, тоже татары, пользуясь таким
неслыханным  случаем,  как  нашествие  неприятеля,  брали  по  сто  рублей
серебром  за  то  только,  чтобы  вывезти  из  города  в  степь,  в  хвост
отступающих войск.  Дамы и  девицы из зажиточных семейств,  выскочившие на
улицу, как во время пожара, в одних только платьях и в легких белых туфлях
с  высокими каблуками,  совсем не приспособленных для дальних путешествий,
шли  толпами,  часто оглядываясь назад и  все  ускоряя шаг.  Они  даже  не
плакали при  этом,  -  некогда было  плакать,  -  они  цепенели от  ужаса,
представляя, что их догоняют турки, и шли, разбивая до крови ноги.
     Почти  все  население Керчи  бежало  в  течение нескольких часов:  из
тринадцати тысяч осталось не  более двух;  в  числе их  такие,  которые не
решились бросить своих тяжело больных или весьма престарелых домашних, или
просто никак не успели собраться,  или, наконец, ничего не могли потерять,
считая,  что  жизнь  -  копейка,  судьба -  индейка,  но  немало надеялись
приобресть в брошенных богатых домах.
     В  простой почтовой телеге,  которая,  громыхая,  прыгала по булыжной
мостовой,  мчался  на  Павловскую батарею  Врангель,  чтобы  успеть  лично
передать приказ немедленно заклепать все орудия, снаряды к ним выбросить в
море, лафеты изрубить и сжечь, пороховые погреба взорвать...
     Это было в три часа дня.  Перед этим он отдал приказ по флоту,  чтобы
тот  бросил керченский рейд и  уходил в  море,  а  по  гарнизону Керчи,  в
котором числилось около  трехсот человек,  -  приказ поджечь все  казенные
хлебные магазины и  склады и  после того отступать в самом спешном порядке
по той же феодосийской дороге, по которой отступал отряд Карташевского.
     Пароходы,  грузившие перед тем кипы перевязанных бечевками,  насквозь
пропыленных  казенных  архивов   и   всякого  делопроизводства  вслед   за
погруженными уже казенными суммами, бросили это, исполняя новый приказ, но
уйти  в  Азовское  море,  чтобы  добраться  до  Геническа,  Бердянска  или
Таганрога, всем не удалось.
     Пароход с громким именем "Могучий" по причине неисправностей в машине
даже и  уйти никуда не  мог  и  с  утра уже  был предназначен к  сожжению.
Команда с него почти вся была свезена на другой пароход, "Бердянск", нужно
было только зажечь его,  но ни капитан "Могучего" лейтенант Кушакевич,  ни
кто другой из нескольких человек его подчиненных, оставшихся с этой целью,
не решались уничтожить судно, к которому привыкли, как к живому существу.
     Подобный же  инвалид,  пароход "Донец",  уже  горел ярко;  на  берегу
пылали  казенные хлебные магазины;  вся  остальная керченская флотилия уже
снялась с якоря и продвигалась к северу,  а с юга подходили уже, ничуть не
задержанные ни минами,  из которых ни одна не взорвалась,  ни затопленными
судами, которые глубоко ушли в ил, легкие пароходы интервентов.
     - Зажигай,  ребята!  -  браво  скомандовал матросам Кушакевич,  когда
пароходы эти начали уже входить на рейд.
     Для того чтобы "Могучий" вспыхнул в  свое время,  как свеча,  по  его
палубе и  были  разбросаны сальные свечи,  сало и  масло,  какие нашлись в
кубрике,  и где только можно было,  щедро разлили смолу. Оставалось зажечь
пучок сосновой лучины и разбросать ее здесь и там, а самим уйти по сходням
на пристань.
     Но  матросы,  угрюмо переглядываясь друг  с  другом,  заняли места  у
заряженных  и  наведенных  как  раз  туда,   куда  надо,   -  на  пароходы
интервентов,  -  орудий левого борта;  они ждали совсем не этой команды, а
другой.
     - Зажигай! - повторил громче и требовательней лейтенант.
     На это один из матросов отозвался сурово и совсем непочтительно:
     - Хочешь руку на судно наложить, сам и наложи, а мы не станем!
     Лейтенант бросился сам  в  кубрик,  там  зажег  лучину:  помогать ему
уничтожить "Могучего" спустились другой  лейтенант,  Ушаков,  и  прапорщик
Иванов,  но  подожженный ими  пароход  горел  медленно,  а  неприятельские
пароходы подходили ближе и в большом числе - не менее двух десятков...
