очное одиночество -  скверная вещь;  оно рождает совершенно излишние
думы о  себе самом и нередко вызывает даже какую-то нудную жалость к себе,
к своей незадачливо сложившейся или кем-то злобным,  явившимся со стороны,
изломанной жизни.  А  жизнь  Терентия действительно сделала слишком крутой
поворот для того, чтобы не вспоминалась неотбойно вот теперь, в камышах, в
тумане,  брошенная семья,  с которой придется ли увидеться когда-нибудь?..
Он  представлял очень ярко горластого станового пристава,  который,  может
быть,  заарестовал его жену, ведя дознание об убийстве барина Хлапонина...
Вот  она стоит перед ним,  вытирая рукавом слезы,  а  он,  развалившись на
стуле,  топает ногами и кричит на нее:  <Говори,  стерва,  знала,  что муж
хочет убить барина?..>  А что она может сказать,  если она не знала?  Он и
сам-то <узнал> об этом только в  самый последний день,  во время гульбы...
Жена изгорится,  дети будут расти безотцовщиной...  А  сам  он  вот теперь
сидит  на  корточках,  слушает,  как  пыхтят,  поплескивают,  потрескивают
камышинками,  живут тысячью своих жизней плавни;  и  чем  тут  от  других,
вполне безобидных звуков может отличаться шорох психадзе,  и  как отличить
их  белесые  вытертые черкески от  этих  белесых волн  ползучего тумана?..
Тяжелеть и  сами  собой закрываться стали под  утро глаза Терентия,  когда
вдруг совсем близко,  около,  почувствовался чужой человек, враг, - скорее
по крепкому запаху чехартмы,  чем по хрусту камыша под ногой. И едва успел
Терентий поднять голову,  вытянув при  этом шею,  как  свистнуло что-то  и
кинулось к нему змеей,  и не успел он спустить курка штуцера,  как шею его
уж затянула тугая петля волосяного аркана,  и он упал лицом вниз,  в сырой
камыш.
     Кое-как, часто и с большим трудом делая самое важное, что было теперь
нужно,  дыша носам,  но лишенный возможности крикнуть от сдавившей гортань
петли,  Терентий чувствовал только,  что из рук его вырвали штуцер,  сняли
потом пояс с  кинжалом,  патронташем и прочим добром,  протащили несколько
вперед точно так же,  как он  сам недавно тащил на веревке убитого кабана,
наконец стали вязать ему руки назад и только после этого сняли аркан и, не
успел еще он отдышаться,  закрутили рот какою-то вонючей тряпкой, чтобы он
не вздумал кричать, поднимать тревогу.
     Потом его повели на том же аркане,  как быка, и к рассвету он был уже
довольно  далеко  от  Кубани.  Психадзе  было  шесть  человек.  Они  очень
оживленно  и  весело  говорили  между  собой  на  необыкновенно шипящем  и
свистящем языке,  иногда  беглыми  пальцами  щупая  руки  своей  добычи  и
похлопывая по спине.  Он видел,  что они не чувствуют к нему злобы, что он
для них вроде как бы хороший товар, и припомнил, что ему говорили пластуны
о русских, попавших в плен к горцам: их продавали и покупали, как буйволов
или ишаков, и они должны были работать под кнутом, как скотина.
     Дошли,  наконец, до аула, но тут уж совсем иначе отнеслись к Терентию
сбежавшиеся черкесы.  Женщины плевали на него,  норовя попасть в  лицо,  и
злобно  кричали,  сверкая черными глазами:  <Шайтан гяур!  Шайтан урус!..>
Терентий подумал,  что они,  может,  были вдовы тех,  которые были убиты в
ночных стычках с  пластунами,  иначе ничем не  мог  он  объяснить себе  их
злобы... Крутились около мальчишки разных возрастов швыряли в него камнями
и  комьями грязи...  Подростки молча подходили к нему только затем,  чтобы
изо всех сил ударить его кулаком, выбирая для этого места побольнее.
