и  мать ее  склонялась уже  теперь,
испытав всякие мытарства,  к  решению уехать,  но  в  каких-то тайниках ее
самой  незаметно совершалась работа неясных еще  мыслей,  может быть  даже
больше чувств,  чем мыслей, что уезжать отсюда молодым и здоровым неудобно
как-то, неловко почему-то, даже стыдно, пожалуй... низко.
     - А что делают с дезертирами?  - спросила Варя Дебу, который не успел
еще найти, как ответить ей на раньше заданный вопрос.
     - Расстреливают, кажется, - не понял ее Дебу.
     - Как  так  расстреливают?  Та  сторона,  на  которую они  бегут,  их
расстреливает?
     - Ну, что вы! Зачем же! Там им, конечно, бывают очень рады...
     - Ага! Вот видите: рады! Почему же?
     - Да  потому,  во-первых,  что они приносят сведения очень нужные,  а
затем  благодаря  перебежчикам  этим   противник  ведь  становится  слабее
численно:  сегодня перебежит десять, завтра пятнадцать, глядь - целой роты
у противника и нет!
     - Вот видите!  Роты и нет!  - повторила Варя торжествующе, и Дебу еще
не понимал,  откуда взялся у нее этот торжествующий над ним тон,  как Варя
уже спешила с ним проститься, и потому, что шла она по делу, и потому, что
хотела теперь остаться одна со своим решением, которое в ней созревало.
     Конечно,  разговор с  Дебу  продолжался в  ее  разгоряченном мозгу  и
тогда,  когда она шла по делу дальше,  и потом,  когда возвращалась домой:
это  бывает часто,  когда люди возбуждены.  При  этих отнюдь не  праздных,
впрочем, упражнениях мысли она будто бы спрашивала Дебу и не без насмешки:
<Странно в  самом деле,  почему это вы до сих пор не дезертировали к своим
соплеменникам!> А он будто бы отвечал кротко:  <Но ведь родился я все-таки
в Петербурге,  а не в Париже, где у меня нет ни родных, ни друзей, как нет
их и во всей Франции. Арестантские роты я уж отбыл давно, а солдатчина моя
кончается.  Если только меня не убьют,  то я ведь буду произведен, значит,
получу снова все права и могу ехать куда угодно и делать что хочу...>
     После этих слов, сказанных кротко, она простила ему даже и то, что он
француз.  Она и раньше не могла долго сердиться на Дебу.  Он был, конечно,
не так уж и молод и не то чтобы красив, но он слишком занимал ее мысли.
     Она представляла и то,  что его,  хотя и не в сражении, а на работах,
но ранят  точно  так  же,  как  капитана  Хлапонина...  Кто  придет  тогда
навестить  его  в  госпитале?  Она...  Придет  и  скажет:  <Вы ранены ведь
французами,  не так ли?  Или англичанами,  союзниками французов, не все ли
равно?..  Но родина ваша все-таки Петербург, а не Париж, - Россия, и вы ее
защищали,  как могли... И друзья ваши здесь, в России, в Севастополе, а не
там, на Рудольфовой горе!>
     И  весь день после этой встречи она была во  власти не совсем для нее
ясных, напротив, очень взбудораженных представлений, среди которых нет-нет
да и сверкнет вдруг только что прокравшееся в ее мысли маленькое хотя,  но
очень значительное словцо: <Низко!>
     А  вечером в  тот  же  день всего на  несколько минут заходила к  ним
старая,   в   седых  буклях  и  очках  жена  одного  бездетного  чиновника
адмиралтейства, грудастая, густоголосая...
     - Представьте вы себе, Капитолина Петровна, родная, - говорила она, -
каждый день я хожу теперь в  морской  госпиталь  раненых  матросиков  чаем
поить?  Ну, что же поделаешь, когда я никаких этих там перевязок и даже на
раны не могу смотреть,  - дурно мне становится,  - а чай я,  конечно, весь
свой  век еще с девчонок у отца наливала гостям и только спрашивала:  <Вам
пожиже или покрепче?  Не боитесь цвет лица испортить?> И  вот  что  я  вам
скажу,  родная,  ведь  они  там,  -  администрация-то ихняя,  - оказалось,
чаем-то поить раненых и не  у-ме-ют!  Операцию  там  и  перевязки  -  это,
конечно,  тоже  дело нужное,  а чай-то - ведь это же для нас,  для русских
людей,  тот же воздух!  А у них это все  и  безалаберно-то,  и  грязно,  и
посуды-то на всех не хватает,  да и бьют ее то и знай,  - вот я и занялась
там чаем!..
     Она посидела минут десять всего, спрашивала, нет ли лишних стаканов и
блюдечек,  и взяла с дюжину стаканов и сколько-то чашек, а сама оставила в
Варе   хлопотливость   и  блистанье  очков,  добродушие  и  круглоту  двух
подбородков,  низкие  ноты  густого  голоса  и  густой  запах   госпиталя,
пропитавший ее шерстяное платье.
     Так как говорилось уже дня за  два до этого о  возможном отъезде,  то
Варя тогда же принялась было откладывать в  особую корзиночку с  замком то
свое,  чем она не так давно еще дорожила, и сама удивилась тому, какое это
все было детское, ничтожное, мизерное и как далека она была теперь от всех
этих альбомов со  стишками,  писем любимых подруг по пансиону,  в  котором
училась, рисунков для вышивания и выжигания, которые когда-то приводили ее
в восхищение, вырезок из журналов мод...
     Утром в этот день, когда вернулся с Корниловского бастиона Витя, Варя
принесла все свои реликвии на кухню и  бросила их около плиты на подтопку.
А когда кричала мать по поводу Вити, что она пойдет к начальнику гарнизона
жаловаться на  то,  что  забирают на  службу детей,  решение Вари было уже
готово.
     На другой день уже не мать,  убежденная все-таки хотя и косноязычным,
но  очень  твердо  почему-то ставшим на сторону Вити отцом,  а она,  Варя,
пошла к генералу Моллеру,  начальнику гарнизона,  и без особых задержек  и
затруднений получила разрешение на уход за ранеными на первом перевязочном
пункте.


