ащаясь к
незнакомому ему до этого дня поручику-модлинцу, распоряжавшемуся сдачей.
     Но  чернявый,  похожий на  грека  Юни,  высоко вздернув левое плечо и
делая затяжную гримасу, отозвался ему снисходительно:
     - А  что же  такое могло бы с  вами случиться,  если бы вы не заснули
здесь?..  Валялось бы,  может быть,  ваше тело где-нибудь во рву, и по нем
пробежало бы пятьсот человек.
     - У  меня здесь все родные -  в Севастополе,  не понимаете вы!  Отец,
мать, сестры... эх! Что они будут думать?
     - Напишите им из плена, вот и будут думать, как надо, - рассудил Юни.
     По  обилию французских войск на  Малаховом Витя решил,  что  все  уже
кончено, что то же самое и на других бастионах, что Севастополь взят.
     К  бывшей  Камчатке,   куда  отправляли  пленных  французы,   он  шел
совершенно подавленным.  Рана на  ноге заставляла его хромать,  но  он  не
чувствовал особенно резкой боли:  боль за  Севастополь,  за  неудачу своей
армии все-таки была гораздо сильнее. И все шли подавленные, не один он.
     Однако уже по дороге к  Камчатке,  оглядываясь на хорошо знакомые ему
бастионы Корабельной,  Витя видел,  что бастионы эти в  русских руках.  Он
обратился к  конвоировавшему их  французскому офицеру,  который был старше
его,  может быть, всего только тремя годами, и тот подтвердил его догадку,
и сразу, узнав это, повеселела вся партия пленных.
     А  на  Камчатке  о  них,  последних  защитниках  знаменитого Малахова
кургана,  было доложено самому Пелисье,  и  с большим любопытством смотрел
Витя на этого приземистого человека с заурядным,  хотя и энергичным лицом,
с сильной проседью в усах и эспаньолке.
     Пелисье был в  мундире с одинокой звездой Почетного легиона.  Он был,
видимо,  очень  доволен  успехом на  главном пункте  штурма  и  успел  уже
поверить  в  открытие Боске,  что  русские  собираются покинуть бастионы и
город.
     Поэтому совершенно неожиданно для Вити он,  обратившись к ним, назвал
их бравыми молодцами,  сказал,  что раненых из них будут лечить и даже что
он принимает на себя обязательство обратиться с письмом к князю Горчакову,
чтобы тот достойно наградил всех их за храбрость.


                              Глава седьмая

                          ПЕРЕПРАВА НА СЕВЕРНУЮ

                                    I

     Когда  вице-адмирал,  начальник  штаба  Черноморского флота  Корнилов
вынужден был  подчиниться приказу адмирала,  командующего всеми морскими и
сухопутными   силами   Крыма,   светлейшего  князя   Меншикова,   приказу,
воспрещающему  флоту  вступать  в   бой  с  флотом  противника,   приказу,
обрекающему весь флот на  бездействие,  а  часть его даже на уничтожение к
явному торжеству враждебной эскадры,  то он,  Корнилов,  отважный человек,
участник не одного морского боя, заплакал.
     - Это  -  самоубийство,  что  приказываете вы,  -  говорил  он  тогда
Меншикову, - но... я обязан подчиняться вам, и я... подчиняюсь...
     Когда солдаты и матросы на бастионах,  редутах и батареях убедились в
том,  что  совсем не  "измена" этот приказ очистить укрепления,  отдать их
врагам без боя, взорвать то, что защищали они, не щадя своих жизней долгие
месяцы,  укрепления,  на сажень в глубину пропитанные кровью павших на них
товарищей и  через это ставшие святынею русского народа,  то многие из них
заплакали... А старые матросы рыдали, ругая при этом и Сакена и Горчакова.
     Это  были  слезы мужественных людей,  всегда готовых к  какому угодно
увечью и  к  смерти за  то,  что доверено было родиной их защите,  и  ведь
только что, всего два-три часа назад, дрались они за эти бастионы и редуты
и  отбросили врага!..  Это  были  слезы кровной обиды,  которую нужно было
перенести молча.  Тут  воинская честь столкнулась с  военной дисциплиной и
должна была уступить ей.
     Отвод полков начался часов в  семь  вечера под  прикрытием орудийного
дыма  и  неумолкающей  ружейной  пальбы,   поднятой  немногими  стрелками,
оставленными в  целях  ввести в  заблуждение противника везде  вдоль линии
обороны.