     Хотя рот Терентию развязали еще не  доходя до  аула,  но  он старался
молчаливо встречать этот  град  плевков и  побоев;  он  только внимательно
смотрел на  лица кругом,  на  низенькие сакли с  бычьим пузырем в  окошках
вместо стекла,  на  огромные деревья около саклей;  на  ручей чистой воды,
бежавший по  улице  от  фонтана...  Этот  последний особенно привлекал его
внимание,  так как ему сильно хотелось пить.  Несколько раз обращался он к
одному из тех,  которые его полонили,  огромному черкесу,  с рыжей, видимо
крашеной,  бородой, кивая ему на этот ручей и открывая рот, но рыжему было
не  до того,  -  он был занят торгом и  горячо толковал со стариками аула,
всячески выхваливая свою добычу как  работника.  Но,  должно быть,  просил
слишком большую цену,  -  его так и  не купили в  этом ауле;  зато один из
психадзе понял Терентия,  подвел его к фонтану, и тут он напился, наконец,
подставив рот под трубку, из которой бежала холодная и чистая вода. Он пил
долго, жадно, и это сильно его подкрепило.
     Рыжебородый великан,  как и  думал Терентий,  был за начальника шайки
психадзе,  -  остальные относились к нему почтительно.  Привлекал внимание
Терентия огромный кинжал, висевший у него на поясе, кинжал, больше похожий
на  какой-то  сказочный  меч.   Глаза  у   этого  рыжего  были  зеленые  и
поблескивали, как осколки бутылочного стекла на солнце.
     Прошли еще два небогатых аула, и уж совсем к вечеру, все дальше уходя
в  горы,  пришли в  большой и  по  виду  зажиточный,  где  рыжий надеялся,
очевидно,  сбыть пленника по  дорогой цене.  Он  уже  остался при Терентии
сам-друг с каким-то невзрачным,  до того худощавым,  что провалились щеки.
Остальные четверо разошлись.
     Сакля,  в  которой ночевали они,  принадлежала,  должно  быть,  этому
бесщекому, но она была пустая - ни жены, ни детей. Терентий припомнил, что
ему  рассказывали пластуны:  психадзе были  из  самых бедных черкесов,  не
имевших даже  коней,  а  жена  в  черкесском быту стоила подороже среднего
коня...
     Терентию дали пожевать кусок сухого чурека,  дали кружку воды,  потом
расположились спать  на  грязном  глиняном  полу,  беспокойно,  поглядывая
сквозь двери сакли на небо,  в  котором кружились как-то совсем необычайно
очень темные тучи...  Не прошло и  получаса,  как началась первая весенняя
гроза и пошел ливень.
     В небольшом окошке не было даже и бычьего пузыря, то и дело озарялась
убогая  внутренность сакли  яркими вспышками молнии,  за  которыми тут  же
грохотал такой гром,  что  как будто разверзалась земля,  раскалывались на
части горы.
     Что ожидало Терентия впереди,  если таково было начало? Беспросветное
рабство,  может быть, сперва в этом ауле, но потом непременно где-нибудь в
другом, гораздо более далеком, куда он был бы перепродан, как ишак. Забьют
в колодки или закуют ноги,  чтобы он не убежал, и будет он каторжником всю
свою жизнь...
     Руки у него и теперь были связаны назад,  на ногах же лошадиные путы.
Лежал он на спине;  спать не мог.  В окошко то и дело врывался яркий блеск
молнии и грохот грома. Сквозь плохую крышу пробивался и капал дождь.
     Черкесы тоже  не  спали.  Оба  они  разлеглись ближе к  двери,  точно
опасаясь все-таки,  как бы  их пленник не убежал даже и  связанный.  Они о
чем-то  вполголоса говорили на своем очень трудном для произношения языке,
в котором согласным звукам отдано решительное предпочтение перед гласными,
отчего Терентий слышал только шип и хрип.
     Так как он лежал на куче сора,  подметенного к  внутренней стене,  то
пальцы его связанных рук, погрузившись в этот сор, начали перебирать его и
неожиданно наткнулись на толстый гвоздь...
     Бывает  так,   что  утопающий,   схватившись  даже  и  за  соломинку,
почувствует в  себе  прилив новых  сил,  который его  и  спасает.  Гвоздь,
попавший  в  связанные руки  Терентия,  показался ему  такой  ошеломляющей
удачей,  таким  дорогим подарком только что  сыгравшей с  ним  злую  шутку
судьбы, что он от радости немедленно захрапел во всю саклю.
     Успокоенные его храпом,  заснули и  черкесы,  а он,  действуя острием
гвоздя, терпеливо перерывал по волокнине веревку около узла.
     Больше часу тянулось это кропотливое дело,  но вот, наконец, руки его
стали свободны;  однако они затекли,  набрякли;  им  нужно было дать время
почувствовать себя  прежними  сильными руками.  И  он  пролежал еще  минут
двадцать,  пока принялся развязывать путы на ногах; это уж не отняло много
времени.
