то они не замедлят прийти еще до
наступления апреля;  между тем вполне в  их  воле было растянуть заседания
конференции  до   того  вожделенного  момента,   когда  они   получили  бы
возможность говорить  с  русскими  уполномоченными -  князем  Горчаковым и
Титовым - в полный голос.
     Александр Михайлович Горчаков -  посланник при венском дворе,  бывший
лицеист,  одного  выпуска с  Пушкиным,  получил,  разумеется,  указания от
канцлера Нессельроде,  как и что ему отстаивать на конференции,  но сам по
себе он  был одним из талантливейших русских дипломатов,  и  Александр уже
прочил его в  заместители престарелого Нессельроде,  которым был притом же
недоволен за его австрофильство.
     Венские конференции начались в половине марта,  и, хотя представители
Англии,  Франции и Турции не имели желания спешить, все же довольно быстро
решены были два первые вопроса:  о судьбе трех княжеств,  ранее бывших под
господством  Турции,   -  Молдавии,  Валахии  и  Сербии,  -  и  о  свободе
судоходства по нижнему Дунаю.
     То,   что  Николай  и  Нессельроде  называли  <попечением  России  об
исполнении обязанностей,  принятых  на  себя  Портой  в  отношении Сербии,
Молдавии и Валахии>,  не вызвало больших разногласий.  Горчаков -  человек
подкупающей внешности,  мягких  манер,  большой  светскости и  опытности в
дипломатической работе -  в самых спокойных выражениях заявил,  что Россия
будет даже  рада разделить эту  обязанность с  прочими державами,  которые
поручились бы за то, что никаких притеснений со стороны Порты княжества не
будут испытывать.
     Через  несколько дней  так  же  легко  был  решен  вопрос  о  свободе
судоходства на Дунае. Но зато, чуть только конференция дошла до обсуждения
третьего пункта,  все участники ее увидели, что зашли в тупик, из которого
выхода не было.
     Этот третий пункт обсуждался в  Севастополе гораздо более громогласно
и  открыто  непрерывным в  течение  полугода ревом  тысячи  орудий  разных
калибров:  третий пункт  включал в  себя  один  из  наиболее жизненных для
России вопросов -  о  праве на обладание Черным морем и  свободе выхода из
него.
     Правда, пункт этот был выражен несколько менее категорично, а именно:
<Пересмотр лондонского договора  1841  года  о  закрытии проливов с  целью
обеспечить  независимость Оттоманской  империи  и,  в  видах  европейского
равновесия,  положить  конец  преобладанию  России  на  Черном  море>,  но
выразители  мнения  правящих  кругов  на  Западе  -  газеты  -  давно  уже
разбалтывали подлинный смысл этой туманной фразы:  уничтожить Черноморский
флот и стереть с лица земли Севастополь.
     Конференция  решила,   ввиду  неопределенности  положения  в   Крыму,
оставить пока этот трудный пункт и  перейти к  четвертому,  целью которого
было  отстранить Россию от  права  покровительства христианам -  подданным
султана.
     Однако этот четвертый пункт оказался в  такой тесной связи с третьим,
что  уполномоченные ни  до  чего положительного не  могли договориться,  и
конференции были прерваны на неопределенное время.
     Это    не    понравилось   прежде   всего    деятельному   посреднику
договаривавшихся  противников,   графу  Буолю,  и  он  сказал  с  оттенком
раздражения Горчакову:
     - Не понимаю,  почему русское правительство так упорствует:  ведь все
равно рано или поздно, но Севастополь будет сбрит артиллерийским огнем!
     Он  даже сделал при этом энергичный жест рукою,  но  Горчаков ответил
улыбаясь:
     - Что  касается меня  лично,  то  Севастополь напоминает мне  бороду,
которую чем больше бреют, тем она гуще растет.


                                    II

     Что  союзниками решено  было  <сбрить> Севастополь не  позже,  как  в
апреле,  это была правда, и это решение известно было и при тюильрийском и
сент-джемском* дворах  и  в  штабах главнокомандующих трех  союзных армий:
Канробера, Раглана и Омера-паши.
     _______________
          *їСїеїнїтї-їдїжїеїмїсїкїиїйї дївїоїрї - двор английской королевы
     Виктории, которая жила в Лондонском дворце Сент-Джемс.