     В  крюйт-камере оставалось еще несколько бочонков пороха,  которые не
были  выброшены заранее  в  море.  Их  вздумал  взорвать Кушакевич,  чтобы
ускорить гибель судна. Они взорвались, но преждевременно, - люди не успели
еще оставить парохода.  Два кочегара,  лейтенант Ушаков и прапорщик Иванов
были убиты на  месте взрывом,  а  самого Кушакевича перебросило с  правого
борта на левый и  завалило обломками.  Матросы,  не желавшие исполнять его
приказа,  могли бы,  конечно,  бросить его и  уйти с  тонущего и  горящего
судна,  пока было не  поздно,  однако они,  с  опасностью для своей жизни,
высвободили его  из-под  обломков  и,  убедившись,  что  остальные мертвы,
понесли своего  командира с  переломленными ногами  и  обожженным лицом  в
керченский городской госпиталь.
     Там с  часу на  час ожидали вторжения в  город неприятельских колонн,
двигавшихся  уже  от  Камыш-Буруна,  рассыпав  впереди  себя  густую  цепь
стрелков.  Вс„  и  вся стремительно уходило из  города,  но  госпиталь был
брошен на милость интервентов.
     Пароход "Бердянск" ушел незадолго до  того,  как загорелся "Могучий".
Два неприятельских парохода пустились за ним в  погоню.  Видя,  что ему не
уйти от них,  "Бердянск" круто повернул к берегу, сел на мель около нового
карантина, и команда едва успела сойти с него на берег и зажечь судно.
     Контр-адмирал  Вульф  уходил  на  всех  парах,  спасая  остатки своей
флотилии.  Транспорты были уже им затоплены,  у него оставалось только три
парохода и  паровая шхуна  "Аргонавт".  Шхуна  отставала от  пароходов,  и
первый же неприятельский пароход, вышедший на керченский рейд, бросился за
ней  в   погоню,   открыв  стрельбу.   Преследование  продолжалось,   пока
еникальские батареи не вступили в перестрелку с пароходом, союзников.
     Под прикрытием их огня Вульф выбрался в Азовское море, направившись к
Бердянску.  Уничтожив большую  часть  керченской эскадры,  он  спас  таким
образом четыре  судна.  Увы,  ненадолго!..  На  другой день  он  подошел к
Бердянску,  а  на  третий к  тому же Бердянску подходила союзная флотилия,
вступать в  бой  с  которой  значило  бы  погубить напрасно команды судов.
Ввести  пароходы в  устье  Дона  было  невозможно,  и  Вульф  вынужден был
остаться адмиралом без эскадры:  все три парохода - "Колхида", "Молодец" и
"Боец", - как и шхуна "Аргонавт", были сожжены, машины их взорваны, орудия
сброшены в море...


                                    V

     Как ни быстро шла высадка десанта,  но, начавшись в половине второго,
она закончилась только часам к пяти.
     Павловская батарея  была  взорвана по  приказу  Врангеля в  четвертом
часу.  На далекое расстояние дрогнула земля от мощного взрыва,  и, услышав
его от Камыш-Буруна, генералы Броун и д'Отмар поняли, что сопротивления им
при занятии Керчи оказано не будет.
     Все-таки,   предоставив  первые  действия  своему  флоту,  интервенты
постарались выполнить намеченный заранее план движения пехотных частей,  и
д'Отмар с  одной бригадой своей дивизии уже при заходе солнца,  в  седьмом
часу,  направился к тому месту, где была Павловская батарея, как бы затем,
чтобы убедиться,  начисто ли все там уничтожено русскими: он знал, что эта
батарея была единственным оплотом Керчи,  а дальше вдоль берега наибольшее
число  орудий  сосредоточено было  только в  Еникале,  куда  он  и  двинул
бригаду, идя через Керчь отнюдь не в темноте.
     Напротив,  в  Керчи ярко  пылали провиантские магазины,  запасы сена,
хлебные склады частных лиц,  а  на  рейде не  успели еще  сгореть пароходы
"Донец" и "Могучий"; дальше, близ нового карантина, высокий и колеблющийся
столб красного пламени показал место, где горит "Бердянск"...