     В сакле было темно, хоть глаз выколи, и только при вспышке молнии она
освещалась.  Терентий мог уже бежать, но как было переступить через сонных
черкесов, чтобы они не услышали этого?..
     Вот тогда-то Терентий и  вспомнил про этот длиннейший,  как старинный
меч-кладенец,  кинжал на поясе рыжего. Осторожно, по-пластунски подобрался
он к  этому кинжалу и вытащил его из ножен.  Очевидно,  рыжий великан спал
очень чутко, он тут же проснулся и забормотал что-то, схватив его за руку.
Терентий  наугад  сунул  острие  кинжала  в  направлении к  его  бороде  и
почувствовал,  что  кинжал  вонзился сквозь эту  бороду в  горло.  Великан
захрипел,  заклохтал и  утих.  Но тут закричал проснувшийся от возни рядом
другой  черкес  и  схватил Терентия за  грудки  неожиданно цепкими руками.
Этому  лезвие кинжала пришлось под  ложечку.  Он  повалился навзничь,  как
разглядел Терентий при новой молнии, и затих тоже.
     Пленник,  хотя и без шапки,  но зато с длинным кинжалом,  выскочил из
сакли  и  оказался  на  свободе  под  проливным дождем,  в  горском  ауле,
совершенно не зная,  в какую сторону от него Кубань,  в какую - Кавказские
горы. Он соображал только одно, что ему надо за остаток этой страшной ночи
как можно дальше уйти от аула,  откуда наутро можно было ожидать погони на
лошадях, может быть даже и с собаками.
     Когда его подводили к этому аулу, он, конечно, делал про себя приметы
дороги, но теперь, в темноте, в дожде, шел наобум, куда несли ноги. Дороги
никакой не  было,  ни  даже узеньких и  коварных тропинок,  таких,  как  в
плавнях;  ноги то и дело обрывались,  и он часто падал, потому что торчали
кругом какие-то  скользкие большие камни,  густые кусты,  а  от  них вниз,
почти отвесно, валились какие-то стремнины, кручи и шумные потоки дождевой
воды.
     Идти было некуда, идти было нельзя, идти было нужно... И Терентий все
время,  всю  эту ночь двигался куда-то,  карабкался,  падал,  боясь только
поранить себя острым кинжалом,  который все время держал в  руке,  так как
ножны остались на поясе черкеса.
     До  такой степени невероятным ему самому казалось то,  что он делал и
что с ним делалось в эту ночь,  что ему время от времени думалось,  что он
спит,  и спит именно там,  в сакле,  вместе с черкесами и видит такой ни с
чем не сообразный сон.
     Никакой одежды на себе он не чувствовал, - так она промокла; на ногах
у  него были постолы,  теперь,  раскисшие от воды,  они не давали никакого
упора ноге,  и он скользил в них,  как на коньках...  Наконец,  совершенно
выбившись из сил,  свалился он куда-то в  овраг,  по дну которого катился,
бушуя,  поток, и там лег: ему стало все равно, - хотя бы ожили и очутились
сейчас перед ним оба черкеса.
     Так он пролежал здесь до утра.  Он был совершенно разбит,  все тело в
синяках и ссадинах;  усталость была непомерна;  хотелось есть; а между тем
это было только начало его обратного пути на родину,  на Кубань, в Россию.
Но  даже  и  когда  наступило утро,  он  все-таки,  сколько ни  глядел  по
сторонам,  не мог решить, куда ему надо идти, чтобы выйти к Кубани. Кругом
оказался лес в горах, и никакого аула отсюда не было видно.


                                   VII

     Восемь  дней  потом  скитался Терентий по  горным  лесам  с  огромным
черкесским кинжалом в руках,  но без куска хлеба.  Он думал в первый день,
что  уж  в  чем  он  не  будет нуждаться,  так это в  воде;  однако если и
попадались часто  потоки  в  первый день,  то  это  только благодаря ливню
ночью, но сбежала дождевая вода, и на горах стало сухо.
     По солнцу определил он,  в  какую сторону ему надо было идти,  -  где
север,  плавни, Кубань, - но опасение выбраться снова к какому-нибудь аулу
заставило его забраться в  чащобу и глушь.  Тут он вытащил из тела колючки
держи-дерева,   которых  достаточно  нахватал  ночью,  просушил  платье  и
постолы,  а так как морил его от усталости сон,  влез на разлатое дерево и
на нем уснул.
