о, чем слышно. Ружейные выстрелы совершенно тонули в
пушечном громе,  но штуцерные второй линии то и  дело перебегали в первую,
поднося стрелкам заряженные штуцеры, чтобы стрельба велась без перебоя.
     Опытный глаз Тотлебена,  только скользнув взглядом по валу, в котором
среди гор земляных мешков стояли орудия,  заметил,  где и какие были новые
повреждения;  но  его  теперь  занимала только  минная галерея и  слуховые
рукава.
     Там,  в  земле,  безвыходно  жил  командир  одной  из  рот  саперного
батальона штабс-капитан Мельников, которого моряки прозвали <обер-кротом>.
Этот обер-крот и был правой рукой Тотлебена.  Все подземное здесь было его
хозяйство.  И  через несколько минут,  спустившись в мины около порохового
блиндажа,  Тотлебен сидел на земляном диване, покрытом ковром, в <трюме> у
Мельникова.


                                    V

     Это была ниша, сбоку минного хода, отделенная от него большим ковром;
коврами же были увешаны и стены.  Возле одной из стен стояла печь; посреди
этой подземной комнаты утвержден был стол,  и на нем стоял самовар, горела
свеча в бронзовом шандале и лежали <Мертвые души>, раскрытые на том месте,
где описана игра Чичикова с Ноздревым в шашки.
     Мельников,  крепкого сложения человек,  но от недостатка воздуха и от
полного отсутствия солнечного света  совершенно желтолицый и  истомленный,
радостно засуетился,  когда вошел к  нему его начальник:  любитель минного
дела с большим уважением относился к такому знатоку этого дела,  каким был
Тотлебен;  притом же и Тотлебен высоко ценил своего помощника и представил
его к  Георгию за удачно проведенный им взрыв усиленного горна недель пять
назад: белый крест свежо красовался на груди молодого штабс-капитана.
     - Я хотел бы знать,  Александр Васильевич,  - старательно выговаривая
отчество, обратился Тотлебен к <обер-кроту>, - что бы вы мне сказали, если
бы услышали,  например,  что нас...  как бы это выразиться...  что,  одним
словом, желают нас взорвать французы...
     - Бастион взорвать?  - очень удивился Мельников. - Тут одного желания
мало!
     - Именно,  да... но тем не менее говорят, что этого мы должны ожидать
на этих днях.
     - Кто же осмелился говорить такое? - улыбнулся <обер-крот>.
     - <Осмелился>,  да...  Вы очень хорошо подобрали слово...  Осмелились
сказать это перебежчики-французы!
     - Голая выдумка! - тряхнул Мельников отросшими здесь, в подземелье, и
влажными от сырости русыми волосами.
     - А  если сделать действительное допущение,  что  они идут к  нам под
нашим нижним ярусом?
     - На какой же именно глубине они могут идти?..  В шести разных местах
делали колодцы по вашему же приказанию, - и скала чем ниже, тем крепче.
     - Это-то  действительно так,  но,  однако,  этот  результат есть  наш
результат,  а у них может быть противоположный... вдруг, представим эт-то,
они натыкаются на глинистый слой и...
     Оба глядели друг на друга испытующе, и Мельникову показалось, что его
начальник  мило  шутит.  Может  быть,  просто  отклонился слабенький синий
язычок свечки,  и  от  этого тени  на  круглом лице  Тотлебена сложились в
подобие улыбки; поэтому Мельников широко улыбнулся сам и ответил:
     - До  глинистого или  другого мягкого слоя им,  может быть,  придется
долбить скалу  на  целую  версту,  а  при  таком сопротивлении газам всего
пороху Франции не хватит, чтобы нас взорвать!
     Тотлебен присмотрелся к его нездоровому, желтому лицу и заметил:
     - Только бы вам не заболеть здесь, - эт-то было бы большим ударом для
дела и для меня...  Вы все-таки почаще  гуляйте  себе  наверху...  Что  же
касается  минного  искусства,  то  вы,  конечно,  есть  большой энтузиаст,
Александр Васильевич,  но я ведь  тоже  есть  большой  энтузиаст,  поэтому
необходимо мне самому покороче познакомиться с положением дел.
     Это   сказано  было   серьезным  тоном,   притом  Тотлебен  поднялся,
отказавшись от  чая;  тут  же  вскочил  с  места  и  Мельников и  принялся
натягивать шинель.