     В  других местах побережья тоже  что-то  пылало,  и  вообще,  хотя  и
спускалась уже ночь на  пролив и  полуостров,  это была отнюдь не  мрачная
ночь:  горело то,  что не могли, правда, защитить по недостатку сил, но не
хотели и  отдать в  руки врагу,  чтобы его  усилить.  Это  были жертвенные
костры, которым со времени пожара Москвы в двенадцатом году не должны были
удивляться французы.
     Д'Отмар со  своей бригадой только еще подходил к  Керчи,  направляясь
берегом в  Еникале,  как и со стороны Еникале раздались один за другим три
сильнейших  взрыва:  подполковник  Белизо,  комендант,  приказал  взорвать
пороховые погреба на батареях,  заклепав предварительно все орудия, собрал
весь свой гарнизон и  отступил с  ним  в  глубь полуострова.  Провиантские
склады,  подожженные по  его приказу,  долго потом освещали,  как огромные
факелы, дорогу его отряду.
     Эти взрывы и  пожары показали д'Отмару,  что Еникале так же  не будут
защищать русские войска,  как и Керчь, поэтому дальнейшее движение бригады
было приостановлено;  она расположилась на ночевку в поле:  д'Отмар считал
это гораздо более безопасным,  чем входить ночью в город,  в котором, быть
может, на всех улицах заложены фугасы.
     Таким образом в  эту ночь,  с  12/24 на 13/25 мая,  Керчь еще не была
занята регулярными войсками интервентов и  из  нее  уходили еще небольшими
партиями те,  которые пугались турецких зверств. Но они забывали о татарах
степных аулов.
     Чуть только весть о высадке десанта, в котором были и турки, залетела
в степь,  много татар восстало против русской власти,  как это случилось и
около  Евпатории восемь месяцев назад.  Но  слишком плохо  вооруженные для
того, чтобы нападать как партизаны на отступающие даже и мелкими командами
русские войска, они нападали на беженцев...
     Десятитысячный  табор  беженцев,   ушедших  из  Керчи  еще  засветло,
двигался плотной и гораздо менее удобной для нападения толпой; однако хотя
здесь и  многие ехали на  экипажах разного рода от  фаэтона до мажары,  но
несравненно больше было идущих пешком,  и  беда была тем из  них,  которые
уставали до полного изнеможения и садились или ложились на землю отдыхать:
эти потом уже не вставали.
     Утром же беженцы завопили:  "Воды!  Воды!"  -  но воды нигде не было:
степь  Керченского полуострова безводна в  гораздо  большей  степени,  чем
степь  остального  Крыма.  Бедные  водою  колодцы  по  встречавшимся аулам
брались с  бою,  и  через несколько минут оставалась в них только грязь...
Среди беженцев было много семейных, обремененных детьми, и страдания детей
от жажды нестерпимо увеличивали страдания их матерей и отцов.
     Однако  не  в  лучшем положении были  и  воинские команды,  в  хвосте
которых  двигались беженцы.  Команды эти  были  сборные:  тут  оказались и
матросы с потопленных транспортов и пароходов,  и артиллерийская прислуга,
освободившаяся от  своих  батарей,  и  гарнизонная  стража,  и  писаря,  и
музыканты,  и,  наконец,  карантинный полубатальон,  целиком  состоящий из
инвалидов,  страдающих  кашлем,  одышкой,  ревматизмом и  прочими  цепкими
недугами...  Этих последних,  которые и шли-то с большим трудом,  безводье
совершенно выбивало из сил. В то же время начальству всех этих команд надо
было заботиться и о том, чтобы чем-то и как-то накормить их в пути.
     У  большого селения Аргин,  ближе к  перешейку,  и воинские команды и
беженцы сделали 13  мая дневку,  чтобы отдохнуть,  осмотреться,  подтянуть
отсталых и нетатарское население деревень, спасавшееся от резни.
     Врангель  был  одержим  навязчивой мыслью,  что  союзники  непременно
сделают высадку крупных отрядов в  Феодосии и  потом  стремительным маршем
займут  перешеек,  чтобы  отрезать ему  отступление,  окружить,  заставить
сдаться.  Поэтому он  не  только стягивал все  свои  силы на  перепутье от
Феодосии к  перешейку,  но и настойчиво просил помощи у генерала Реада,  в
ведении которого был общекрымский резерв,  и  в Симферополь к нему мчались
от Врангеля один за другим ординарцы.
