пошел  распорядиться лично  кое-чем,  что  считал  необходимым для
крупного рукопашного боя,  главное же он был озабочен вопросом о резервах,
так  как  считал свои силы слабоватыми для защиты довольно длинной и  пока
еще далеко не законченной линии траншей.
     Приступая к  работам,  он  все-таки не думал,  что французы будут так
спешить штурмовать их:  это заставало его врасплох. Неприятно было также и
то,  что в какой-то мере оказывался прав Горчаков,  к которому не питал он
уважения, и была жгучая досада на него, отмерившего ему отряд такой скупою
мерой.
     Хрулев не  знал  еще  того,  что  французская армия имела уже  нового
главнокомандующего и  что утром же  10/22 мая этот новый главнокомандующий
сам  приезжал  на  позиции  перед  Кладбищенской и  Карантинной  высотами,
внимательно осмотрел линию  только что  появившихся русских контрапрошей и
приказал де Саллю в эту же ночь овладеть ими и повернуть против русских, -
Хрулев не знал этого,  но большой военный опыт и  без того верно подсказал
ему, шахматисту, ближайший ход противника.
     Рабочих убрали  из  новых  траншей и  вовремя это  сделали:  французы
открыли ураганный огонь не только по траншеям,  но и по пятому бастиону; а
когда  начал  поддерживать батареи бастиона люнет Белкина,  то  и  он  был
засыпан снарядами.
     Канонада гремела целый день и  была жестокой,  а  под  ее  прикрытием
части  французской дивизии  генерала Патэ  уже  засветло заняли  параллели
против кладбища:  этой дивизии было приказано произвести штурм чуть только
совершенно стемнеет,  и  колонна генерала де  Ламотт-Ружа  сосредоточилась
здесь,  а другая колонна - бригадного генерала Б„ре - у Карантинной бухты.
Кроме  того,  в  эту  бухту  с  вечера зашли  французские пароходы,  чтобы
содействовать своей пехоте огнем во фланг русским.  А между тем для защиты
траншей против  Карантинной высоты Хрулев не  нашел  возможным выделить из
своего отряда больше чем три батальона: два житомирцев и один эриванцев, -
остальные же семь должны были отстаивать кладбище.


                                    V

     Как и накануне,  в первую линию секретов были высланы пластуны,  чуть
только  стемнело и  канонада стала  гораздо  слабее;  за  ними  залегли  в
ложементах охотники Подольского полка. Наконец, в траншеях против кладбища
оставалось на день семьдесят человек стрелков;  о них тоже вспомнил Хрулев
и послал на смену тем, кто из них мог уцелеть, новую команду штуцерных.
     Среди пластунов в передовом секрете лежал и Терентий Чернобровкин, он
же Василий Чумаченко.  Это в третий уже раз он назначался в секреты, точно
был старый многоопытный пластун.
     К генералу Хрулеву,  исполняя его же приказ, хорунжий Тремко приводил
Терентия на другой день после того,  как они его не застали, однако Хрулев
был занят по  горло и  только сказал на  ходу хорунжему,  чтобы непременно
привел он  к  нему  этого кубанского пластуна-кацапа через несколько дней,
что именно такой самый ему и  будет нужен со  временем,  так как он думает
завести у  себя в  полках команды пластунов из  пехотных солдат,  а  среди
солдат молодцы,  годные для этого,  есть не  из одних же только украинцев;
однако же если приставить к русским в дядьки пластуна из щирых казаков, то
едва ли  много поймут они  из  его речи,  а  этот пластун-кацап к  тому же
видно, что речист.
     Но тот,  кого наметил в  дядьки к солдатам Хрулев,  сам в первую ночь
сплошал:  он  вздумал ни  больше ни  меньше как  закурить трубку,  лежа  в
секрете,  и  только старший над ним,  Савелий Ракша,  вовремя предотвратил
преступление, а потом выговаривал ему строго:
     - Чи ты здурiв,  люльку курить у секрэтi, га?.. Як в цiпу лежимо, ну,
тодi... Так и то ж черкеску на голова натягнуты треба, а ты у секрэтi!..
     И хотя Терентий пытался оправдаться,  что лежал-то ведь он в яме, так
что не видно было ни на волчий глаз огня,  а искру  выбивал  под  пушечный
выстрел,  затянуться же думал всего один раз только, но Ракша перебил его,
негодуя:
     - Э-э,  ось слухайте,  люди,  шо дурной балакае!..  А дым вiд тютюна?