     Некоторые части,  впрочем, стояли в резерве на случай, если противник
в заблуждение введен не будет и начнет наступление.
     Команды матросов и саперов явились на бастионы,  чтобы подготовить на
них пожары и взрывы и привести в полную негодность орудия.
     Батарею в семнадцать крепостных орудий, стоявшую на Павловском мыске,
против Павловских казарм,  приказано было сбросить в  бухту,  но  никто из
строевых солдат не решался посягнуть на свою артиллерию.
     - Что  же  это  такое?  Топить,  стало быть,  как  все одно щенят?  -
говорили они. - Мысленное разве дело, чтобы такое приказание кто отдал?
     Только  ординарец Хрулева,  прапорщик Степанов,  которого послал  сам
Хрулев, набрав писарей из штаба, кое-как выполнил этот печальный приказ.
     Начинало уже  смеркаться,  когда по  точному расписанию,  над которым
много трудились Тотлебен и  Васильчиков,  полки,  вызванные в  этот день с
Инкермана в  помощь гарнизону крепости,  стали стягиваться к  Николаевской
площади.
     Орудийный  дым   к   тому  времени  разогнало  уже   сильным  ветром,
продолжавшим дуть с моря,  а света,  хотя и после захода солнца,  было еще
вполне  достаточно,  чтобы  союзники  заметили  движение больших  пехотных
частей по улицам с разрушенными больше чем наполовину домами.
     Это  вполне  подтверждало открытие Боске,  однако Пелисье не  отдавал
приказа о наступлении:  он опасался, что улицы минированы, что отступающие
везде  оставляют гальванеров Аникеевых,  у  которых даже  и  полгода назад
заложенные фугасы будут действовать исправно и  грозно,  как перед люнетом
лейтенанта Белкина.
     К  одиннадцати часам вечера Николаевская площадь была  сплошь покрыта
ротными колоннами,  но Горчакову все казалось,  что еще недостаточно темно
для переправы через рейд по мосту;  кроме того,  ветер не слабел и гнал на
мост волны,  так  что  можно было опасаться,  сумеют ли  войска перейти по
мосту по колено в воде.
     Наконец, около полуночи начальник курского ополчения генерал Белевцев
назначен был следить за порядком переправы,  и  движение войск на Северную
началось.
     Еще засветло приказал Горчаков затопить все парусные суда,  и матросы
застучали в  их  трюмах  топорами,  открывая  заделанные пробоины.  Однако
корабли,   переживши  почти  годовую  осаду,  медленно,  будто  удивленно,
погружались в воду.  Некоторые из них вполне затонули только к утру... как
раз в  тот день,  когда в Черное море вошли новые военные суда французов -
броненосцы.
     Светящиеся снаряды,  пущенные с  неприятельских батарей,  дали  знать
интервентам,  что  гарнизон  отступает по  большому мосту  через  рейд,  и
поднялась учащенная стрельба, но мост почему-то оставался неуязвимым: ядра
и бомбы давали то перелеты, то недолеты, и гранаты рвались над водой...
     По  колени в  воде и  с  головы до ног обдаваемые брызгами бившейся о
бревна волны, как под дождем, вброд шли целую ночь солдаты многих полков -
целая армия, отнюдь не побежденная и все-таки отступающая.
     Мост  длиною  в  версту -  узкий  настил бревен и  досок,  скользкий,
гнущийся под ногами -  того и  гляди утонет или уплывет из-под ног,  и вот
плыви тогда в полном снаряжении,  кто как умеет, а глубина рейда посредине
- четырнадцать сажен.
     Шли  угрюмо.  Иногда  кричал кто-нибудь из  записных ротных шутников,
звонкоголосый:
     - Братцы! Мост никак лопнул!
     Но шутки не оживляли. Шли и ворчали под нос:
     - Лопнул, и черт с ним! Назад пойдем, когда такое дело...
     Ретиво взявшийся было устанавливать порядок движения,  скоро охрип от
крика  генерал Белевцев.  На  мост  стремились попасть фурштатские тройки,
коляски,  подводы,  груженные  крупой,  мукой...  Кто-то  сокрушался,  что
останется на  складе сорок пять  голов сахару,  и  приставал к  Белевцеву,
чтобы дал он приказание фурштатам его забрать,  а Белевцев отвечал хрипуче
и с полным отчаянием:
     - Ах, как же вы не поймете, что это совсем не мое дело, совсем не моя
обязанность,  совсем,  ну,  совсем...  Сахар какой-то, когда тут войска, -
черт знает что!