     Турецкие силы  в  Крыму выросли в  марте до  сорока тысяч штыков,  но
ожидались и еще войска из Египта,  так что настало,  наконец, время, когда
турок,  из-за которых загорелся сыр-бор европейской войны, стало уже вдвое
больше на  русской территории,  чем англичан,  зачинщиков войны,  но  зато
французов было вдвое больше,  чем турок; кроме того, они ожидали со дня на
день прибытия больших подкреплений.  Между тем  армия Горчакова была ровно
вдвое меньше армий интервентов:  крепостного гарнизона и полевых войск под
Севастополем у него было только семьдесят пять тысяч. Он поджидал, правда,
помощи из Южной армии, но в Петербурге боялись оголять западный фронт, так
как старый и  больной фельдмаршал Паскевич все бредил наступлением Австрии
и  восстанием Польши и  настаивал на  образовании на  западе еще  одной  -
Средней армии;  а  к  интервентам тем временем плыл уже пятнадцатитысячный
корпус четвертого союзника - Сардинии.
     Но если так велик оказался численный перевес, то еще значительнее был
перевес в снабжении армии союзников боеприпасами.
     Прежде всего как  англичанам,  так и  французам было доставлено много
новых осадных орудий:  к англичанам прибыли 64-фунтовые пушки, к французам
- 24- и 30-сантиметровые, и с громадной щедростью заготовлены были снаряды
для окончательной,  решительной,  всесбривающей бомбардировки: у французов
по восемьсот ядер на каждую пушку и по пятьсот - шестьсот гранат и бомб на
гаубицу и  мортиру;  у  англичан,  -  поскольку роль их была гораздо менее
значительна, - по пятисот ядер на орудие и по триста бомб на мортиру.
     Всего  установлено было  на  батареях интервентов без  малого пятьсот
осадных орудий - зрелище, невиданное до того в истории осады крепостей.
     В полную меру своих сил и возможностей теперь,  с наступлением весны,
работал союзный паровой флот,  подвозя на  Херсонесский полуостров все,  в
чем могли бы нуждаться войска интервентов, так что лагери их приобрели уже
вполне хозяйственный обжитой вид. Даже у англичан между палаток теперь уже
не  валялась падаль,  а  французы около  своих бараков пустились разбивать
огороды,  а  кое-где даже и  цветники,  тем более что в их лагерь приехало
много женщин.
     Это были не сестры милосердия, не маркитантки, не кантиньерки. Они не
содержались  правительством  и  не  выходили  в  строй,  как  кантиньерки,
представлявшие особенность французской армии  с  давних пор,  воспетые еще
Беранже.
     Кантиньерки были  большей  частью женами унтер-офицеров,  состояли на
службе,  получали жалованье,  носили мундир полка,  в котором служили,  на
смотрах и парадах имели свое место во фронте, должны были, наконец, идти и
в сражение со своими фляжками рома,  коньяку,  абсента и  с  корзинкой,  в
которой,  кроме  хлеба,  были и бинты,  и корпия,  и вода - все нужное для
облегчения участи раненых  в  первые  минуты.  Во  время  боя  кантиньерки
поднимали  дух  бойцов одним только своим присутствием на поле сражения...
Но женщины,  приехавшие в немалом числе  в  совершенно  безопасный  лагерь
французов,   хотя  и  появились  тут  тоже  с  дозволения  начальства,  но
знаменовали  скорее  уверенность  в  близкой  победе   над   русскими,   в
блистательном окончании затянувшейся войны,  в необходимости отпраздновать
завершение долгих усилий возможно полнее...
     На  место  лошадей,  работавших по  перевозке  на  позиции  орудий  и
снарядов и  в  огромном числе погибших за осень и зиму,  теперь доставлены
были  огромные,   слоноподобные  першероны  и  клейдесдали;   дороги  были
приведены в  полную исправность,  и даже делались инженерами изыскания для
проведения железной дороги от Балаклавы к Сапун-горе.
     В лавках маркитантов как во французском, так и в английском лагере не
было  недостатка не  только  в  вине  различных сортов и  марок,  но  и  в
консервах,  запечатанных в  изящные жестянки,  не только в белье,  чулках,
поясах,  но и во всех вообще предметах галантерейной торговли.  И Камыш, и
Балаклава,  и  некоторые другие густо  населенные войсками тыловые пункты,
расцветая под  весенним солнцем,  все  больше и  больше забывали напасти и
беды  зимней  кампании,   устраиваясь  со  всеми  удобствами,  как  города
подлинных завоевателей, привыкших уже чувствовать себя в Крыму, как у себя
дома.