Хиба же вiн его не почуе?
     "Вiн" - это был неприятель,  которому Терентий, одержимый мучительной
жаждой курева, вздумал отказать в чутье...
     Во вторую ночь было уже не до трубки:  это была строгая ночь,  -  шли
работы с обеих сторон. Лежа очень близко к неприятельским окопам, Терентий
отчетливо слышал,  как  трудились французы,  не  уступая  в  этом  русским
солдатам;  он  понимал всем  нутром своим,  что  готовится с  обеих сторон
немаловажное дело,  и  очень часто по-старому,  по-деревенски,  покручивал
головою.
     Слишком резок переход был  для него от  Хлапонинки к  плавням Кубани,
однако  несравненно резче  и  круче  оказался  этот  последний переход  от
плавней к  севастопольским бастионам.  И  он  очень  хорошо понимал своего
друга  Трохима Цапа,  когда  тот  говорил ему  на  другой  день  во  время
ожесточенной  канонады,   оторопело  глядя  на   чугунную  тучу  снарядов,
закрывшую небо:
     - Хиба ж це сражение?.. Це якесь велыке душегубство!
     Канонада этого дня  совершенно оглушила и  потрясла Терентия,  как  и
всякого   новичка,   попадавшего   в   Севастополь  во   время   усиленной
бомбардировки.
     У пластунов на пятом бастионе был свой блиндаж,  в котором полагалось
спать им днем,  чтобы могли они чутко слушать и  зорко впиваться глазами в
темноту ночью:  они  были  ночные  птицы.  Но  Терентий пока  еще  даже  и
представить не мог,  как можно было спать в блиндаже,  когда в нем дрожали
земляные стены от рвавшихся кругом,  а иногда и на его крыше снарядов и от
гулких огромных ядер из осадных орудий.
     На  обстрелянных старых  пластунов,  способных  спать  даже  и  не  в
блиндаже,  а  около него на  свежем воздухе,  несмотря на бешеную пальбу с
обеих сторон,  глядел он с детским недоумением.  Он и думать не смел,  что
недели через две так же,  как и  они,  будет он  засыпать под канонаду,  а
просыпаться,  когда наступит вдруг тишина, и уже совершенно спокойно будет
глядеть на  размозженные ядрами или  разорванные на  части  снарядами тела
солдат.  Теперь же  это  его  пугало:  он  горестно морщился,  приседал от
внезапной  дрожи   в   коленях,   закрывал  глаза   или   отворачивался  и
по-деревенски безнадежно махал рукой, когда это видел.
     Случалось,  попадались ему  на  глаза  носилки с  убитым или  раненым
офицером,  -  тогда он  почему-то ярче вспоминал своего "дружка" Хлапонина
Митрия Митрича.  Он не сомневался в  том,  что гораздо раньше его прибыл в
Севастополь Хлапонин со  своей  заботливой женой,  и  ему  очень  хотелось
поглядеть на  него хотя бы  издали,  однако не  только не  нашлось времени
поискать его здесь, но даже не у кого было спросить о нем.
     Хорунжий Тремко,  когда  он  обратился к  нему  за  советом,  как  бы
разыскать офицера Хлапонина,  спросил его, какого рода оружия этот офицер,
и  Терентий,   к  стыду  своему,   должен  был  ответить,  что  не  знает.
Действительно,  зачем и нужно было ему знать это там, у себя в деревне? Да
и  сам Хлапонин счел,  должно быть,  лишним рассказывать ему,  был ли он в
пехоте, или в кавалерии и в каком именно полку.
     Что  на  пятом  бастионе  его  не  было,  в  этом  Терентий убедился,
расспрашивая солдат и вглядываясь в лица их офицеров;  но ведь бастионов и
редутов было много, кавалерия же совсем не стояла в Севастополе.
     "Домашние мысли  в  дорогу не  годятся" -  это  Терентий как  следует
почувствовал  не  на  Кубани,   а  только  здесь,   в  Севастополе,  среди
беспрерывного грохота пальбы,  среди разрушений,  увечий и  смерти кругом.
Здесь о жене и детях,  брошенных им в Хлапонинке, думал он гораздо меньше,
чем на  Кубани и  по  дороге сюда:  как бы  то  ни было,  там было им куда
спокойнее, чем было бы здесь, там они были сохраннее.