     Реаду пришлось послать драгунский полк из  Карасу-базара и  несколько
легких орудий,  но  Броун и  д'Отмар оставили Феодосию в  покое,  так  как
завоевывать Керченский  полуостров  не  входило  в  их  задачи.  Они  сами
опасались  ожесточенного,   как  в  Севастополе,   сопротивления  русских,
особенно же  коварного ночного  флангового удара  слева,  поэтому движение
через Керчь в Еникале было начато ими только утром.
     С возможной торжественностью -  с музыкой и громким барабанным боем -
вошел соединенный отряд интервентов в  Керчь,  но прошел ее гимнастическим
шагом,  а  дойдя до  нового карантина,  остановился и  немедленно же начал
приспосабливать его  здания  к  обороне  от  внезапного нападения русских:
союзные стратеги не  хотели даже и  верить тому,  что совсем не Врангель с
его отрядом должен был прикрывать Керчь и Еникале, а, совершенно напротив,
Керчь и Еникале,  брошенные,  как кости преследующим собакам,  должны были
прикрывать отступление Врангеля и его отряда.
     От  нового  карантина  отряд  д'Отмара,   к  которому  теперь,  кроме
англичан,  присоединились и  турки,  двигался вдоль берега так осторожно и
медленно,  что только к  ночи дошел до  Еникале,  но  не решился входить в
него,  хотя  и  этот  городок,  со  старинной турецкой крепостью в  нем  и
зубчатыми стенами тоже древней кладки, был уже почти пуст.
     В него вошли только утром и тоже с музыкой и барабанным боем.


                                    VI

     А  во время этого движения союзного отряда в Еникале начались в Керчи
грабежи брошенных жителями домов.
     Если   каждая  война,   кроме  освободительной,   -   только  грабеж,
организованный в огромных масштабах,  то каждый грабеж - подобная же война
в миниатюре. Мародеры-турки из союзного отряда рассыпались для грабежей по
закоулкам,  но,  так сказать,  вполне узаконены были эти грабежи матросами
экипажей, высаженных с военных судов на берег в Керчи.
     Матросы,  попавши на  берег,  тут  же  направились на  поиски  винных
подвалов,  и  так  как  подвалы эти были заперты,  стали выламывать в  них
двери,  и стоило только им напиться, чтоб начать совершенно открыто, среди
бела  дня  то,  что  мародеры-турки  осмеливались делать  только ночью,  -
взламывать двери во всех подряд запертых домах.
     С английскими матросами ходили на грабежи также и офицеры. Они делали
это,  нагруженные разными воровскими инструментами: отмычками, отвертками,
стамесками,  долотами,  молотками...  Все это хранилось у  них в  холщовых
сумках,  перекинутых через  плечи.  И  если  грабеж матросов был  груб  по
приемам и весьма мало осмыслен, то грабеж их офицеров был обдуманным очень
глубоко и тщательно.
     Нехитрая,  конечно,  вещь ворваться в церковь, сорвать там серебряные
ризы с  икон,  унести оттуда всякие дискосы и потиры,  серебряные кадила и
подсвечники,  а  также,  между  прочим,  и  расшитое  золотом  и  серебром
новенькое облачение священников.  Гораздо глубже мысль,  не  спрятаны ли в
роялях,  в  этих  таинственных лабиринтах перекрещивающихся внутри  струн,
свертки с золотом или разные мелкие драгоценные вещи.
     Так   начали  на   куски  разбираться  или  даже  просто  нетерпеливо
разбиваться дорогие заграничные рояли,  и обломки их,  выброшенные из окон
на улицы,  как и  обломки разбитых комодов и  шкафов и вспоротых диванов и
кресел,  скоро завалили улицы.  Впрочем,  наиболее ценную мебель,  а также
статуэтки,    находимые   во   взломанных   домах,    английские   офицеры
собственноручно тащили к себе в каюты, как законную военную добычу.
     Окрестные татары  тоже  сходились толпами  на  грабежи,  но  эти,  не
знавшие цены мебели и  роялям,  статуэткам и поповским ризам,  хорошо зато
знали  цену  дойным  коровам  и  козам,  брошенным без  призора  бежавшими
хозяевами, тем более что греки держали только многомолочный скот.