     <Мертвые души> на его столе Тотлебен видел не раз,  однако же отогнул
переплет и поднес книгу к свечке, чтобы прочитать заглавие.
     Они пошли очень знакомыми им  обоим,  низкими для их  роста и  узкими
ходами  в  земле  сначала с  огарком свечки,  потом,  когда  огонек потух,
впотьмах.  Но кротовые ходы эти, обделанные креплением из столбов и досок,
были не безмолвны,  местами даже гулки: тут работали - перетаскивали мешки
с землей,  и слышно было трудовое кряхтенье и,  кроме того, чавканье грязи
под неразборчивыми, тяжелыми солдатскими сапогами.
     - Держи влево!  Командир!  -  однообразно покрикивал Мельников, чтобы
разойтись со встречными в кромешной темноте и узости.
     Местами  приходилось  не  столько  идти,  сколько  продираться  почти
ползком,  до того узки и низки были мины. Конечно, на человека свежего это
могло бы произвести непереносимое впечатление могилы,  гроба,  но Тотлебен
знал,  что тут слишком близко подошел скалистый грунт,  а несколько дальше
станет снова и выше и шире.
     В слуховых рукавах,  когда до них добрались, он спрашивал минеров, не
слышно ли работ французов киркою ли,  топором ли,  долотом,  или скобелем,
или  скрипа их  тележек,  увозящих землю,  недоверчив был  к  однообразным
ответам:  <Никак нет,  вашвсокбродь,  ничего не слыхать!>  Присаживался на
корточки, прикладывал ухо к земле и слушал сам.
     Он всячески изощрял и напрягал слух, однако никаких стуков не слышал;
подымался и двигался дальше.
     Когда  дошел  до  того  места,   где  русский  минер  почти  вплотную
столкнулся с французским,  причем французы сконфуженно бросили свои мины и
ушли,  Тотлебен остановился,  чтобы что-то обдумать и рассчитать про себя,
благо тут горел фонарь.
     Здесь  была  уже  заготовлена по  его  распоряжению порядочная порция
пороху,  засыпанного землею,  и около был расположен пост,  наблюдавший за
французскими минами.
     При  каждом  взрыве  с  русской стороны горнов  или  комуфлетов между
линиями  укреплений,   на   том  узком  пространстве,   которое  разделяло
противников,  образовывались воронки.  Эти  воронки  бывали  иногда  около
десяти метров и больше в диаметре,  и за обладание ими завязывалась борьба
с наступлением сумерек и ночью.
     Тотлебен обдумывал,  стоит  ли  тратить порох для  нового взрыва,  и,
наконец, сказал Мельникову:
     - Сегодня вечером мы  закладываем новый  редут,  а  чтобы быть  более
точным -  люнет,  это  гораздо целесообразнее,  -  впереди Селенгинского и
Волынского,  так вот, чтобы показать господам французам, что мы бодрствуем
тут,  на нумере четвертом,  а там -  скромны мы есть и тихи, надо взорвать
этот горн сегодня же, когда все к этому у вас будет готово.
     - Слушаю, - отозвался Мельников. - Взорвем.
     Тотлебен на  обратном пути не миновал и  бастионного рва,  в  котором
расположил большую часть минных колодцев,  между ними и те самые глубокие,
но  брошенные из-за твердейшей скалы.  Начальник севастопольских инженеров
сам  опускался в  два  из  них,  чтобы  лишний раз  убедиться в  том,  что
инструменты не могли сладить со скалою дальше,  хотя саперы и прошли уже в
ней на несколько сажен ниже второго яруса галерей.
     - Нет,   если  только  французы  не  имеют  каких-нибудь  новых,  нам
неизвестных сверлильных машин,  - сказал он,  наконец, Мельникову, - то мы
от них в безопасности,  а это добро - сержанта их и капрала - не мешало бы
отправить к ним обратно... Итак, горн, Александр Васильевич, взорвите, а я
пойду предупредить об этом адмирала.
     Через ров летели пули свои и  чужие,  гранаты и ядра из орудий прямой
наводки,  и  часто залетали сюда осколки,  ежедневно насчитывалось два-три
человека потери от  осколков.  Но минные колодцы были прикрыты накатами из
бревен,  и обязанностью рабочих при штурме противника было - всем выбегать
из галерей в ров и защищать входы в них штыками до последней возможности.