     Здесь же был враг,  многочисленный и хорошо оснащенный,  и следить за
тем,  что  намерен предпринять враг  в  эту  ночь,  отправился чуть только
стемнело вместе с другими пластун Василий Чумаченко.
     Темнота была влажная,  - наползал туман с моря, как и в прошлую ночь;
однако он  не  задерживался,  полз  дальше и  часто  редел  до  того,  что
становилось можно кое-что разглядеть шагах в двадцати.  Услышать же ничего
было нельзя,  так как безостановочно гремели осадные орудия противника,  а
им отвечали мортиры с пятого бастиона.
     - Дывись дужче, Васыль! - сказал ему на ухо подползший справа Савелий
Ракша. - Мабудь тэпэр шо-сь таке будэ...
     Чумаченко невольно расширил глаза до  отказа и  действительно немного
времени   спустя   заметил,   что   темнота   впереди  почему-то   густеет
четырехугольником, надвигается, шевелится.
     Васыль толкнул Ракшу,  тот дернул за рукав черкески Васыля, и оба они
проворно поползли назад к цепи подольцев, поднимая тревогу: "Враг идэ!"
     А как раз в это самое время, - было всего только половина десятого, -
Хрулев отправлял в  траншею с  пятого бастиона и  редута Белкина батальоны
рабочих и  батальоны охранения их  и  они выходили через ворота и  калитки
укреплений.
     Французы шли дружно по  всей линии по одной общей команде,  под звуки
рожков,  и по всей линии, несмотря на туман, в котором увязал, сгущая его,
орудийный  дым,   поднялась  встречная  ружейная  пальба   отходящей  цепи
подольцев перед Кладбищенской высотой и житомирцев - перед Карантинной.
     Но  эта  слабая  пальба  явилась  как  бы  сигналом  для  сильнейшего
орудийного  гула  с  французских  батарей,  прикрывавших наступление своих
колонн,  а  им в  ответ участили стрельбу батареи пятого бастиона и редуты
Белкина и  Шемякина.  И  тут же  потонули в  сплошном гуле мортир и  пушек
ружейные выстрелы;  видны были только слабенькие огонечки,  вспыхивавшие и
гаснущие в дыму, точно "огни святого Эльфа" на болотах.
     Хрулев видел,  что  он  предупрежден французами,  что  непростительно
опоздал выдвинуть из  укреплений собранные еще засветло войска.  Теперь он
торопил их,  срывая с  себя папаху,  махал ею и  нервно мял ее в  темноте,
дергал  то  вправо,  то  влево  своего  коня,  кричал сразу  сорвавшимся и
охрипшим голосом:
     - Барабанщики, бей беглый марш!.. Горнисты, труби!..
     Подольцы и  эриванцы,  как  рабочие роты,  так  и  прикрытия их,  шли
самозабвенно, лишь бы поспеть занять свою траншею, однако было уже поздно.
Всего  несколькими минутами раньше их  двинулись бегом  в  атаку передовые
части французских колонн,  вскочили в траншею, раздавили жиденькую цепочку
штуцерных в  ней и  приготовились уже к  горячей встрече спешивших русских
рот...
     Добегали уже  до  гребня  высоты подольцы,  бывшие впереди эриванцев,
когда гребень этот засверкал вдруг изгибисто,  точно затрепетала в  дыму и
тумане зарница над самой землей.  Залпов ружейных не было даже и слышно за
раскатами пушечных залпов, но люди падали в передних шеренгах десятками, а
другие бежали под барабаны вперед,  то  и  дело натыкаясь на  тела упавших
товарищей.
     Стонов раненых  так  же  не  было слышно,  как и штуцерной пальбы,  и
только ноги чувствовали то здесь,  то там мягкое живое тело, да чужие руки
снизу  хватались  за  носки  и каблуки сапог,  инстинктивно отталкивая их,
чтобы не раздавили лица.
     Быть может,  и генерал Адлерберг,  который вел Подольский полк, упал,
только раненный штуцерной пулей  одним  из  первых,  а  потом  был  просто
задавлен стремительно бегущими вперед рядами солдат. Но в темноте не видно
было  никаких начальников,  а  за  канонадой не  слышно  их  команды:  шла
возбужденная масса  солдат русских отбивать у  захватчиков построенные ими
траншеи и, добравшись, наконец, до них, кинулась вперед остервенело с этим
"а-а-а-а",  которое,  отлетев от  целого  "ура",  способно долго  звенеть,
вопить,  стонать запальчиво на  одной  только,  самой сильной для  каждого
голоса ноте.
