- Пал Степаныч!..  Пал Степаныч, сделаем! - загудели голоса кругом. -
Берись, ребята!
     И  потом прилетали и  рвались так  же  часто,  как и  прежде,  бомбы,
освещая при полете и  взрывах на короткие моменты руины славного бастиона,
но полторы тысячи кирок и  лопат очень дружно долбили и отбрасывали землю,
и  к  рассвету четвертый бастион сделался не хуже других вполне способен к
новому бою.


                                    IX

     Но  мало  было  все-таки  очистить  рвы,   насыпать  валы,  прорезать
амбразуры,  исправить крыши блиндажей и пороховых погребов; для того чтобы
продолжать огневой бой с богатым боевыми припасами противником,  надо было
иметь налицо снаряды,  порох... Снарядов оставалось очень мало, пороху еще
меньше.
     Спешно направил Нахимов одного из своих ординарцев,  мичмана Шкота, в
Луганск на завод, чтобы ускорить доставку оттуда снарядов, а оставшийся не
у   дел  с   отставкой  Меншикова  начальник  его  штаба  генерал  Семякин
командирован был Горчаковым в Берислав и Николаев,  встряхнуть как следует
тыл,  чтобы как  можно скорее выжать оттуда все  застрявшие там транспорты
пороха.  На  наем  подвод  и  тому  и  другому из  посланных толкачей были
отпущены большие деньги.
     Пока же собирали порох в  самом Севастополе и в окрестностях его -  в
артиллерийских парках,  -  откуда  только могли.  Вывезли запасы береговых
батарей,  оставив им всего по тридцати зарядов на орудие, разрядили бывшие
на складах ружейные патроны...  По два и  по три в день отправлял Горчаков
своих адъютантов в Петербург,  чтобы военный министр Долгоруков и сам царь
прониклись муками порохового голода Севастополя.
     - Ах,  этот князь Меншиков, этот князь Меншиков! - то и дело недобрым
словом вспоминал своего предместника Горчаков.  - Какое гнусное наследство
он мне оставил!..  Что делал он здесь?  О  чем думал?..  Вот честь и слава
России поставлены на  карту из-за чего?  Из-за того,  что нет пороху!  Ах,
какое подлое наследство я получил!
     Однако, заботясь о чести и славе России, Горчаков отнюдь не забывал и
о  своей чести и  славе.  Теряя голову под натиском рвущихся в Севастополь
двойных  по  сравнению  с  его  силами  полчищ  интервентов,  он  всячески
стремился подготовить царя Александра к  самому худшему известию,  заранее
свалив на Меншикова всю ответственность.
     <Ход дел  в  Крыму издавна испорчен,  - писал он царю,  - и,  полагая
даже,  что мне удастся отстоять Севастополь до прибытия сорока батальонов,
следующих из Южной армии,  что,  впрочем,  весьма сомнительно,  я не менее
того буду гораздо слабее неприятеля, который стягивает сюда огромные силы,
если со своей стороны не получу нового, значительного подкрепления.
     Положение наше в высшей степени трудно, и одно, ослепление неприятеля
может поправить наши дела...  Быть может,  бог  по  особой милости выручит
нас,  но вашему императорскому величеству должно быть готовым на все: и на
потерю Севастополя и на уничтожение большей части его храброго гарнизона.
     Осмелюсь доложить,  что от высылки сюда нового, особого запаса пороха
и   новых  подкреплений  будет  зависеть  многое  для   величия  и   славы
царствования вашего, иначе будет очень худо впоследствии...>
     Недвусмысленно давал Горчаков понять царю,  что он может не только не
отстоять Севастополь,  но даже потерять и  весь Крым,  если ему не пришлют
самым экстренным способом двадцать -  тридцать тысяч пудов пороху. Пока же
он  сделал распоряжение по гарнизону,  чтобы из каждого орудия производили
не больше двадцати выстрелов в  сутки.  В  случае же,  если бы в ближайшие
два-три  дня  не  подошли транспорты пороху,  он  решил  совсем прекратить
ответную стрельбу на  канонаду противника,  оставив  последние снаряды  на
отражение штурма.  Надеясь же  при  этом последнем акте защиты Севастополя
больше всего  на  штыки,  Горчаков послал приказ князю  Урусову немедленно
передвинуть 8-ю  дивизию из-под Евпатории,  где она продолжала стоять,  на
Инкерман.
     То  соображение свое,  что  интервенты могут  атаковать  его  в  тыл,
высадившись на  Каче,  он  все-таки не оставил,  и  качинский отряд был им
значительно усилен.
     Уже  через день после того как он  подписал и  разослал по  гарнизону
приказ о  двадцати выстрелах,  решено было  выпустить и  другой приказ:  о
пятнадцати зарядах  в  день  для  орудий,  охранявших самые  важные  точки
обороны, о десяти - для второстепенных пунктов и о пяти для остальных. Ему
казалось уже, что дни Севастополя сочтены.
     И  как будто только затем,  чтобы утвердить его в этой вредной мысли,
попавший в плен француз-минер стал кричать, проходя по площадке четвертого
бастиона,  что  бастион этот вот-вот  взлетит на  воздух,  что  под минные
галереи русских здесь французы подвели контрмины,  и  в них уже все готово
для взрыва.
     Конечно, это была большая оплошность офицеров бастиона, пустившихся в