     Чтобы пороховые газы  и  дым  не  пошли в  свою же  галерею,  заранее
забаррикадировались мешками с землею на несколько сажен в толщину,  теперь
же только провели к пороху гальванические запалы,  а кроме них,  не вполне
доверяя вольтову столбу,  еще и желоба, наполненные порохом, - <сосисы>...
Между тем выбравшийся на  площадку бастиона Тотлебен тем временем посвящал
в свой замысел вице-адмирала Новосильского.
     Заработавший  уже  Георгия  на  шею,   высокий,  всегда  спокойный  и
уверенный в  себе адмирал тут  же  послал приказ усилить огонь штуцерный и
картечный на случай, если будут выскакивать из своих траншей французы, как
это бывало всегда при прежних взрывах.
     Началась оживленная перестрелка, но она не заглушила подземного гула,
удалявшегося в  сторону французов,  и  под  ногами  у  всех  на  четвертом
бастионе задрожала земля.
     Вот  повалил,  вырываясь из  поднявшейся грибом  почвы,  густой  дым,
полетели кверху  камни,  как  при  извержении миниатюрного вулкана,  стали
выскакивать на бруствер французские стрелки, пальба сделалась еще чаще, и,
как   мастер   своего   дела,   наблюдавший  все   это,   Тотлебен  сказал
Новосильскому:
     - Прекрасно!..  Теперь остается только занять воронку... А я поеду на
Малахов, и что бы ни говорили мне теперь эт-ти, эт-ти там разные мерзавцы,
я за ваш бастион спокоен... Желаю здравствовать!


                                    VI

     Кусок неуютной,  безрадостной голой земли, как всякий другой около, и
на нем ничего,  кроме этого холма, именуемого Кривой Пяткой. Так как здесь
рвали  когда-то  перед войною камень для  построек,  то  везде по  холму и
кое-где рядом с  ним валяются крупные и  мелкие обломки белого известняка.
Обтесанные укладистые плиты вывезли отсюда в город,  - обломки остались, и
между ними всюду пробивается наивная молодая травка, первая яркая весенняя
зелень.
     Это-то  именно место и  наметил Тотлебен для  устройства незамкнутого
редута,  то есть люнета, в расстоянии трехсот пятнадцати сажен от Малахова
кургана,  и  с  неизменной точностью,  которая его  отличала,  лишь только
сгустились сумерки,  он  был  уже здесь,  размечая на  земле будущую линию
первичной траншеи.
     Батальон Камчатского полка был  назначен сюда на  земляные работы,  и
саперный унтер-офицер Бородатов,  разжалованный из поручиков, но ожидающий
скорого  производства в  прапорщики,  руководил одним  из  участков работ,
находясь в  подчинении у своего же бывшего товарища инженер-штабс-капитана
Сахарова.
     Вперед была выслана рота,  которая рассыпалась в  цепь,  чтобы малыми
саперными лопатками и мотыгами выкопать к утру ложементы и в них залечь до
вечерней смены.
     Уходя туда,  в  сомнительный сумрак,  в  сторону французских батарей,
говорили тихо старые солдаты молодым из пополнения:
     - Под Стуков монастырь идем...  Как,  сердце не „кает?..  Ничего,  не
робь,  - какая не наша, так нас не тронет, а если уж наша, от нее все одно
нигде не спасешься: она и в палатке найдет.
     Паруса, снятые   с  тех  кораблей  и  фрегатов,  которые  были  потом
затоплены,  пошли на палатки,  и в таких палатках,  в одной  из  балок  на
Корабельной стороне,  размещен был Камчатский полк.  Как ни укрыт был этот
лагерь от противника, но и туда залетали иногда снаряды, пущенные навесно.
     Французы,  пришедшие  на  этот  фронт  на  помощь  англичанам,  очень
деятельно  строили  свои  укрепления  на  высотах  и  устанавливали в  них
дальнобойные мортиры.
     Зеленый Холм,  как  они  прозвали Кривую  Пятку,  очень  пленял живое
воображение их  инженеров,  но  наука  осады  крепостей  требовала строгой
последовательности действий, а не скачков в неизвестное; просторные, чтобы
было  где  укрываться  многочисленному  резерву  при  атаках,  траншеи  их
подходили строго классическими зигзагами,  почва же  была  неблагодарная -
неподатливая, каменистая, кроме того, все крупные орудия Малахова кургана,
так  же  как  и  орудия  двух  новопоставленных редутов -  Селенгинского и
Волынского, - сильно затрудняли их работы метким огнем.