     В то время как в Петербурге,  - во дворце и в военном министерстве, -
все еще опасались движения турецких дивизий от Евпатории на Перекоп или на
Симферополь  с   тем,   чтобы  отрезать  Крымскую  армию  и  запереть  ее,
главнокомандующие Канробер и Раглан видели единственный способ дальнейшего
ведения  войны  только  в  бомбардировке и  затем  в  победоносном штурме,
полагаясь более  на  силу  своих  орудий  и  на  огромные запасы снарядов,
стоимость которых у  одних  только  французов превышала семь  с  половиной
миллионов франков.
     Правда,  это чересчур сужало довольно широкие по первому замыслу цели
войны:  один Севастополь с  небольшим,  прилегающим к  нему клочком берега
моря был далеко еще не  Крым,  который полгода назад предполагали занять в
две недели банкиры Сити, но зато это был бы все-таки какой-то успех.
     И  как за опущенным занавесом на сцене театра во время антракта кипит
оживленная деятельность,  стучат молотки плотников,  устанавливается новая
мебель,  меняются декорации,  -  так за мелкими аванпостными стычками,  за
повсеночной борьбой из-за ложементов,  за подземной минной войной, наконец
за  обычной траншейной работой,  явно  ведущейся,  начиная с  первых  дней
осады,  скрывалась лихорадочная подготовка к бомбардировке,  перед которой
должна была побледнеть октябрьская.
     Перебежчики из стана интервентов в  марте были уже не так часты,  как
зимою,  но  все-таки  их  было довольно,  и  однажды,  когда один из  них,
француз,  шел в сопровождении русского офицера на допрос в штаб начальника
гарнизона Остен-Сакена,  он удивился тому,  что улицы Севастополя довольно
оживленны, что на них встречаются даже хорошо одетые женщины...
     - Что  это  за  женщины?  Кто они?  -  удивленно спросил перебежчик у
своего спутника.
     - Да  ведь  достаточно  офицерских семейств  осталось  еще  здесь,  -
ответил тот.
     - Как  так  остались?  Зачем?  Чтобы  быть  убитыми или  изувеченными
совершенно напрасно?.. Боже мой! Ведь вы знаете, какая бомбардировка у нас
готовится!  Это  будет для  Севастополя день страшного суда,  но  только в
большом виде!


                                   III

     Однако еще  в  начале марта,  когда Горчаков только ехал  в  Крым  из
Кишинева,  Остен-Сакен  доносил ему  о  том,  что  ожидает <томительного и
убийственного бомбардирования сосредоточенными выстрелами огромного  числа
и  огромной  досягаемости  орудий  и  ракет,  к  чему  приготовлено у  них
неслыханное  в  осадах  число  снарядов.  У  нас  пороху  недостаточно для
противодействия,  наши  снаряды  будут  направлены  только  на  батареи  и
прислугу в  амбразуры;  войска же их станут вне черты досягаемости,  тогда
как наших войск некуда отвести,  исключая некоторой их  части в  блиндажи.
Неприятель, по мнению моему, - заканчивал уныло Сакен, - может решиться на
приступ, ослабив гарнизон бомбардированием или сделав бреши>.
     Горчаков вскоре  после  прибытия в  Севастополь убедился в  том,  что
Сакен ничего не преувеличил; поэтому, ожидая со дня на день бомбардировки,
он готовился,  насколько был в силах,  ее встретить,  для чего и стремился
ложементы впереди редутов обратить в  непрерывные траншеи,  в  траншеях же
этих  заложить  новые  батареи.  Даже  впереди  Камчатского люнета,  после
вылазки в  ночь с  10  на  11  марта,  приказано было ложементы обратить в
траншеи,  кроме того,  протянуть траншеи в  обе  стороны от  Камчатки -  к
Килен-балке и  к  Доковой балке,  и  каждую из этих траншей вооружить одну
мортирной, другую орудийной батареей.