разговоры с  пленным  минером.  От  них  пошла  гулять  зловещая новость к
юнкерам,  от юнкеров -  к  матросам и солдатам,  которые ежеминутно начали
ожидать взрыва и спрашивали даже, когда же их уведут с бастиона.
     Но   больше   всех   других   обеспокоен  был   вздорным  слухом  сам
главнокомандующий.  Напрасно убеждал  его  Тотлебен,  что  подкопаться под
галереи четвертого бастиона французы не  могут  по  причине очень крепкого
скалистого грунта,  Горчаков счел  нужным предупредить даже  и  царя,  что
Севастополь на  краю гибели,  что  взрыв четвертого бастиона откроет врагу
ворота города.
     Тотлебен снова,  как и за месяц до того,  устанавливал неопровержимо,
что  минер-француз врал,  подобно тем  сержанту и  капралу.  На  четвертом
бастионе все  успокоилось.  Прошло дня  два,  -  был  вечер  3/15  апреля.
Бомбардировка  все  эти  дни  начиналась  по-заведенному  в  пять  утра  и
продолжалась  до   густых  сумерек.   Сила  ее  со  стороны  французов  не
уменьшалась.  Только англичане, боровшиеся с одним лишь третьим бастионом,
уменьшали свой  огонь,  когда  большое число  их  орудий  бывало  подбито.
Однажды даже раздался громовой взрыв на  батарее англичан,  русский снаряд
пробил там  крышу  порохового погреба...  Это  вызвало дружное <ура>  всей
оборонительной линии. Но вечером 3 апреля подобное же <ура> выпало на долю
союзников.
     Пленный  минер  соврал  только  наполовину:   французы  действительно
подготовили взрыв если не  четвертого бастиона,  то четырех горнов -  двух
простых и двух усиленных против исходящего угла бастиона.
     Тут  было достаточно воронок от  прежних взрывов,  и  заняты они были
русскими стрелками.  Кроме того, на бастионе собрались рабочие для обычных
ночных работ.  Взрыв  горнов произошел одновременно.  Действие его  похоже
было на извержение небольшого вулкана в большой толпе. Вихрь камней разной
величины взмыл высоко в  воздух и  обрушился на все передовые воронки и на
площадку бастиона.  До ста человек насчитано было потом убитых и раненых и
пропавших без вести,  то есть просто глубоко забитых в  землю и заваленных
камнями.  Воронки,  которые образовались от  этого взрыва,  оказались тоже
исполинскими. Их вышло три, и в среднем они были до двадцати сажен длиною,
до десяти шириною.
     Можно было ожидать,  что французы воспользуются смятением, охватившим
бастион после этого взрыва,  и  пойдут на штурм.  Этого и  ждали защитники
бастиона целую ночь, но Канробер остался верен себе и на штурм не решился.
Воронки же заняли было французские стрелки,  но они таким маневром вошли в
слишком уж близкое соседство с четвертым бастионом.  Оттуда полетели в них
картечь,  и  бочонки с  ручными гранатами,  и штуцерные пули.  Стрелков же
своих начали усиленно поддерживать французские батареи.  Так в ночь с 3 на
4 апреля началась упорнейшая борьба за обладание воронками,  тем более что
под  4  апреля  прибыл,  наконец,  первый  транспорт  пороху,  и  Горчаков
несколько ожил.
     Французы принялись развивать свой успех, очень бивший в глаза, потому
что  одна из  воронок,  притом самая большая,  оказалась в  исходящем углу
бастиона.  Если  нельзя  было  бы  сказать,  что  их  огонь  против других
бастионов и редутов ослабел, то против четвертого бастиона он стал гораздо
сильнее, чем вначале.
     Упорнее начали работать и французские  минеры:  взрывы  горнов  с  их
стороны   следовали  один  за  другим.  Соблазняла,  конечно,  возможность
соединить цепь воронок, чтобы получить глубокую траншею.
     Это  заставило защитников Севастополя взяться  за  верное  средство -
ночные вылазки и  выбивать засевших в  воронках штыками.  Однако на  место
выбитых  посылались  новые  роты.   Воронки  впереди  четвертого  бастиона
сделались ареной  ожесточенных стычек  ночью  и  непрерывно обстреливались
днем мортирными снарядами и картечью.  За четверо суток в самих воронках и
около  них  скопилось множество неубранных тел  убитых и  тяжело раненных.
Раненые французы знаками просили у русских солдат воды.
     - Мучаются,  нет  возможности смотреть  на  них!  -  доносили солдаты
офицерам. - Прямо жалости подобно!..
     - Что же мы можем для них сделать? - говорили офицеры.
     Тела убитых разлагались; раненых французы не брали, и Сакен приказал,
наконец,  Новосильскому  попробовать  выкинуть  белый  флаг  и  предложить
французам перемирие для уборки раненых и убитых.
     Предложение это  было  принято после полудня 7/19 апреля;  и  трупы и
раненых убрали французы.  Этот  момент оказался переломным:  десятидневная
пасхальная канонада ураганной силы заменилась на  другой день обыкновенной
перестрелкой повсюду,  кроме одного только четвертого бастиона.  Но как бы
много ни нанесли ему вреда, штурмовать его все-таки не решились.
     Десятидневная бомбардировка,  невиданная до того в  истории войн,  по
существу кончилась ничем.


