осая девочка  лет  четырех,  которую  мать-матроска держала на
руках,  а потом опустила на пол,  сказав устало:  "Ну тебя  совсем,  какая
тяжеленная телушка!" - проворно протиснулась между ног толпы прямо к этому
важному генералу  в  золотых  эполетах  и  ушла  в  него  глазами,  задрав
головенку и открыв рот.
     - Ишь ты  ведь,  какая любопытная!  -  заметил ее  Нахимов,  поднял и
посадил к себе на колени.
     - Как  тебя  зовут?  -  вздумал спросить девочку Колтовской,  но  она
только  чуть  покосилась на  него,  а  ответила этому  старику в  красивых
эполетах и с белым крестом на шее:
     - Катька!
     Голос у нее оказался басовитый.
     - Сиротка, - сказала о ней Даша, - отца еще в январе убили.
     - А кто отец был? - спросил Нахимов.
     - Селиванкин фамилия... На втором бастионе смерть получил...
     - Селиванкин?.. Помню Селиванкина.
     Нахимов старательно пригладил белые Катькины вихры и  сказал ей вдруг
притворно строго:
     - Уезжать отсюда надо-с! Где мать, покажи-ка!
     Девочка пошарила по толпе глазами и протянула пальчик:
     - Во-он мамка!
     Женщина  в  белесом  платочке,   с  худым,  скуластым,  успевшим  уже
загореть, не то обветриться лицом, выступила вперед из толпы.
     - Уезжать надо с  Катькой,  а  то,  ну-ка,  не  убережешь ее  тут,  -
обратился к ней Нахимов.
     - Одна,  что ль,  у меня Катька?  - отозвалась матроска. - Окромя ее,
двое еще есть.
     - Вот видишь ты!  Трое,  а ты их как бережешь?  Скажешь, денег нет на
отъезд, - приходи ко мне в штаб, там тебе выдадут пособие.
     - Спасибо вам,  Павел  Степаныч,  -  низко  поклонилась матроска,  но
Нахимов сказал, приглядевшись!
     - Не вздумай только потом здесь остаться, взыщу-с!
     - А может,  замирение выйдет,  ваше высокопревосходительство? - робея
спросил жених Даши.
     - Не жду-с!  -  решительно ответил Нахимов и нахмурился.  -  Никакого
замирения пока что не может быть и не будет-с!