     Толпились около пристани и  обыватели с узлами,  те самые бесстрашные
матроски,  которые поили водой солдат на третьем бастионе и  на Малаховом;
они  теперь тоже  покидали Севастополь,  который уже  горел подожженный не
чужими бомбами и ракетами,  а своими серняками,  в котором на бастионах то
здесь,  то там оглушительно взрывались пороховые погреба, держа противника
в отдалении, называемом почтительным.
     Сам Горчаков был в это время в Николаевских казармах,  и все генералы
его штаба -  Ушаков,  Бутурлин,  Сержпутовский,  Бухмейер -  были при нем.
Коцебу  как  начальник  штаба  деятельно  писал,  подготавливая  подробное
донесение царю,  в  которое включались теперь  уже  и  строки о  переправе
гарнизона... Покончив с этим, он набрасывал вчерне приказ по армии в связи
с окончанием обороны Севастополя.
     Он сидел отдельно за письменным столом Остен-Сакена; на его небольшом
подвижном личике,  тускло освещенном оплывающими свечами, видна была такая
озабоченность,  что даже Горчаков,  обращаясь к кому-нибудь из генералов с
вопросом, старался говорить вполголоса.
     В обширном кабинете Сакена находилось много генералов, кроме штабных:
тут были и Семякин,  и Хрущов,  и Шульц -  начальник второго отделения,  в
которое входил четвертый бастион, и другие, а также адмиралы Новосильский,
Панфилов,  но  все они сидели в  креслах или на стульях;  иные из них даже
дремали, одолеваемые усталостью.
     Один  только  Горчаков беспокойно ходил  взад  и  вперед по  комнате,
звякая  шпорами.  Иногда  он  подходил к  окну,  в  которое ничего,  кроме
темноты,  не было видно,  и  задавал беспокоивший его неотступно вопрос то
Семякину, то Шульцу, то Хрущову:
     - А вдруг противник начнет нас преследовать на рассвете, а мы до утра
не успеем переправить войска, а?
     Один,  вздрогнув от  прерванной дремоты  и  уловив  только  окончание
вопроса, отвечал успокоительно:
     - Успеем, ваше сиятельство! Перейдем авось.
     Другой,  также вздрогнув и  мгновенно поднявшись,  отвечал на  первую
половину вопроса, не уловив вторую:
     - Раз  противник отбит,  то  он  ведь не  решится преследовать,  ваше
сиятельство.
     То  и  дело посылал главнокомандующий то одного,  то другого из своих
многочисленных  адъютантов  и   ординарцев  посмотреть  и  доложить  потом
немедленно,  что делается на мосту и  в  других пунктах переправы,  и то и
дело открывались и закрывались двери.
     Войска же  переправлялись всеми  возможными средствами,  кроме моста:
все,  что могло передвигаться по  воде при помощи пара или весел,  служило
этой цели.
     Один из иностранных военных писателей того времени назвал отступление
многотысячного  севастопольского  гарнизона  "гениальным  по   выполнению,
равным гениальному штурму Малахова кургана".
     Конечно,  ни в том,  ни в другом из этих двух военных действий - ни в
наступлении на Малахов,  ни в  отступлении армии из Севастополя -  не было
ничего гениального, но во всяком случае одно стоило другого по той степени
продуманности,  кропотливости и  упорства,  с какою были они проведены,  а
помешать отступлению,  совершенному в темную ночь,  Пелисье так же не мог,
как  не  мог  славный гарнизон Малахова помешать целой  дивизии французов,
сосредоточенной в  нескольких десятках шагов  от  переставших существовать
укреплений, занять единым неожиданным броском курган.
     Когда  через  мост  прошли  крупные  воинские части,  Белевцев пустил
легкую полевую артиллерию,  потом фурштатские тройки,  подводы,  и по мере
того  как  подходили новые  полки  и  команды из  тех,  которые оставались
прикрывать отступление,  мост принимал их.  Последним переправился на  тот
берег,  к  Михайловскому форту,  Одесский  полк,  занимавший баррикады  на
Корабельной,  -  это было уже в  седьмом часу утра,  -  а перед ним прошел
через  мост  Тобольский полк,  простоявший всю  ночь  на  баррикадах Южной
стороны,  исполняя личный приказ Горчакова не пропускать противника,  хотя
бы всем пришлось умереть на этом месте.