                                    X

     Правда,  бомбардировка эта,  в  связи  с  минной войной и  вылазками,
вывела из  строя  много  доблестных защитников Севастополя -  около  шести
тысяч,  но все-таки это был совсем не тот результат,  которого лихорадочно
ожидали граф  Буоль и  лорд  Россель,  Друэн де  Люис  и  лорд  Кларендон,
Наполеон и Виктория, а за ними вся враждебная России Европа.
     Севастополь  пощипали,  но  не  сбили.  Севастополь  стоял  такой  же
неприступный,  как и  в  октябре.  Во время перемирия 7 апреля французские
офицеры говорили русским:
     - Вы,  русские, можете держать головы высоко и гордо: у вас есть своя
Троя!
     К бомбардировке,  начатой на пасху, интервенты готовились очень долго
и подготовили ее богатой рукой.  Английские журналы,  корреспонденты газет
писали из Крыма, что союзники при заготовке снарядов руководились расчетом
покрыть ими буквально все пространство,  занятое Севастополем, - вымостить
и  улицы  и  дворы  ядрами и  осколками бомб.  Сто  шестьдесят пять  тысяч
снарядов из огромных осадных орудий и  мортир было брошено ими в  город за
десять дней,  и улицы,  правда,  оказались сплошь замощены ядрами, и много
благополучно стоявших до  этого  домов  было  разбито,  но  военные советы
союзных генералов,  несколько раз  собиравшиеся Канробером и  Рагланом для
решения вопроса о  штурме,  так и не пришли к положительному решению этого
вопроса.  Даже  наиболее  энергичные из  французских генералов -  Боске  и
Пелисье -  сомневались в  успехе штурма,  несмотря на  то,  что  четвертый
бастион благодаря сосредоточенному против  него  исключительной силы  огню
представлял  уже   собою   к   концу   бомбардировки  беспорядочные  груды
навороченной взрывами бомб земли рядом с  такими же  беспорядочно зиявшими
всюду ямами воронок,  так что даже и  сам Нахимов в  конце концов вынужден
был признать, что восстановить бастион за одну ночь невозможно.
     И  французы видели это,  но на штурм не пошли,  хотя их резервы могли
быть расположены гораздо ближе,  чем  русские,  потому что  от  них вполне
зависело выбрать удобнейшие день и час штурма.
     Что же остановило их?
     На этот вопрос ответила одна из английских газет того времени:
     <Все средства  разрушения  были  пущены в дело,  чтобы потушить огонь
русских  батарей,  но  его   не   удалось   потушить,   -   следовательно,
севастопольская  твердыня  все  еще  в  состоянии  устоять  против штурма.
Необходимо согласиться и с тем,  что в самихї  рїаїбїоїтїаїх,  на  которые
опирается  оборона,  естьї  нїеїчїтїої  нїоївїоїе,  нечто  такое,  чего не
встречалось еще в истории достопамятнейших осад,  и  на  это  следует  нам
обратить свое внимание>.
     Воздав должное русскому солдату - артиллеристу и пехотинцу, англичане
в этом отзыве выдвинули на передний план и русского солдата-рабочего.
     А французский историк этой войны Герен, дойдя до итогов десятидневной
бомбардировки, вынужден был заметить меланхолически:
     <Наполеон I  завоевал бы  три или четыре государства с  половиною тех
средств,  как  деньгами,  так  и  людьми,  каких  стоила уже  теперь осада
Севастополя... Вобан*, Тюрень** и Конде*** при Людовике XIV не располагали
такими средствами для присоединения к Франции нескольких областей и многих
укрепленных городов, уступленных ей по Нимвегенскому миру!..>****
     _______________
          *їВїоїбїаїнї Себастиан ле Претр  (1663  -  1707)  -  французский
     военный инженер,  строитель французских крепостей и руководитель ряда
     осад в царствование Людовика XIV.
          **їТїюїрїеїнїьї Анри  (1611  -  1675)  - французский полководец,
     маршал Франции.
          ***їКїоїнїдїе, Луи  де  Бурбон,  принц  (1621  - 1686) - крупный
     французский полководец.
          ****їНїиїмївїеїгїеїнїсїкїиїйї мїиїрї  заключен  в 1679 г.  между
     Францией,  Испанией и Нидерландами после войны,  возникшей вследствие
     притязаний Людовика XIV на часть испанских Нидерландов.