     Отнюдь не назначавшиеся для борьбы с  большей половиной Европы запасы
севастопольского адмиралтейства все-таки  оказались настолько внушительны,
что  позволяли  севастопольской <бороде>  расти  гуще,  чем  это  было  бы
желательно интервентам.
     Правда,   при  этом  еще  разоружались  и  суда  боевого  флота,   но
Севастополь по  существу состоял из  трех сторон:  Южной,  или  собственно
городской,  Корабельной и  Северной.  Каждая из  этих  сторон представляла
особую крепость,  разобщенную от других бухтами;  и  если Северной стороне
пока еще не  угрожал неприятель,  все-таки она должна была вооружаться для
защиты в будущем и вооружалась.  Начало этому было положено Меншиковым,  -
продолжалось  это  и   при  Горчакове;   исподволь  Северная  сторона,   с
прилегающими к ней Инкерманом и Мекензиевой горой,  превращалась в сильную
и  гораздо более  современную крепость,  чем  внезапно,  на  глазах и  под
выстрелами противника выросшие бастионы Южной и Корабельной сторон.
     Севастопольский  порт,   конечно,   только  казался  неистощимым,  но
хранившиеся в нем,  например,  запасы пороха давно уже иссякли, не хватало
также  и  снарядов,  и  приказано было  отвечать  одним  выстрелом на  два
неприятельских; не хватало и много другого в материальной части; но было в
Севастополе то, что дороже и важнее иных запасов: несокрушимый дух войск.
     Это  обстоятельство не  учтено  было  политиками  Англии,  когда  они
начинали войну с Россией.  Они знали императора Николая,  тем более что он
приезжал за  десять лет до  войны в  Лондон и  показался там во  весь свой
рост;  но  разве  имели  они  понятие о  простом русском солдате,  рядовом
девятой роты Камчатского егерского полка Егоре Мартышине?
     Во  время  Дунайской кампании в  одном  сражении было  довольно много
раненых,  и  небольшой  перевязочный  пункт  переполнился до  отказа.  Тут
заметили невысокого и  немолодого солдата,  который  раза  три  подходил к
дверям и  заглядывал в  операционную,  но  потом однообразно махал рукою и
уходил.  Лицо его было в крови, но серые усталые глаза смотрели сквозь это
кровавое кружево спокойно.
     Когда работа в  операционной подходила уже  к  концу,  один свободный
врач вспомнил о нем и послал за ним санитара вдогонку,  как только он, еще
раз заглянув в дверь, повернулся снова назад. Санитар привел раненого.
     - Что у тебя такое, дружище? - спросил его врач.
     Солдат только показал на свою щеку и открыл рот:  говорить он не мог.
Оказалось,  что турецкая пуля пробила ему щеку и застряла в языке,  отчего
язык сильно распух и перестал ворочаться.
     - Как же это пуля тебе в рот попала?  -  спросил врач,  и за раненого
ответил,  улыбаясь,  другой солдат,  которому только что перевязали руку и
ногу:
     - Да ведь он,  ваше благородие,  песенник у  нас...  Шли,  значит,  в
атаку, он и запой:

                     Эх, зачем было город городить,
                     Да зачем было капусту садить...

     Известно,  песня веселая,  -  под нее людям бойчее идется... И турки,
конечное дело, по нас залпом дали...
     Когда  пулю  вырезали,  и  опухоль  языка  несколько опала,  спросили
раненого песенника,  почему он раза три подходил к  дверям перевязочного и
все уходил обратно.
     - Да ведь стыдно было,  - с усилием ответил тот. - У других - раны, а
у меня - что? Я и пообождать мог.
     Этот солдат был Егор Мартышин.
     Лежали  камчатцы-охотники  в   ложементах  перед  своим  многотрудным
люнетом в  начале марта.  Шагах в  двустах от них в подобных же ложементах
лежали французы...  День стоял теплый. Сильно пахло свежей травой и парной
землей...  Перестрелка шла  вяло,  так  как незачем было тратить заряды ни
тем,  ни другим: ложементы были устроены хорошо: противники за насыпями не
могли друг друга прощупать пулями.
     Но  вдруг какому-то  зайцу вздумалось промчаться между ложементами во
всю  прыть своих ног,  и  один солдат-камчатец его  заметил,  прицелился и
выстрелил.  Заяц подпрыгнул на месте так высоко,  что всем стало видно его
из-за козырьков ложементов, и, грохнувшись о землю, лег неподвижно.