                               Глава пятая

                               ДВЕ ВЫЛАЗКИ

                                    I

     Генерал Данненберг,  которому Меншиков в  донесении царю приписал всю
неудачу  Инкерманского боя,  был  отозван в  Петербург,  а  на  его  место
назначили по просьбе того же Меншикова командира третьего корпуса,  барона
Остен-Сакена Дмитрия Ерофеевича,  что  дало повод Меншикову сострить:  <Ну
вот, и подкрепили нас ерофеичем!>
     В   противоположность   Меншикову,    которого   одесский   Златоуст,
архиепископ Иннокентий,  после того как  тот  не  принял его в  лагере под
Бахчисараем и  не  позволил везти в  Севастополь икону Касперовской божией
матери,  ославил атеистом,  Остен-Сакен  был  богомолен анекдотически,  до
умопомрачения  и   вполне  был  убежден,   что  именно  восемнадцатилетний
прапорщик артиллерии Щеголев отстоял Одессу от  покушений на  нее союзного
флота, а отстоял потому, что был юноша весьма верующий и что он сам, барон
Остен-Сакен,  начальник гарнизона Одессы, тоже человек образцово верующий,
а  предстателем их  перед богом и  молитвенником за Одессу был и  остается
совсем уже святой жизни архипастырь Иннокентий.
     Если  Меншиков шутки  ради  давал  Николаю совет  сделать Клейнмихеля
митрополитом Петербургским и  Ладожским на  место  умершего  Серафима,  то
Сакен как будто рожден был именно митрополитом и  только по злостной шутке
судьбы вышел в  генералы-от-кавалерии,  пройдя боевую школу во всех войнах
против Наполеона, затем на Кавказе в армиях Эристова и Паскевича.
     Паскевич  сделал  его  в  турецкую войну  1828  -  1829  годов  своим
начальником штаба,  но  это  значило только,  что  никакой самостоятельной
мысли он  проявлять не  смел.  Зато он,  будучи уже тогда генерал-майором,
торжественно  благословлял  и   дарил   отеческим  поцелуем   каждого   из
начальников    мелких    кавалерийских    отрядов,     отправляющихся    в
рекогносцировку,  будучи твердо убежден в  том,  что  это священнодействие
принесет им удачу.  Когда же он напросился сам на командование несколькими
эскадронами,  чтобы  добить разбитых при  Миллидюзе и  бегущих турок армии
Гахи-паши,  то действовал при этом до того осторожно,  что упустил их,  за
это попал под следствие,  и  Паскевич стряхнул его с  Кавказа на  службу в
России.
     Однако  боевой  опыт  помог  Сакену  одержать  победу  над   польским
генералом Гелгудом в 1831 году.  Потом он участвовал в Венгерской кампании
снова под командой Паскевича... Так, с годами, постепенно продвигался он в
чинах и обвешивался крестами, звездами и лентами.
     Теперь ему шел уже шестьдесят пятый год,  но  он  происходил из  рода
весьма долговечных остзейцев,  хотя при своих узких плечах и длинном росте
он не казался особенно прочным.
     В  начальники  штаба  к  нему  был  назначен  флигель-адъютант  князь
Васильчиков,  родной брат секунданта Лермонтова в дуэли с Мартыновым.  Это
был еще молодой полковник,  человек энергичный и  в  силу своих лет,  и по
натуре,  и  потому,  что хотел оправдать доверие к  себе царя,  хорошо его
знавшего.  Лет за  десять до  Крымской войны,  во время поездки Николая за
границу,  Васильчиков был  назначен сопровождать его и,  как это водилось,
был  награжден  и  нидерландскими,   и  австрийскими,   и  сардинскими,  и
сицилийскими орденами;  военных же подвигов за ним не числилось, хотя он и
был  одно  время прикомандирован для  этой цели к  командующему Кавказской
армией генералу Граббе:  он  не  был рубакой;  весь его душевный строй был
более штатский, чем военный.
     Он появился в  Севастополе гораздо раньше Сакена;  Сакен же в тяжелом
тарантасе,  медленно-медленно, шагом и с частыми остановками тянувшемся по
грязи, ехал вместе со своим адъютантом Гротгусом и только к утру 24 ноября
миновал почтовую станцию Дуванкой, последнюю перед Севастополем.
     Старики часто бывают болтливы,  и  Сакен был именно из таких,  весьма
болтливых; теперь же, когда он был совершенно свободен от всяких