     Неудача бомбардировки значительно охладила и  пыл союзных войск;  при
этом не  могла,  конечно,  не  сказаться и  усталость от  слишком большого
напряжения  сил.  Необходим  был  отдых,  и  перестрелка потому  в  апреле
продолжалась уже вяло,  так что даже и четвертому бастиону доставлена была
полная возможность восстановиться без особенной спешки.
     Боевые матроски,  забрав ребятишек и скарб, снова ринулись с Северной
на свою Корабельную; торговцы переправились тоже и открыли снова торговлю,
иные,  правда,  в других уже домах,  если их прежние торговые помещения не
уцелели...  И  в  какие-нибудь три-четыре дня  прижукший было  Севастополь
снова   ожил,   и   под   весенним  жарким  солнцем  опять  засновали  его
притерпевшиеся даже  и  к  <страшному  суду  в  большом  виде>  выносливые
обитатели,  и  ребята на развороченных улицах целыми днями играли в  ядра,
закатывая их в воронки и радостно вскрикивая при их глухих чугунных стуках
друг о друга.
     Из вместительных казарм Николаевской батареи,  где отсиживались около
двух недель Зарубины с  младшей дочкой,  вернулись и  они в  свой домик на
Малой Офицерской, который счастливо уцелел, хотя сарай рядом был пробит, и
одна стена его завалилась,  и  несколько деревьев в  саду было вывернуто с
корнями, как ураганом.
     Стекла в  рамах,  правда,  вылетели,  но дело шло к  лету,  и  особых
неудобств это не представляло.
     Капитолина Петровна поахала,  покачала сокрушенно крупной головой, но
скоро успокоилась за себя, глядя на то, что было кругом у соседей, и когда
усталый от долгой ходьбы Иван Ильич обратился к  ней с  мольбой в  глазах:
<Что ж,  Капитоша, как, а?.. Может быть, того... самоварчик бы поставить?>
- она тут же пошла на кухню привычно хлопотать по хозяйству.
     А к вечеру пришла Варя.
     - Столько раненых,  столько раненых было, ужас! - говорила она. - Ну,
теперь уж,  слава богу,  их  почти всех  отправили,  кого на  Северную,  в
госпиталь,  кого дальше -  в Бахчисарай... А прапорщик Бородатов, мама, он
теперь тоже уж в госпитале, на Северной. Он поправляется... Нога срослася,
только  повязку  еще  не  снимают...   Пирогов  заболел,   бедный,   -  на
перевязочный не  приходит...  Конечно,  врачей у  нас много и  немцев даже
несколько  человек,  только  все  говорят,  что  один  Пирогов  целых  ста
врачей-хирургов стоит...  Конечно,  они,  наши врачи тоже люди знающие, но
ведь,  мама,  подумай,  если  бы  только тогда,  когда поручика Бородатова
принесли,  его не было, ведь ногу бы ему отрезали, мама, а это такой ужас,
- очень мало выздоравливают, когда ногу отрезают выше колена!
     - То у тебя он прапорщик, этот Бородатов, а то уж сразу поручик стал,
- заметила мать,  любуясь ее оживлением, и Варя тут же отозвалась на это с
горячностью:
     - Ну,  разумеется,  он пока еще прапорщик,  но ведь чины-то его,  как
тяжело раненному, вернут ему, он сам говорил мне об этом.
     - Где твой перевязочный пункт, а где госпиталь! Когда ты там побывать
успела?  -  спросила Капитолина Петровна;  но,  слегка зардевшись от этого
замечания, Варя сказала деловито:
     - Ведь  мне  же  приходилось не  один раз  сопровождать туда раненых,
мама!
     О том,  что Витя уцелел на своем Малаховом,  в семье уже знали, и все
чувствовали  себя  в  этот  вечер  так,  как мореплаватели,  которых долго
трепало штормом в открытом море, пока не выкинуло, наконец, на знакомый им
берег.  Путешествие, правда, далеко еще не окончено и будущее, может быть,
угрожало еще  большими  бедами,  но  все-таки  дана  судьбою  спасительная
передышка,  - пользуйся же ею,  живи,  дыши свободней,  оглянись повеселее
вокруг, - иначе как же возможно пережить то, что тебе еще выпадет на долю!
     Глухо ударило в землю в стороне. Капитолина Петровна, ставившая в это
время кипящий самовар на стол, посмотрела в окно и сказала:
     - Это, кажется, у Микрюкова в саду упало.
     Другие же  даже и  не  посмотрели в  ту  сторону:  у  Микрюкова так у
Микрюкова упало ядро, - ведь не у них же.
     И  маленькая Оля стала уже равнодушна к  этим изредка падавшим ядрам,
как  была  равнодушна  к  осенним  дождям.  Она  нарвала  букетик  фиалок,
распустившихся у них под деревьями, и не могла на него наглядеться.
     А  Иван  Ильич,  облизывая языком сухие  губы,  внимательнейше следил
только за тем, как жена его загрубевшими руками резала купленную по дороге
сюда франзолю и потом заваривала чай.  А когда чай заварился и она взялась
за его стакан с подстаканником, чтобы налить ему первому, как всегда, - он
протянул по-детски просительно:
     - Только,  Капочка,  родная...  нельзя ли,  а нельзя ли, мамочка, мне
покрепче?..