     Пожары на бастионах, где горели блиндажи, и взрывы пороховых погребов
производились методически,  по плану,  разработанному заранее,  чтобы этих
пожаров и  взрывов хватило до  полного рассвета,  когда думали закончить и
действительно закончили переправу.
     Раненых,  не  способных двигаться,  которых набралось несколько тысяч
человек,  перевезли на пароходах,  работавших всю ночь,  причем ни один из
них не пострадал от артиллерийского обстрела.
     Последний день обороны Севастополя был днем Горчакова,  его удачи,  -
и,  успокоившись,  наконец,  за  судьбу гарнизона,  он сам переправился на
Северную,  когда уже светало, когда город горел торжественно, как Москва в
двенадцатом году,  и  когда из общего моря пламени в  облако дыма вонзался
вдруг ярчайший огненный столб и  рассыпался,  как фейерверк:  это взлетали
бомбы из бомбохранилищ.
     Зато к концу ночи артиллерия интервентов совершенно умолкла.
     Можно,  конечно,  без особого труда опровергнуть мнение об одинаковой
гениальности действий Пелисье и Горчакова в день 27 августа -  8 сентября,
но что день этот и для того и для другого был днем исключительной удачи, -
это бесспорно.
     Из генералов последними оставили Севастополь трое: князь Васильчиков,
Хрущов и Бухмейер, - это было в семь утра.
     - Ну что же,  кажется,  все уже перебрались?  -  обратился Бухмейер к
Васильчикову, целую ночь распоряжавшемуся подтягиванием войск к мосту.
     - По-моему, все уж, - ответил устало Васильчиков.
     - Да  ведь никто и  не подходит сюда больше,  -  оглядевшись,  сказал
Хрущов.
     - В таком случае я прикажу разводить мост,  - решил Бухмейер, и люди,
которые были подготовлены к этому заранее, принялись разводить сооружение,
сыгравшее в  последнюю половину августа в Севастополе исторически огромную
роль.
     Как просто наводили этот мост,  так же  просто принялись и  разводить
его. С противоположного берега рейда, от Михайловского форта, к каждому из
шести участков моста был протянут канат,  и  за каждый конец каната на том
берегу взялось по сто человек солдат.
     Первой  была  заворочена и  оттянута  в  бухту  пристань,  идущая  от
Николаевского форта;  когда ее потащили,  перехватываясь руками, на другой
берег,  Бухмейер замахал платком,  давая знать другой сотне рабочих, чтобы
тащили другой участок, состоявший из четырнадцати плотов, а сам перешел на
третий.
     Так один за другим поплыли на Северную плоты,  чтобы ни одного бревна
не досталось интервентам.  А на Северной плоты разобрали на другой же день
и отвезли, так что французы были чрезвычайно удивлены потом, когда вошли в
оставленные им  руины  Севастополя,  которые еще  дымились,  не  увидев не
только диковинного моста через морской залив, сооруженного на их глазах со
сказочной быстротой,  но  даже ни  одного из бревен,  которые они называли
"чудовищными".


                                    II

     Дворянское собрание и красивый дом морской библиотеки, из которой все
книги были своевременно вывезены на Северную стараниями моряков,  огромный
Павловский форт, морские казармы и другие здания больших размеров и разных
назначений были взорваны командами матросов уже  после того,  как  развели
мост и кончилась переправа на пароходах, катерах, шаландах и яликах.
     Теперь  уже  на  все  вообще  здания  оставленного врагам Севастополя
смотрели с Северной стороны как на чужое имущество,  а чужого, вражеского,
было уже не жаль.
     Напротив,  каждый  подобный,  потрясавший  землю  взрыв,  похожий  на
извержение вулкана, вызывал радостные восклицания солдат.
     Десятки тысяч огромных тесаных белых камней,  из  которых  выводились
когда-то  стены  этих зданий,  взлетали высоко в тучу черного дыма и потом
падали на землю щебнем...  А город пылал во всю  свою  ширину,  "его"  уже
теперь город - противника.
     Даже и Коцебу,  наблюдавший с Северной эти взрывы и этот пожар, забыл
на время и текст донесения в Петербург,  и текст приказа по армии,  и свое
семейное горе - тяжелое ранение племянника лейтенанта.
