ать!
Дивизия генерала Боске обойдет русских,  и  им ничего не останется больше,
как отступить.  Вы просто пойдете только по их следам,  ваши стрелки будут
им  стрелять в  спины -  это  будет для  ваших бравых солдат не  более как
военная прогулка!
     Раглан слегка улыбнулся и сказал:
     - Гораздо лучше было  бы,  если бы  нам  удалось обойти русских с  их
правого крыла:  тогда они  были бы  прижаты к  морю и  расстреляны судовой
артиллерией, а нам с вами открылась бы свободная дорога на Севастополь!
     - Это  превосходно!  Это чрезвычайно умный план!  -  живо одобрил его
Сент-Арно.  -  Сделайте так!.. Если только это не будет гораздо труднее...
Но  зато русская армия совершенно перестанет существовать,  и  Севастополь
достанется нам самой дешевой ценой! Сделайте так!
     - Я подожду все-таки,  когда генерал Боске  сделает  свой  маневр  по
охвату русских, - уклончиво ответил Раглан. - Тогда и я попытаюсь охватить
их со  своей  стороны...  Если  нам  приблизительно  известна  численность
противника, то сила его сопротивления для нас пока величина неизвестная.
     Сент-Арно  ликовал:   близкая  и  несомненная  для  него  победа  над
Меншиковым отдавалась Рагланом в его руки.
     Он  отдал приказ,  чтобы 8/20  сентября в  шесть утра  первая бригада
дивизии  Боске  начала  наступление,  и  батальоны  зуавов  и  африканских
стрелков двинулись добывать славу Франции,  Наполеону и маршалу Сент-Арно.
С этой бригадой, которой командовал генерал д'Отмар, пошел и сам Боске.
     Дойти до  устья Алмы по долине не представляло труда,  но здесь Боске
остановил бригаду.  Поведение русских полков левого крыла было таинственно
и загадочно: отлично видные отсюда, с довольно близкого расстояния, они не
стреляли.  Молчали их  батареи;  по  берегу Алмы  не  было заметно цепи их
стрелков.
     Берег с этой стороны был пологий, с той - высокий, утесистый. Батареи
русские  стояли  на  холме  вокруг  телеграфной вышки.  Алма  около  устья
разлилась несколько шире, чем влево, выше по течению, но была очень мелка,
вполне проходима вброд.  А при впадении в море суживалась до того,  что ее
можно было перепрыгнуть с  разбега:  ее запруживали ею же принесенные сюда
во время ливней большие камни и  гравий,  набросанный на эти камни морским
прибоем.
     Боске долго и  внимательно вглядывался в ряды англичан,  ожидая,  что
они пойдут дружно на приступ,  но никакого движения там не заметил. Вторая
бригада его дивизии, бывшая под командой Буа, тоже почему-то не двигалась.
     - Должно быть, они завтракают, - высказал он свою догадку д'Отмару. -
Отчего же в таком случае и нашим солдатам не напиться кофе?  Говорят,  что
это не так плохо перед боем.  Вода же у нас под рукой, дрова тоже... будем
пить кофе!
     И  вот  очень  быстро  среди  зуавов и  стрелков,  расположившихся на
невольный  отдых,   загорелись  и  весело  задымили  небольшие  костры,  и
неслыханно  вкусен  оказался  кофе   вблизи  русских  батарей,   загадочно
молчаливых.
     Сент-Арно в  это время выходил из  себя от неповоротливости генералов
Буа и Юсуфа.  Он даже взобрался на верховую лошадь,  чтобы быть настоящим,
то  есть  театрально-картинным,   полководцем;   впрочем,   два  адъютанта
поддерживали его справа и слева, чтобы он не выпал из седла.
     Он  поехал  лично  на  свой  правый  фланг  узнать,  почему мешкают с
выступлением бригада Буа и дивизия турок, но при его приближении двинулись
с музыкой и та и другая.
     Тогда  и  Боске  приказал своим  переправляться через речку вброд,  и
батальон зуавов,  рассыпав впереди цепь,  перепрыгивая с  камня на камень,
перебежал речку там,  где она разлилась шире,  но зато была мельче,  и вот
уже начал карабкаться на почти отвесные скалы русской позиции.
     Это  энергичное движение бригады д'Отмара было  замечено Меншиковым с
того холма,  с  которого сняли его шатер,  и  вот посланный им к Кирьякову
лейтенант Стеценко подскакал к командующему левым крылом.