     Солдат,  его подстреливший,  встал со штуцером в руке и снял фуражку.
Это был у него как бы некий парламентерский жест, обращенный к французским
стрелкам,   дескать:  <Разрешите,  братцы,  зайчика  подобрать,  так  как,
выходит,  это ведь не то чтобы война,  а  чистая охота...> И жест этот был
понят как нельзя лучше.
     Своеобразное перемирие установилось вдруг между стрелками с  той и  с
другой стороны,  пока камчатец добежал до зайца,  взял его за задние ноги,
показал французам и неторопливо побежал на свое место в ложементах,  из-за
которых высунулось поглядеть на него много улыбающихся лиц.
     Только когда  улегся он  снова  рядом  со  своей  добычей,  раздалось
несколько выстрелов со стороны французов, но больше для проформы.
     Этот солдат-камчатец был тот же Егор Мартышин.
     - Как же ты так отчаялся подняться,  Мартышин? - спрашивали его потом
одноротцы.
     - Да что же я?..  Конечно, само собой, подумал я тогда: <Не оголтелый
же он, француз, должен понять, думаю, что и я бы в него не стрелял в таком
разе:  ведь я  не ему вред доставил,  а  только зайцу...  А раз если заяц,
выходит, стал мой, то должен я его забрать или нет?>
     - Ну, братец, турок бы тебе не спустил! - говорили ему.
     - Об турке и разговору у меня нет,  -  спокойно отозвался Мартышин. -
Турок, известно, азиятец, - он этих делов понять не может.
     Назначен был командиром батальона в Камчатский полк на вакансию майор
из  другого полка и  в  первый же  день накричал на  одного солдата своего
батальона.  После выяснилось,  что совсем незачем было на него кричать, но
майор был человек горячий,  и  перестрелка на  Малаховом,  где это было до
постройки еще Камчатского люнета, велась в то время жаркая.
     Однако не  прошло и  пяти минут,  как тот же самый обруганный майором
солдат бросился на него со зверской,  как ему показалось,  рожей,  сгреб в
охапку,  свалил подножкой и прижал к земле. Он ворочался, пытаясь сбросить
с  себя солдата,  но  тот  держал его  крепко,  глядел страшно и  бормотал
что-то...
     Вдруг  оглушительный  раздался  взрыв  рядом,   повалил  душный  дым,
полетели осколки: разорвался большой снаряд.
     Тогда солдат встал сам и потянул за рукав шинели своего начальника:
     - Извольте подниматься, вашсокбродь: лопнула!
     Только  теперь догадался майор,  что  солдат не  из  мести  за  окрик
бросился на него,  а просто спасал его от не замеченной им бомбы,  которая
упала, вертелась и шипела рядом с ним.
     - Как твоя фамилия? - спросил майор, поднявшись.
     - Девятой роты рядовой Мартышин Егор, вашсокбродь! - ответил солдат.
     - Что же  это ты,  ничего мне не говоря,  прямо на меня кидаешься,  и
подножку... и рожу зверскую сделал, а?
     - По недостатку время, вашсокбродь.
     Майор пригляделся к своему спасителю, обнял его, вынул потом кошелек,
достал старый серебряный рубль времен Екатерины:
     - На  вот,  спрячь на  память,  а  к  медали тебя  при  первом случае
представлю.
     - Покорнейше благодарим, вашсокбродь! - как бы и не за себя одного, а
за всю девятую свою роту ответил Мартышин.
     А в середине марта он не уберегся от французского ядра сам, - правда,
ядро это залетело в траншею Камчатки и нашло его там среди многих других.
     Он как раз полез в это время в левый карман шинели за табачком, ядро,
размозжив и оторвав кисть  левой  руки,  раздробило  также  и  ногу  около
паха... Не только товарищи его по траншее, но и сам он видел и чувствовал,
что этой раны пережить ему уже не суждено.
     Однако потерял ли он при этом присущее ему спокойствие?  - Нет. Когда
положили его на носилки, чтобы нести на перевязочный пункт на Корабельную,
он нахмурился только потому, что за носилки взялось четверо.
     - Я  ведь легкий,  -  сказал он,  -  да  еще и  крови сколько из меня
вышло...  Так неужто ж  вдво