     Англичане, общее число которых под Севастополем не достигало теперь и
третьей части числа французов, сосредоточивались против третьего бастиона,
неприступного Редана;  они  следили  с  чисто  спортсменским интересом  за
соперничеством своих  союзников и  русских и  держали между собою азартные
пари, кто скорее овладеет Зеленым Холмом, с которого, при удаче французов,
можно было громить остатки русского Черноморского флота.
     Если  со   смертью  Николая,   совпавшей  с   отставкой  Меншикова  и
назначением в  Крым Горчакова,  вводилось неизбежное новое в  дело обороны
Севастополя,  то и  во французской армии в  Крыму к  этому времени введено
было новшество,  имевшее огромное значение для дела осады.  Армия эта была
разделена на два сорокатысячных корпуса,  и одним из них начал командовать
способнейший генерал Боске,  другим же  -  вызванный нарочно для  этого из
Алжира Жан-Жак Пелисье.
     Первый корпус оставался там  же,  где  были расположены его дивизии и
раньше, - против Городской стороны; вести же атаку против Малахова кургана
поручено было второму корпусу под командой Боске.
     Непосредственно при  главной квартире,  у  Канробера,  в  виде общего
резерва оставалось всего несколько тысяч человек,  и  хотя он  по-прежнему
был  главнокомандующим,  но  авторитетнее его выступал на  военных советах
личный адъютант и представитель Наполеона генерал Ниэль,  который и указал
на Малахов,  как на ключ всех севастопольских укреплений. И в то время как
Канробер писал  свои  донесения о  ходе  осады военному министру,  маршалу
Вальяну, Ниэль - непосредственно Наполеону.
     Это  было  время  полного  охлаждения  отношений  Канробера  к  лорду
Раглану:   как   ни   пытался  он   расшевелить  старого  маршала  Англии,
красноречивый Раглан  находил  десятки причин  для  объяснения медленности
своих действий против Редана,  а  между тем  отсутствие поддержки англичан
задерживало Боске в его стремлении овладеть Зеленым Холмом.
     Все-таки  Боске  обещал  Канроберу непременно занять этот  холм  1/13
марта,  но вот в  ночь с  26 на 27 февраля камчатцы уже складывали в гряду
обломки  белого  камня,  как  им  указывали Сахаров  и  Бородатов,  и  под
прикрытием этой гряды начали долбить кирками и отбрасывать лопатами землю,
проводя траншею широкого,  на четверть версты,  охвата,  в  виде неполной,
несомкнутой снизу трапеции.
     Ночь была  исключительно  благоприятна:  моросил мелкий дождик,  луна
таилась за тучами,  посылая все-таки  достаточно  света,  чтобы  видеть  в
нескольких шагах.
     Тотлебен,  встретив батальон, торжественно, хотя и не в полный голос,
сказал солдатам,  что они своей работой в  эту ночь спасут Севастополь,  и
солдаты работали истово, проникаясь важностью выпавшей на их долю задачи.
     Никто из  них  не  курил под  отвернутой полою шинели даже здесь,  на
линии траншеи, не только там, где устраивались ложементы; переговаривались
они  хриплым шепотом не  повышая голоса,  даже когда переругивались друг с
другом;  старались  стучать  кирками  как  можно  глуше  и  землю  лопатой
укладывать осторожно, а не швырять с размаху на вал.
     Может быть,  и сами не догадываясь о том, они действовали здесь ночью
как  опытные воры,  и  они  действительно крали у  генерала Боске,  у  его
второго корпуса,  у всей армии французов, у всей союзной армии, у Франции,
у  Англии,  у  Турции курган Зеленый Холм,  на  котором через два-три  дня
должны  были  по  всем  расчетам стоять  французские тридцатисантиметровые
мортиры,  чтобы  под  их  прикрытием еще  через  несколько дней  внезапным
штурмом в  больших силах  захватить неожиданно вскочившие перед  Малаховым
два досадных редута,  а  может быть,  и всю Корабельную и тем блистательно
закончить осаду.
     Впереди,  в секретах, лежали пластуны под командой своего неизменного
батьки  шестидесятилетнего есаула  Даниленка,  который вот  уже  несколько
месяцев провел на аванпостах,  но не был ни разу ранен. Пластуны доносили,
что со стороны французов слышны им стуки кирок и  лопат:  там тоже усердно
работали в траншеях,  проклиная каменистый грунт.  С виду тихая, дождливая
ночь полна была напряжения и пылких надежд.