     Перемахнуть к Кубани, к своим пластунам, он думал за вечер и ночь, но
с  направления скоро сбился и  на  другой день очутился в  лесу еще  более
густом и  глухом.  На одной лужайке около болотца он нашел щавель и сжевал
горсти две,  но это и было все,  что мог найти в апрельском лесу на горах,
чтобы хоть немного заморить червяка. Только на третий день встретился он с
людьми:  это были два чабана,  видимо подпаски,  ребята лет по двенадцати.
Оба они спали,  раскинувшись на  солнечном пригреве.  Их отара овец и  коз
вместе  с  собаками  отошла  от  них  достаточно далеко.  Терентий решился
попытать счастья:  подползти к  спящим и  взять  их  торбу,  полуприкрытую
буркой.
     Он  полз так  старательно и  бесшумно,  как может ползти только дикая
кошка и  самый опытный пластун;  а  когда торба была уже в  его руках,  он
захватил также и бурку,  потому что сильно мерз по ночам. Опасаясь, как бы
не  проснулись чабанята и  не хватились пропажи,  Терентий уходил от них с
наиболее возможной для него,  голодного и усталого, быстротою, но при этом
круто взял на юг, потому что деревья в ту сторону были гуще.
     Добыча  оказалась  скудной  -  всего  четыре  кукурузных лепешки,  но
проголодавшийся Терентий съел их  все сразу,  и  это подкрепило его еще на
несколько дней блужданий.
     Когда он вышел,  наконец, к какой-то реке, он был уже настолько слаб,
что не надеялся переплыть на другой берег.  И нужно ли было переправляться
на другой берег и что это была за река, он не знал.
     Из гор он выбрался, это было видно, но в какую сторону: к русским ли?
Может  быть,  еще  дальше вглубь к  черкесам?..  Берег же  был  совершенно
пустынен и весь зарос камышом,  из-за которого трудно было разглядеть, что
там, на другом берегу, на вид тоже каком-то необитаемом.
     Терентий опасливо продвигался,  еле  переставляя ноги,  которые  были
теперь уже  босы и  поранены:  постолы сползли с  них в  лесу,  совершенно
протершись.  Он вглядывался в  противоположный берег,  чтобы разглядеть на
нем что-нибудь живое,  и, наконец, увидел вышку казачьего поста, а рядом с
нею разглядел даже и шест, обкрученный соломой, - <маяк>...
     Он широко перекрестился и заплакал...  Но едва он вошел в воду, чтобы
плыть к своим,  как увидел,  что его несет по течению,  что вода тут очень
быстра, он же слаб - не переплывет, потонет в виду своих...
     Кое-как он выбрался снова на берег,  пробовал кричать,  но видел, что
там,  на  посту,  его  за  дальностью расстояния не  услышат.  Тогда-то  и
пригодился ему кинжал,  с  которым он  не  расставался.  Он нарезал им два
толстых снопа камыша,  обрывками рубахи связал их покрепче, потом привязал
их с обеих сторон подмышки,  как привязывают бычьи пузыри,  и поплыл. Река
понесла было его  снова,  но  теперь уже  он  мог кое-как противиться силе
воды, и его прибило, наконец, к другому, русскому берегу.
     Сторожевой казак  с  вышки его  заметил;  вызванные им  с  поста люди
подходили к  Терентию,  когда  он,  утомленный борьбою с  течением,  сидел
отдыхая.
     Он потянулся к ним радостно,  как к родным, но казаки глядели на него
серьезно и безулыбочно. Он рассказал им, с какого поста пошел он в секрет,
когда   был   заарканен  полдюжиной  психадзе,   но   они,   слушая   его,
переглядывались недоверчиво. Отойдя в сторону от него, один сказал другим:
     - То вже менi видать, хлопцi, це ж якийсь бiглий москаль!
     - А вже ж, бiглий москаль, - поддержал другой, а третий добавил:
     - Треба його зараз до начальства, хай воно разбере, вiдкиля вiн утiк.
     И  Терентия,  успевшего за  время  скитаний растерять небольшой запас
усвоенных им было украинских слов и  потому принятого за русского солдата,
бежавшего к  горцам,  а  потом снова вздумавшего перебежать назад к своим,
повели к начальству.