     - Его  светлость  просит  вас,   ваше  превосходительство,   обратить
внимание на эти семь батальонов французов,  которые идут на вас в атаку! -
почтительно взяв под козырек, раздельно проговорил Стеценко фразу, заранее
составленную им так,  чтобы не оскорбить вспыльчивого генерала,  что могло
повредить успеху сражения.
     Кирьяков, прищурясь, презрительно оглядел и лейтенанта - этого нового
адъютанта князя,  и  казачьего маштачка,  на котором он сидел,  и сказал с
ударением:
     - Передайте его светлости, что восемь батальонов французов хотят меня
обойти,  а не семь! И что я этих мартышек вижу и сам, но-о... нисколько их
не боюсь... Так и передайте!
     Стеценко видел,  что  Кирьяков пьян,  и  это его испугало.  Передавая
ответ  Меншикову,  Стеценко хотел  было  добавить,  каким  он  нашел этого
генерала,  но  промолчал.  Кирьяков  имел  репутацию боевого  генерала,  а
привычки боевых генералов так или иначе вести себя во  время сражения были
ему  мало известны.  Ему  самому казалось,  что  бой и  без вина опьяняет,
однако он  знал и  то,  что для большей храбрости принято поить перед боем
солдат; могло случиться так, что это не мешало и иным генералам.
     А Боске,  карабкаясь по узенькой козьей тропинке между скалами вверх,
говорил д'Отмару:
     - Ну,  не прав ли я был,  скажите мне! Нет, решительно эти господа не
имеют никакого желания сражаться с нами!
     Тут  сверкнули желтые огоньки на  бортах двух  судов,  они  окутались
дымом,  громом выстрелов,  и  через  головы зуавов полетели первые ядра  в
русский лагерь. Огневой бой начался.
     Против мыса Лукулл была небольшая деревня Улюкол.  Боске послал к ней
разведку узнать, не занята ли она русскими стрелками.
     Осторожно,  пробегая от  выступа к  выступу скал,  прячась за  каждым
холмиком,  зуавы подобрались к деревне,  но оказалось, что она была пуста.
Лишь вдали за нею,  ближе к  своим войскам,  однако оторванно от них,  вне
выстрела  с   судов,   расположилась  фронтом  к   морю  колонна  русских,
приблизительно в тысячу человек.
     Это  был  батальон Минского полка.  Взобравшись наверх,  откуда  этот
батальон отлично было видно,  Боске долго вглядывался в него; даже и этому
опытному в военных делах генералу,  проведшему в Африке - и всегда успешно
- несколько сражений,  непонятно было,  почему фронтом к морю, а не к нему
стоял теперь этот батальон.
     Но командир батальона получил приказ наблюдать за морем, не покажутся
ли на нем спущенные с  союзных судов шлюпки с  десантом:  генерал Кирьяков
предполагал, что союзники способны и на такую выходку.
     Однако,  когда довольно густые уже толпы зуавов показались на гребне,
командир батальона решил,  что одной роте его можно не  только повернуть к
ним фронт, но еще встретить их залпом.
     Раздался  первый  русский  залп,  но  гладкоствольные  ружья  русских
солдат,  в  которые круглые,  как  орехи,  пули  забивались при  заряжении
шомполами с дула, не стреляли далеко.
     Зуавы,  мгновенно присев,  видели,  как эти пули, ударившись в землю,
подняли пыль  и  подскочили довольно далеко от  них.  Они  переглянулись в
недоумении.  Но вот другие взводы роты выдвинулись вперед по команде, дали
новый залп,  очень старательный,  как на  ученье,  отнюдь не  сорванный ни
одним из солдат; однако пули подняли полосою пыль опять на том же месте, -
на предельной дистанции их полета, - в трехстах шагах от стрелявших.
     Тогда  зуавы  захохотали  неудержимо,   отнюдь  не  стесняясь  своего
начальства. Они готовы были кататься по земле от хохота.
     У  них  у  всех,  по  всей дивизии Боске,  были дальнобойные нарезные
штуцеры,  стрелявшие ровно  вчетверо  дальше,  и  когда  улегся  взрыв  их
непринужденной веселости,  они  открыли пальбу из  своих  штуцеров,  очень
оживленную,  хотя и далеко не образцовую в смысле залпов.  Они знали, - им
говорили это,  -  что у русских принято ставить в строю офицеров на фланге
колонн, и они прежде всего обстреляли фланги, и там учащенно начали падать
раненые и убитые.