     Много потерь было у  подольцев от ружейных залпов,  пока добежали они
до  французских стрелков,  красные  шапочки которых то  и  дело  озарялись
вспышками выстрелов,  но вот и  траншея,  -  врезались в  нее,  и  закипел
страшный в темноте штыковой бой.
     Темнота,  впрочем,  была неполной,  потому что светилось небо,  точно
падучими звездами,  тысячами снарядов,  сыпавших красные  искры  из  своих
трубок.
     Всего  только  несколько  минут  ожесточенного  боя  могли  выдержать
французские егеря и бежали из занятой траншеи все, кто не остался лежать в
ней или около, проколотый штыком.
     Тогда  французская пехота уступила своей  артиллерии честь  и  место,
артиллерия же  подготовилась к  этому на  славу,  удивляя русских огромным
количеством припасенных для этого ядер и бомб. Сплошной и широкий чугунный
поток обрушился сверху на пятый бастион,  ломая все и взрывая. Поддерживая
соседа,  один  только люнет Белкина,  отвечая одним выстрелом на  три,  на
четыре выстрела противника,  выпустил в  эту  ночь три  тысячи снарядов...
Всего  одно  бомбическое орудие было  на  этом  люнете,  и  тому  пришлось
поработать сверх меры: четыреста выстрелов сделано было из него за ночь!
     Однако,  несмотря и на такой огонь, сомкнутые в колонны резервы с той
и  с  другой стороны подходили к  траншее.  Генерал де  Ламотт-Руж  двинул
батальоны   гвардейцев,   только   незадолго   перед   тем   прибывших  из
Константинополя в  Крым.  Не  обстрелянные еще императорские гвардейцы шли
добывать себе славу.  Этот рослый красивый народ по  чьему-то  почину даже
дула винтовок своих забил грязью,  чтобы не стрелять из них,  а  встретить
русские штыки своими штыками.
     На них белели перевязи,  в  смутной темноте похожие на белые ремни от
ранцев,  какие были у всех пехотных русских солдат,  и когда они появились
перед  траншеей  на  кладбище,  подольцы при  слабых  отблесках сверху  от
летящих над головой снарядов приняли было их за русских.
     Они начали кричать гвардейцам:
     - Вы кто такие,  говори!.. Наши, что ли?.. Наши иль нет? Признавайся!
Наши?
     - Наш, наш! - кричали в ответ, подхватив одно это часто повторявшееся
слово,  гвардейцы передних отрядов, поджидая в то же время, когда подбегут
задние.
     Упущено было,  может быть, не больше минуты, пока подольцы, оставшись
почти без офицеров,  поняли,  что перед ними французы, и открыли, наконец,
беспорядочную стрельбу;  однако эта минута была решающей.  Подольцев после
первой жестокой схватки оставалось уже не так и много,  они устали, немало
из них было раненых,  не покинувших строя, а на них кинулись свежие силами
батальоны отборнейших людей французской армии.
     Штыковой бой был упорный,  как всегда, когда дрались русские, но силы
были слишком неравны, и подольцы были выбиты из траншеи.
     - Вот,  братцы,  валит!  Вот  валит  валом!  -  кричали о  неприятеле
отступавшие подольцы эриванцам, спешившим им на выручку.
     Однако не бежали подольцы;  отступив,  они поспешно строились,  чтобы
броситься снова  на  тех,  которые обманули их  своими белыми перевязями и
тем, что, подходя, не стреляли.
     Гвардейцы сопротивлялись довольно долго;  они  решили не  проигрывать
своего первого боя с русской пехотой,  но все-таки вынуждены были очистить
траншеи под натиском эриванцев.  И  пока накапливались французами силы для
новой схватки на кладбище, еще ожесточеннее поднялась канонада.


                                    VI

     Хрулев метался.
     Уже по одному только ураганному огню,  открытому французами с  самого
начала  их  атаки,   он,   артиллерист,   понял,   насколько  старательно,
беспроигрышно была  подготовлена эта  атака.  Конечно,  такому огню должны
были соответствовать и пехотные массы французов.
     - А  мне  дали  всего-навсего  пять  тысяч!  -  возмущенно по  адресу
Горчакова кричал он,  обращаясь то  к  Семякину,  начальнику этого участка
оборонительной линии, то к Тотлебену, который не уходил с пятого бастиона,
обеспокоенный участью траншей, построенных по его плану.