     Обращаясь к генералу Бутурлину, он говорил пискливо-возбужденно:
     - Какая картина,  а?  Вот это картина!.. Что же такое "Последний день
Помпеи" Брюллова по сравнению с этой картиной!..  Ах,  какая жалость,  что
нет  теперь  со  мною  моего  брата!  Какую  потрясающую вещь  мог  бы  он
создать!.. Бессмертную, ни с чем не сравнимую!.. И вот я, не художник, все
это вижу, а он... лишен этой единственной возможности в своем Мюнхене!..
     Не  только  жгли  и  взрывали чужой  уже  теперь  Севастополь команды
матросов и  саперов.  Они  обшаривали все  сколько-нибудь сохранившиеся от
пожара большие дома,  принадлежавшие раньше состоятельным людям, и наскоро
разбивали в  них  кирками все,  что  имело  бы  ценность для  интервентов:
зеркала,  шкафы красного дерева,  статуэтки, рояли... Лезли в погреба, нет
ли где-нибудь еще запаса дорогих вин,  чтобы часть вина наскоро выпить для
подкрепления,  остальное же  -  будь то бутылки или бочонки -  перекрошить
вдребезги,  а  потом уже чиркать серняками о  шершавые стены или о подошвы
своих сапог.
     Если  Москву в  двенадцатом году  никто  сознательно не  поджигал,  а
сгорела она,  деревянная, просто от недосмотра за разводимыми на ее дворах
кострами,  как  утверждают иные историки,  то  Севастополь,  этот каменный
город  с  черепичными крышами,  был  сожжен  и  взорван  руками  своих  же
защитников, чтобы одни только головешки и мусор достались врагам.
     Уничтожали и жгли продовольственные склады -  муку, крупу и тот самый
головной сахар,  о  котором  сокрушался кто-то  ночью,  ища  и  не  находя
способов и  средств его  вывезти.  Действовали так  команды матросов целый
день 28  августа,  не  опасаясь,  что могут захватить их  передовые отряды
союзников:  союзники заняты были  тем,  что  считали раны,  причиненные им
накануне, и не двигались с места. А когда с наступлением сумерек одиночным
порядком  и  небольшими партиями стали  проникать в  оставленные развалины
русской  Трои  мародеры-зуавы,  то  единственное  ценное,  что  могли  они
отыскать,  были ордена Нахимова во  взломанном ими  склепе адмирала-героя,
который при  виде  бревен,  приготовленных для  моста через рейд,  говорил
возмущенно: "Какая подлость!"
     По-другому отнесся к  этому Александр II,  приславший строителю моста
Бухмейеру "всемилостивейший рескрипт",  в котором была фраза: "Ты спас мою
армию!"
     Но  вслед  за  линейными кораблями пришел смертный час  и  пароходам,
доставившим столько неприятностей интервентам за долгие месяцы осады.
     И в день штурма,  в последний день жизни Севастополя,  четыре из них:
"Владимир",   "Херсонес",   "Одесса"  и   потом   "Громоносец",   войдя  в
Килен-бухту,  громили французов на  подступах ко  второму бастиону дальней
картечью и  гранатами;  а  два остальных -  "Эльбрус" и "Бессарабия" -  из
Корабельной бухты обстреливали занятый Малахов...  Маленькие, колесные, со
слабой артиллерией, они имели удалые экипажи и лихих командиров.
     Их  затопили к  вечеру 28  августа все,  кроме "Херсонеса".  Командир
"Херсонеса",  боевой капитан 2-го  ранга Руднев,  воспользовался тем,  что
волнение на  рейде прибило пароход к  мели,  и  он  сел  так  крепко,  что
"Владимир",   его  постоянный  товарищ  по  подвигам,   хотя  и   долго  и
добросовестно трудился,  чтобы стащить его с  мели,  все-таки не мог этого
сделать.
     Так  и  не  удалось его  утопить.  Но  зато  приказано было адмиралом
Юхариным сжечь его. Против этого приказа решительно восстал Руднев.
     - Помилуйте, зачем же жечь нам свое добро? - резонно говорил он. - Не
лучше ли разобрать его и  лес пустить в  дело на блиндажи,  например?  Да,
наконец,  если его и  не разбирать даже,  то чем он нам мешает,