     Но,  заслышав  перестрелку вверху,  снизу,  от  речки,  французы  все
быстрей  и  быстрей карабкались вверх,  и  вот  уже  вся  бригада д'Отмара
появилась влево от русских войск.
     Эта часть русской позиции осталась незащищенной не потому только, что
Меншиков  считал  ее  неприступной:  он,  адмирал,  опасался огня  судовых
орудий, а между тем за высоким мысом и за круглым холмом невдалеке от мыса
не было видно берега в  глубину с  союзных судов,  и стрелять оттуда могли
только наугад, без прицела.
     Однако в  восьми батальонах у  Боске было  всего не  больше четырех с
половиной тысяч солдат легкой пехоты, с прекрасными, правда, штуцерами, но
без  орудий.  Орудия дивизии были при  бригаде Буа,  которая в  это  время
только еще подошла к  Алме и  пыталась перебраться с  батареями на  другой
берег по песчаным наносам у самого моря.
     Против Боске  на  левом  крыле русских было  двенадцать -  тринадцать
тысяч.
     Пылкий Сент-Арно,  желая  поскорее  добиться  победы на своем фланге,
двинул и дивизии Канробера,  и принца Наполеона,  чтобы атаковать  русских
еще и с фронта против деревни Алматамак.
     Со своей стороны и  Менщиков,  взбешенный бездеятельностью Кирьякова,
совершенно утратил присущее ему спокойствие дипломата и,  окруженный всеми
своими адъютантами,  поспешно спустился с  холма в  тылу,  откуда он думал
руководить боем.
     И  вот  перед  двумя в  это  утро  пришедшими батальонами Московского
полка,  построенными к атаке,  то есть к штыковому бою,  появилась пестрая
толпа  всадников  в   формах  кавалерийских,   артиллерийских,   пехотных,
инженерных и флотских,  и, полуподнявшись на стременах, длинный, тонкий, с
желтым лицом,  искаженным негодованием на Кирьякова, как будто задавшегося
целью   перещеголять  его   самого   в   спокойствии,   Меншиков  закричал
дребезжащим, исступленным, но незвонким, старческим голосом:
     - Пе-ервый  батальон  вполоборота  налево,  а  второй  -  вполоборота
направо! Ша-агом... марш!
     И батальоны разошлись:  один в сторону бригады д'Отмара,  другой -  к
берегу Алмы.


                                   III

     Штуцеры были введены в  те времена и в русской армии,  но их было еще
очень мало -  всего по  двадцать четыре на  целый пехотный батальон.  А  у
резервных батальонов Белостоцкого и  Брестского полков,  которые тоже были
переброшены Меншиковым из Севастополя на Алму,  были даже совсем древние -
кремневые ружья, как у запорожцев времен гетмана Сагайдачного.
     Штуцерники  полков,   стоявших  в   первой  линии,   были  посланы  в
застрельщики в  сады и виноградники на правый берег Алмы.  В трех деревнях
долины - Алматамаке, Бурлюке и Тарханларе - почему-то разместили батальоны
белостокцев и  брестцев,  а  также два  морских батальона тоже со  старыми
ружьями,  причем  матросы удивляли даже  самых  захудалых пехотинцев своим
полным неумением стрелять;  они стреляли не из-за деревьев, а прислонясь к
ним своими широкими спинами.
     Между тем  на  них надвигались дивизии,  в  которых все солдаты имели
штуцеры и,  что было не менее важно,  опыт недавней войны в  Африке,  в то
время как во всей армии Меншикова не было ни одного обстрелянного солдата.
     Правда, полковые священники утром в этот  день,  после  воинственного
"генерал-марша",  выбитого  барабанщиками  в  одно  время во всех полках и
отдельных батальонах,  служили торжественные молебны о  победе  и  кропили
солдат "святой" водою,  но настроение солдат падало, когда они видели, что
их ружья вызывают только хохот французских егерей,  не нанося им  никакого
вреда,  а в русских рядах падали офицеры, фельдфебеля,  унтера,  сваленные
коническими разрывными,  с ушками и стерженьком в середине  пулями  Минье,
так  что  в  короткое  время  они,  молодые  солдаты,  остались совсем без
начальства и не знали,  стоять  ли  им  на  месте,  идти  ли  вперед,  или
повернуть назад. Но что делали они прежде всего, оставаясь без начальства,
это - снимали тяжелые,  плотно набитые ранцы,  сильно  резавшие  им  плечи
ремнями.  Снимали и клали возле себя:  без ранцев было гораздо свободнее и
дышать легче.