     Было  всего  только около полуночи,  когда Хрулев получил донесение с
правого фланга,  что траншея там уже занята французами. Генерал Б„ре сразу
кинул  на  штурм  большую половину своих сил  и  задавил многолюдством два
жидких батальона житомирцев;  они  отступили к  шестому бастиону и  редуту
Шемякина.
     - Резервов,  резервов надо,  а  то  и  здесь  то  же  самое будет!  -
ожесточаясь, кричал Хрулев.
     Тотлебен наскоро выстроил четвертый батальон эриванцев и  послал  его
на подмогу первым двум,  которых к  полуночи успели уже выбить подоспевшие
новые силы французов.
     Этот  батальон ударил  особенно стремительно.  Он  не  только очистил
русские траншеи и ложементы,  он гнал французов до их траншеи,  ворвался в
переднюю,  разорил ее...  Успех  атаки  эриванцев взбодрил подольцев,  они
разобрались в  своих ротах,  построились,  и  траншеи на кладбище снова и,
казалось бы, прочно были заняты русскими.
     Далеко перевалило за  полночь,  когда де Ламотт-Руж,  собрав все свои
резервы, решился на новую атаку.
     С  полчаса  длилась артиллерийская подготовка.  Картечь,  как  полоса
града,   метко  направленная  на  гребень  Кладбищенской  высоты,   косила
подольцев и эриванцев.
     - Что же это за оказия такая!  Прямо податься некуда -  как сыпет!  -
кричали солдаты и, неся большие потери, подавались назад.
     Брошенные в  атаку  французские батальоны заняли  злополучную траншею
уже в  пятый раз в эту ночь.  Но из ворот пятого бастиона выступали в поле
два батальона боевых минцев.
     Это  был тот неположенный для защиты кладбища резерв,  который Хрулев
вымолил у  Сакена.  Минцы стояли в прикрытии пятою бастиона так же,  как и
Углицкий полк,  и  их  Хрулев  направил отстаивать кладбище,  а  семь  рот
углицких послал на правый фланг отбивать Карантинную высоту у французов.
     Силы эти были небольшие,  правда,  -  и  тех и других едва набиралось
полторы тысячи,  -  зато  они  были последние,  больше уже  некого было бы
послать в  эту  жадную  пасть  рукопашного ночного боя.  Зато  и  минцы  и
углицкие за себя и за других постояли.
     Два пятна лежало уже на  чести Углицкого полка за эту войну.  Первое,
когда,  находясь  в  резерве,  отступал  он  с  Алминского поля  битвы,  и
отступление было так  похоже на  бегство,  что Меншиков заставил этот полк
идти под звуки церемониального марша;  второе, когда в апреле ему поручена
была  защита новой траншеи против редута Шварца,  и  он  ее  не  отстоял и
отошел после первой же схватки.
     В  эту  ночь  семь  углицких рот  смыли пятна полка своею кровью:  из
семисот человек вернулось не  больше  половины и  только восемьдесят среди
них нераненых;  офицеры же  все были выведены из  строя.  Но  эти семь рот
дрались богатырями:  они  не  только  выбили французов из  захваченной ими
траншеи,  но ворвались на их плечах в  их траншею и  там произвели большое
опустошение, а когда пришел их черед отступать, они отступали шаг за шагом
и  лицом к  противнику,  втрое превосходившему их силой...  Это было уже к
утру.  Начал брезжить рассвет, и число бойцов с той и с другой стороны уже
поддавалось кое-какому определению на глаз.
     Минцы  появились перед  кладбищенской траншеей тогда,  когда французы
уже  считали ее  своею.  К  ним  между тем шли еще свежие подкрепления,  и
все-таки натиск минцев оказался неожиданно для них слишком стремителен.
     Гвардейцы нового,  вызванного из последнего резерва батальона, егеря,
роты иностранного легиона -  все сгрудились около траншеи с одной стороны,
а с другой - вновь и вновь собирались на поддержку минцев отброшенные было
подольцы и эриванцы, и этот предрассветный бой превзошел все предыдущие по
своему упорству.
     И с той и с другой стороны это был бой солдат одной нации с солдатами
другой, так как офицеры, если и оставались еще в небольшом числе, не имели
возможности руководить ими.
     Ожесточение обеих сторон достигло предела.  Рычание, ругань, звяканье
штыка о штык,  страшное действ