     Когда это  понял Терентий,  очень обидно стало ему,  что  вот  именно
теперь,  когда он спасся,  вырвавшись из неволи, свои же люди не дают веры
его словам...  Притом же начальство,  к которому его вели, тоже могло быть
всякое и,  может быть,  вместо поста, на который привык смотреть он как на
свой, отправит его в тот самый екатеринодарский острог, обнесенный дубовым
частоколом.
     Но  тут  судьба решила сжалиться,  понатешившись над  ним и  без того
вволю: он вдруг заметил около помещения начальника, к которому его вели на
допрос, не кого другого, как самого Трохима Цапа.
     - Трохим! - крикнул он, кидаясь к нему.
     - Ой,  боже ж мiй!  Ой, лiшечко! - завопил Трохим, открывая ему дюжие
объятия и чуть не плача от радости. - Як з того свiта прийшов!
     Дальше уж не пошли казаки,  а скоро около Терентия собрался весь пост
этот,  который был верстах в тридцати от знакомого ему поста.  Несмотря на
то,  что Терентий говорил по-своему, по-курски, слушали его внимательно, а
когда дело дошло  до  кинжала,  который  тут  же  начал  ходить  по  рукам
слушателей,  больших  знатоков  этого  вида  оружия,  то  Трохим,  хлопнув
дружески по спине рассказчика,  не  удержался,  чтобы  не  крякнуть  и  не
бормотнуть:
     - Ну-ну! Да цему хлопцу и цiны немяе!
     Подошел к  кружку и  начальник,  к  которому хотели вести Терентия на
допрос,  - молодой хорунжий, - выслушал, как он попал в плен и как спасся,
и подарил ему три карбованца на одежду.  Только тогда увидели казаки,  что
арестованный было ими  почти что  голый,  что  на  нем  были только мокрые
сподники,  и  кто  начал развязывать свой  кошель,  кто  пошел на  пост за
рубахой для него, за шапкой, за постолами...
     Узнал от Трохима и Терентий, как он попал, - очень кстати, конечно, -
на этот пост.  Оказалось,  что с  поста на пост доставлялся казенный пакет
насчет  набора двух  рот  охотников из  пластунов на  пополнение тех  двух
батальонов,  которые пришли в Севастополь в начале осады;  Трохим и привез
сюда этот пакет.
     - Идешь охотником? - с загоревшимися глазами спросил его Терентий.
     - Чому ж нэ йти, як треба? - ответил Трохим.
     - И я буду проситься! - тут же решил Терентий. - Авось возьмут, а?
     - Дурны воны чи що, - такого хлопца не взять? - ответил Трохим.
     Дня  через  два,  когда  добрался до  своего поста вместе с  Трохимом
Терентий,  вопрос этот  был  решен и  начальством:  Терентий не  то  чтобы
зачислялся  в   список  пластунов-охотников,   однако  же   отправлялся  в
Севастополь вместе с ними.  Он,  правда,  не получил казенного штуцера, но
его  обнадежили,  что  получит его  там,  на  месте,  где штуцеров гораздо
больше, конечно, чем на кордонной линии на Кубани.


                              Глава седьмая

                           ПАСХАЛЬНАЯ КАНОНАДА

                                    I

     Австрийские дипломаты,  как хитроумные маклеры,  составили, а Николай
принял четыре статьи,  которые должны были лечь в  основание переговоров о
мире  между  Россией  и  интервентами.  Однако  приступать  к  переговорам
западные державы  не  решались:  не  было  на  их  руках  больших козырей,
необходимых для верного выигрыша в каверзной дипломатической игре.
     Смерть Николая несколько подвинула вперед дело,  так  как  на  Западе
появилась  уверенность в  миролюбивых настроениях,  уступчивости и  вообще
слабоволии нового царя.  Дипломаты зашевелились,  и  наибольшую среди  них
энергию начал проявлять граф  Буоль,  австрийский министр иностранных дел.
Разговоры,  которые вел  Александр с  австрийским эрцгерцогом Вильгельмом,
приехавшим в Петербург на похороны Николая, убедили Буоля в том, что время
для ловли им рыбы в мутной воде настало, а конференцию заранее решено было
вести в Вене и под его председательством,  так что австрийские интересы не
могли понести никакого ущерба.
     Представители воюющих держав съехались в Вене в начале марта,  причем
и  старый Джон Россель,  и  турецкий министр Али-паша,  и  министр Франции
Друэн де Люис были твердо убеждены в том,  что если пока еще нет у союзных
армий в  Крыму крупных решающих успехов,