     Офицеры батальона не сходились кучкой,  как это непременно сделали бы
на ученье;  каждый ротный был на участке своей роты, а младшие офицеры при
своих взводах.  Дело шло,  хотя и  не  так  успешно,  как того хотелось бы
саперам;  но  шло и  время,  и  уже подвигалось к  трем часам утра,  когда
какой-то  рокот,  точно от тарахтящей по камням телеги,  раздался на левом
фланге работ.
     - Что  это?  Что  там  такое?  -  встревоженно пробормотал Бородатов,
бывший недалеко от левого фланга.
     Пожилой рядовой солдат, работавший около него, выдохнул горестно:
     - Э-эх!  Всю  нам  обедню  испортил!..  Это  же  наш  новый  батюшка,
кажись...
     - Батюшка ваш?.. Священник?
     - По голосу будто он, так точно.
     - Зачем же он тут?..  Добеги,  скажи,  что нельзя тут!  - заторопился
Бородатов, потому что продолжался рокот.
     - Слушаю!  -  И  солдат,  пригнувшись,  точно его  могли разглядеть и
поднять пальбу французы, побежал на левый фланг окопа.
     Это действительно был иеромонах Иоанникий.
     - Батюшка! Нельзя так! Вполне нехорошо! - укоризненно и сразу выпалил
солдат вполголоса первое, что пришло на ум.
     От монаха пахло водкой.
     - Ты-ы что это за птица такая? - чуть не в голос рявкнул Иоанникий.
     - Девятой роты  рядовой Егор Мартышин!  -  привычно на  вопрос <кто?>
ответил солдат шепотом и добавил: - А вас прошу, батюшка, неприятелю знать
не давайте-с!
     - Как же ты смеешь мне вдруг... слова такие? - изумился Иоанникий.
     - Послан я начальством, а не сам...
     Но тут подбежал уже и сам Бородатов, шипя:
     - Тише! Пожалуйста, тише!
     - А ты кто такой? - обратился к нему Иоанникий.
     - Мне  принято  говорить  <вы>:  я  офицер!..  Говорите,  пожалуйста,
шепотом. Что вам здесь нужно?
     - Как так <что нужно>?  - несколько как бы опешил монах. - Я пришел к
своим овцам духовным, а ты...
     - Никаких овец  тут  нет,  тут  -  защитники отечества...  Прошу вас,
оставьте нас сейчас же!
     - Так я тебя взял и послушался такого! - буркнул монах.
     - Иди доложи командиру батальона! - повернулся к Мартышину Бородатов.
     Мартышин метнулся в темноту, успев только сказать при этом:
     - Вот наказанье осподне!
     - Я  вас  умоляю,   батюшка,   вернитесь  в  свою  палатку,  -  очень
просительно и учтиво, насколько мог себя осилить, проговорил Бородатов.
     - Те-те-те!.. Три шага вперед! Разевай рот!.. Имя? - командным тоном,
хотя даже и  не в  четверть своего голоса,  но с  выражением отозвался ему
Иоанникий.
     Это была придуманная им самим команда солдатам, которые говели у него
на первой неделе шедшего теперь великого поста.
     Мартышину  не  пришлось  далеко  бежать:   командир  батальона  майор
Лештуков поспешно шел уже сам на неожиданный шум на левом фланге.  Подойдя
к монаху, он взял его под локоть и прошептал внушительно:
     - Пойдемте-ка, батюшка, в лагерь!
     Он повернул его кругом и,  к удивлению Бородатова,  выпивший огромный
иеромонах безмолвной тенью пошел рядом с ним.
     - Проводи-ка своего батюшку до лагеря, а то еще заблудится, - попадет
к французам, - сказал Бородатов Мартышину Егору.
     - Вот наказание с  таким!  -  отозвался Егор прежним тоном и ринулся,
уткнув  голову  в  плечи,   следом  за  уходившими,  понимая  без  дальних
расспросов, что батальонный не может же далеко уйти от своего батальона, а
подвыпивший иеромонах действительно,  пожалуй,  не  найдет  один  обратной
дороги к лагерю.
     Чуть  забрезжила утренняя полоса  на  море,  отделяя  воду  от  неба,
вернулись лишние люди  из  ложементов и  пластуны со  своим  заколдованным
есаулом.  В  ложементах остались только штуцерники,  а  в  вырытой за ночь
траншее в