     Из  двух батальонов Московского полка,  получивших команду от  самого
Меншикова,  второй батальон,  при подполковнике Грале,  двинулся к  берегу
Алмы навстречу дивизии Канробера, а первый, при котором был и сам командир
полка,      генерал     Куртьянов,      ехавший     верхом,      сомкнутым
двадцатичетырехшеренговым строем,  похожим  на  знаменитую фалангу Филиппа
Македонского*,  под  барабанный  бой,  способный  из  любого  простоватого
сельского парня сделать лихого драчуна и записного вояку, пошел больше чем
за версту в атаку на бригаду д'Отмара.
     _______________
          *їФїиїлїиїпїпї Мїаїкїеїдїоїнїсїкїиїйї (382 - 336 гг. до н. э.) -
     царь македонский.  Им введен новый тогда строй  пехоты,  называвшийся
     фалангой.

     Батальон этот,  правда,  шел не один, он шел только в голове колонны,
собранной Меншиковым наскоро из ближайших к нему разрозненных частей.  Тут
были и батальоны Минского полка, и два эскадрона гусар, и сотня казаков, и
две батареи легких орудий, стрелявших картечью.
     Однако  уже  с  тысячи  четырехсот шагов  в  фалангу Куртьянова стали
залетать  певучие  пули  Минье,  и,  пройдя  еще  шагов  двести,  батальон
остановился:  пули  начали летать к  нему очень густо,  и  отбивавшим ногу
рядам то и дело приходилось обходить упавших в первых шеренгах.
     - Ба-таль-он,  ложи-ись!  -  скомандовал  Куртьянов;  однако  и   лег
батальон  так,  что  ровными линиями по земле очертились красные воротники
солдатских мундиров,  - линия за линией,  - двадцать четыре сплошных линии
красных воротников. И ноги в пыльных сапогах были откинуты однообразно - у
всех влево.  Разомкнутого строя не знали в те времена русские  войска.  Их
учили  не  отрываться  от локтя своего товарища и не делать ни одного шага
без приказа на то начальства.
     Но главнокомандующий приказал батальону идти в атаку, а не лежать под
певучими пулями.  И  вот лейтенант Стеценко на  своем маштачке подскакал к
тучному генералу Куртьянову,  стоявшему сзади  своего батальона и  платком
старательно вытиравшему пот с  обширного лица,  не  менее обширной плеши и
красной шеи.
     Стеценко был  противен вид  этой  непомерно жирной и  насквозь потной
туши, но он передал приказ Меншикова почтительно, насколько мог.
     - Что я  должен идти в атаку,  это я знаю сам,  -  продолжая вытирать
шею,  отозвался ему Куртьянов. - Но идти одному батальону на целую бригаду
с  такими ружьями,  как у  них,  -  это без-рас-суд-ство!..  Вон,  видите,
сколько выбито у  меня людей?  -  показал он на убитых и  тяжело раненных,
валявшихся сзади.
     - Я это вижу. Однако приказ его светлости идти, невзирая на потери от
огня,  ваше  превосходительство,  -  старался передать точнее слова  князя
Стеценко.
     - Приказ его светлости,  повторяю вам,  лейтенант, мне известен, - но
вот  если бы  вы  передали его командиру Минского полка!  В  одной линии с
Минским полком я мог бы пойти дальше, невзирая на большие потери...
     Стеценко понял эти слова не только как адъютант главнокомандующего, а
как  участник  сражения  своей  армии  с  армией  противника.   Он  сказал
Куртьянову:
     - Есть,  ваше превосходительство!  - и повернул танцевавшего на месте
буланого маштачка в сторону Минского полка.
     Однако   случилось  непредвиденное  им:   командир   Минского   полка
Приходкин,  нестарый еще, высокий полковник, сделал вид, что очень удивлен
словами Стеценко;  он даже спросил,  кто он такой и почему тут разъезжает.
Наконец,   узнав,   что  он  -   новый  адъютант  светлейшего,   сказал  с
достоинством:
     - Я   получил  приказание  от   самого  главнокомандующего  подпереть
Московский полк... Подпереть, понимаете? А вы передаете мне вдруг какое-то
там приказание командира Московского полка идти в атаку!