     1938 г.


                              ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ


                               Глава первая

                              ДВА ПРАЗДНИКА

                                    I

     Чудовищно быстро  двигались жуткие  всеразрушающие чугунные тучи  над
головой, - тучи из десятков тысяч снарядов... Раз за разом здесь и повсюду
лопались  бомбы,  разрывая на  мелкие  куски  человеческие тела...  Те  же
упругие,  упрямые,  упрятанные в  траншеи тела  вздымались вдруг  высоко в
воздух  и,  падая,  разбивались о  жестоко  развороченную взрывами  минных
горнов  скалистую землю  бастиона...  Миллионы пуль  пели,  как  пчелы  на
огромном пчельнике,  которых  перестает уже  отмечать ухо:  они  сплошь...
Ревели осадные тринадцатидюймовые пушки и мортиры,  переплавляя этим ревом
все людские ощущения и  мысли неузнаваемо и  надолго:  ведь люди и сами не
знали о себе самих,  что могут они вынести этот ад, но вот вынесли, однако
ценою какого страшного напряжения нервов!..
     И когда стало, наконец, тихо вдруг после одиннадцатидневной канонады,
совсем тихо,  настолько тихо,  что можно уж стало считать выстрелы свои  и
чужие, пришли награды из Петербурга... Награды тем, кто остался в живых.
     Эти  награды,   впрочем,   отнюдь  не  касались  подвигов,  оказанных
гарнизоном Севастополя в  дни  "страшного суда в  большом виде".  Они были
просто очередными наградами,  приуроченными,  как ежегодно