     И  вот,  пользуясь вечерней темнотою,  гнали татары к  себе в деревни
целые стада скота. Вслед за беспризорными коровами туда же попали и коровы
оставшихся в Керчи жителей,  которые вынуждены были жертвовать ими,  чтобы
не проститься с  жизнью.  И  только особенно хитрые и  скотолюбивые из них
сумели припрятать с десяток коровенок в пещерах,  замаскированных камнями,
в  погребах,  входы в  которые заваливались всякой рухлядью,  способной не
внушать подозрений даже и зорким глазам грабителей.
     Только  через  несколько дней,  когда  Броуну вздумалось установить в
Керчи  кое-какой порядок,  а  для  отряда потребовалось мясо,  вспомнили о
коровах и  начали искать их  в  окрестных деревнях.  Не  забывая о  мясных
порциях для солдат экспедиционного корпуса,  несколько сот коров отправили
с этой же целью в лагеря под Севастополем.
     Не  только совершенно безнаказанные,  но  как  будто даже разрешенные
свыше, грабежи сделали неузнаваемым так еще недавно чистенький, беленький,
веселый, зажиточный портовый город. Однако и среди грабителей из-за дележа
награбленного начались ссоры,  особенно частые в винных подвалах, где иные
любители спиртного до смерти опивались вином.
     Ссоры эти  сплошь и  рядом оканчивались убийствами,  так  что союзные
генералы  решили  из  керченского  адмиралтейства сделать  гауптвахту  для
буянов,  а винные бочки в подвалах разбить и вино выпустить. Но зато, чуть
только   прекратились  благодаря  расставленной  всюду   полиции   грабежи
матросов,  солдат  и  офицеров,  начался  разгром Керчи,  устроенный самим
генералом Броуном в интересах доброй старой Англии.
     Здесь была литейная для нужд судов,  заходивших в порт чиниться после
перенесенного в море шторма; литейная была снабжена необходимыми машинами,
мимо  которых равнодушно прошли грабители первых дней.  Теперь эти  машины
были  вытащены и  погружены на  судно,  а  самое здание литейной взорвано.
Музей на горе Митридат был уже разграблен офицерами английского флота,  но
оставались полы  в  нем  из  белого мрамора.  Теперь мраморные плиты  были
выломаны и отправлены на суда.
     Потом приказано было выламывать и  деревянные полы во  всех брошенных
домах,  так  как доски нужны были в  лагеря под Севастополем,  а  вместе с
полами выламывали также и  двери,  оконные рамы и стропила крыш на топливо
при  варке пищи солдатам.  Так  что очень скоро Керчь приобрела такой вид,
точно ее разрушил ураган небывалой силы.
     Однако же  мало  одних только дров,  чтобы приготовить пищу на  целый
экспедиционный  корпус,   -  нужны  еще  и  съестные  припасы  в  огромном
количестве,  поэтому все, что еще не было ограблено в Керчи в этом смысле,
грабилось теперь.  В  городском госпитале,  где  брошены были Врангелем на
милость интервентов раненые севастопольцы и  местные больные,  при которых
самоотверженно остались врачи, запасено было провианта на два месяца; этот
провиант был забран, для нужд солдат союзных отрядов.
     Между тем Врангель,  оставляя Керчь,  оставил и письмо на имя Броуна,
начальника корпуса союзников:
     "Генерал!  Прежде чем оставить Керчь,  я считаю необходимым исполнить
долг, которого требует человечество и который возлагается на меня как моим
положением,  так и живым участием,  питаемым мною к тяжело больным храбрым
солдатам.  Лишенные возможности по своей слабости отступить с отрядом, эти
солдаты  оставлены  в  военном  городском  госпитале на  попечении доктора
Марценовского (отличного во  всех отношениях),  которому приданы в  помощь
аптекарь, комиссар и сорок служителей.
     Генерал!  Прошу вас  принять под  свое покровительство наших больных,
равно  как  и  лиц,  попечению которых  они  вверены,  и  оказать им  свое
внимание.  Больные обеспечены с  избытком на  несколько недель припасами и
всем необходимым для облегчения их тяжкого положения.
     В уверенности, что мое ходатайство о страждущих и слабых воинах будет
принято вашим превосходительством как долг перед человечеством,  прошу вас
принять уверения в моих лучших чувствах к вам".
     Увы, на это письмо Броун не  ответил.  Когда  же  до  Врангеля  дошли
слухи,  что  госпиталь ограблен и раненые севастопольцы предоставлены злой
судьбе, он послал в Керчь в качестве па