     - Это не приказание,  конечно...  - начал было Стеценко, но полковник
перебил его, подняв голос:
     - Во-первых,  лейтенант,  передо  мною нет неприятеля,  а есть только
Московский полк...  Значит, на Московский полк мне прикажете идти в атаку?
А во-вторых,  лей-те-нант, я - такой же командир полка, как и Куртьянов, и
ему я нисколько не подчинен, чтобы от него получать приказания!
     Стеценко вспомнил,  что был послан он только к генералу Куртьянову, и
понял,  что командир Минского полка со своей точки зрения вполне прав:  он
не получал приказа князя идти в  атаку,  -  он должен только был подпирать
Куртьянова. Остановился Куртьянов - остановился и он.
     А  зуавы  Боске  палили зато  безостановочно.  И  выдвигалась уже  на
гребень снизу бригада генерала Буа, втаскивая орудия на холм.
     Перед тем  как  они  появились,  пробовали палить по  зуавам д'Отмара
русские легкие батареи картечью,  но  картечи не положен далекий полет,  а
пули Минье стали перебивать орудийную прислугу и лошадей.
     Когда же  бригада Буа  установила свои батареи на  гребне,  то  после
первых  же  залпов  все  части  отряда,  брошенного на  этот  участок  боя
Меншиковым, как атакующие, так и подпирающие, подались назад.
     При  этом  пулей в  левую руку ранен был  генерал Куртьянов,  тут  же
уехавший на перевязочный пункт в  тыл.  Вслед за ним ранен был и полковник
Приходкин, командир минцев.
     А  за  бригадой  Буа  переходила Алму  турецкая  дивизия,  -  правда,
переходила не  спеша,  так как тропинка на  крутом левом берегу была очень
узка.  Многие нежились,  развалясь на  пляжике при устье речки,  иные даже
снимали свои туфли, закатывали выше колен широкие шаровары и толпою стояли
в море у берега.
     Стрелки  бригады  Буа  между  тем  занимали места  стрелков д'Отмара,
продвигавшихся дальше, к аулу Орта-Кесэк, в тыл русских войск.
     Так,  шаг  за  шагом,  после полудня против обессиленного потерями от
орудийного и  штуцерного огня  крыла  Кирьякова скопилось уже  шестнадцать
тысяч  французов и  турок,  левый  фланг  позиции  Меншикова был  обойден,
сопротивление его сломлено,  и  Меншиков понял,  что сражение он проиграл,
как бы ни держались стойко части Горчакова в центре и на правом фланге.
     Он  потерял последние запасы спокойствия,  когда увидел,  что  второй
батальон  Московского  полка  стремительно  и  налегке,  без  ранцев,  тем
форсированным маршем,  который похож на  бег,  направлялся в  тыл,  бросая
берег  Алмы  под  натиском стрелков Эспинаса,  бригадного генерала дивизии
Канробера.  В  то  же время несколько дальше и  тоже от берега Алмы уходил
также  без  ранцев  четвертый  батальон  Московского  полка,  а  Кирьяков,
по-прежнему нетвердо сидевший в седле, даже и не пытался остановить его.
     - Генерал Кирьяков,  - закричал ему Меншиков,  - ваша дивизия  бежит!
Почему она бежит? Что это значит?
     - Это  значит только то,  что  она  не  имеет  оружия такого,  как  у
противника, - вот что это значит! - запальчиво крикнул в ответ Кирьяков. -
Но она не бежит, а отступает!
     - Она бежит, говорю я вам! Остановите ее сейчас же!
     - Она  не  бежит,  ваша светлость!  Вы  плохо видите!  Остановить ее?
Слушаю, ваша светлость!
     И,  повернув коня в  сторону второго батальона,  успевшего уже далеко
продвинуться в  тыл своим маршем,  похожим на бег,  он скомандовал во весь
голос:
     - Второй  батальо-о-он,  стой!  Налево  кру-у-гом!..  Слушай-а-ай  на
кра-уул!
     И  батальон,   остановившись  и  повернувшись  кругом,   под  ядрами,
бороздившими совершенно чистое  синее  небо,  под  зловеще  певшими пулями
бригады Буа слева и взобравшейся уже на крутобережье со стороны Алматамака
бригады Эспинаса с фронта, отчетливо, как на параде, взял на караул.
     Для  ружейных приемов гладкоствольные ружья  годились,  они  пасовали
только перед дальнобойными штуцерами.
     - Спасибо,  братцы!  -  зычно  крикнул Кирьяков,  и  второй  батальон
Московского полка, про