                                    IV

     Апрель в Севастополе явился не только месяцем теплой весенней  ласки,
буйной  зелени и цветов и кое-какого отдыха от жестокой одиннадцатидневной
бомбардировки, - это был еще и месяц надежд на скорый мир и снятие осады.
     Много  ходило  тогда  слухов  о  венских  конференциях,   на  которых
действительно решалось как  раз  в  это  время,  продолжать или  закончить
войну,  оказавшуюся слишком  убыточным предприятием для  западных  держав.
Правда,  уже  к  концу  апреля венские конференции зашли  в  тупик,  но  в
Севастополе об этом еще не знали.
     Пехотные полки видели,  как празднуют моряки разных экипажей,  и  вот
решено было среди пехотного офицерства четвертого отделения оборонительной
линии устроить свой праздник в  одном из  полков.  Хрулевым был выбран для
этого  Охотский  полк,  праздновать  же  нужно  было  нечто  обязательное,
определенное;  остановились на  том,  что  охотцы  честно  и  славно несли
шестимесячную,  приравненную указом Николая к шестигодовой,  боевую службу
по защите Севастополя,  появившись здесь накануне Инкерманского боя.  Днем
праздника выбрано было 1 мая.
     Часто случается так,  что,  когда назначают заранее день торжества на
свежем воздухе,  начинает вдруг строить всякие каверзы погода.  И охотцы и
их соседи по бивуаку ретиво принялись готовиться к празднику, но как раз в
разгар этих хлопот и забот -  27 апреля -  хлынул проливной дождь. Думали,
что каверзы кончатся на этом,  но на следующий день дождь повторился, а 29
апреля лил как из ведра весь день.  Пришли в отчаянье,  но канун праздника
выдался  благотворно  солнечный,  а  благодаря  трехдневным дождям  только
пышнее и  ярче распустилась кругом всякая зелень и начисто смыта была своя
и  чужая кровь с передовых редутов.  Погода же на 1 мая удалась как нельзя
лучше для торжества.  И на той же самой Корабельной слободке начался утром
праздник охотцев.
     Начался он панихидой в  походной церкви полка по убитым и  умершим от
ран и болезней; много насчитано было таких, и долго пришлось бы священнику
читать имена, если бы вздумал он прочитать их все. Потом отслушали молебен
и,  наконец,  стали выходить из церкви,  и первым вышел взвод георгиевских
кавалеров - семьдесят человек - краса полка.
     Конечно,  эта  краса  полка должна была  пройти церемониальным маршем
перед  начальством,  среди которого были:  и  Хрулев,  как  начальник всех
пехотных частей Корабельной стороны,  и генерал Павлов, как начальник 11-й
дивизии,  в  которую входил Охотский полк,  и новоиспеченный генерал князь
Васильчиков, как начальник штаба гарнизона, и еще несколько генералов.
     Конечно, играл при этом полковой оркестр Охотского полка, но в нижнем
этаже самого вместительного из домов Корабельной слободки,  в  котором жил
Хрулев и который он теперь уступил для праздника охотцам,  ждали кавалеров
еще  три  оркестра остальных полков дивизии,  а  кроме  того,  сборный хор
певчих, человек восемьдесят.
     Просторные комнаты как  нижнего этажа,  так  и  верхнего были  сплошь
уставлены столами с  бутылками и  закусками:  внизу попроще -  для солдат,
вверху поизысканней - для генералов и офицеров.
     Охотцы  привлекали к  подписке  на  обед  многих  офицеров из  других
полков,  которые могли быть свободными 1  мая,  и подписка дала три тысячи
серебром,  но  были еще и  крупные вклады,  позволившие развернуть обед на
весьма  широкую  ногу.   Одного  шампанского  заготовлено  было  полтысячи
бутылок, паштета из дичи на двести персон...
     Но  и  кроме паштета из  дичи,  было  много блюд, внушающих уважение:
недостатка в  хороших поварах в  то время еще не замечалось в Севастополе.
Большими искусниками были  коки каждого корабля,  но  не  прекращали своей
весьма  доходной  деятельности  и   гремевшие  здесь  до  войны  рестораны
Серебрякова  и  Томаса;  даже  и  на  Корабельной вполне  исправно  кормил
офицеров ресторан под вывеской "Ростов-на-Дону".
     Для  того  чтобы  заготовить  к  празднику  все  без  отказа,   нашли
подрядчика, человека по-военному смелого, который обязался заготовить вина
разных сортов и  марок хотя бы  на пол-Севастополя,  а  если бы вдруг чего
недостало для пирующих,  то соглашался и на то, чтобы совсем ему ничего не
платили.
     Из  генеральских квартир в  городе  доставлены были  богатые сервизы:
фарфор,  хрусталь,  серебро,  даже золото... Букеты всевозможных цветов из
окрестностей Севастополя украшали столы верхнего этажа,  но не забыты были
столы  нижнего:  всюду  в  кувшинах белели там  благоухающие кисти акаций,
золотели желтофиоли...
     Горчакова не  было  на  празднике,  но  когда  Хрулев поднял бокал за
здоровье  главнокомандующего,   то   все  полтораста  человек  соединенных
оркестров дивизии и восемьдесят песенников грянули горчаковскую песню:

                       Жизни тот один достоин,
                       Кто на смерть всегда готов;
                       Православный русский воин,
                       Не считая, бьет врагов!

     Однако  и  сам  Хрулев  был  хорошо известен солдатам-охотцам еще  по
Дунайской кампании, когда против турецких скопищ под Туртукаем, на острове
Голом,  повел он лично в атаку их полк. Это было не так и давно, в феврале
1854 года;  и вот подвыпивший фельдфебель Кривопутов, один из георгиевских
кавалеров,  с  бокалом  шампанского  вышел  в  палисадник  перед  домом  и
возгласил, подняв голову к балкону второго этажа:
     - За здоровье генерала Хрулева Степана Александрыча!
     Хрулев тут же появился на балконе с графином водки и чайным стаканом,
налил  себе  на  глазах  у  всех,   без  фальши,  доверху  полный  стакан,
звонкоголосо, как команду, прокричал:
     - Здоровье всех георгиевских кавалеров, ура-а!
     Потом молодецки, не отрываясь, "вонзил в глотку" весь стакан до дна и
высоко подбросил его над крышей дома.
     Долго потом гремело "ура" Хрулеву.
     Он уже стал широко известен среди солдат и матросов как храбрец самой
высокой марки.
     Всегда в сопровождении своего телохранителя,  здоровеннейшего боцмана
Цурика,  всегда в  папахе и  бурке и на неизменном белом кабардинце,  сидя
по-казацки,  пригнувшись к  луке  деревянного казачьего седла  и  упираясь
ногами в деревянные же огромной величины,  точно две крысоловки, стремена,
он с  первых же дней своего появления в Севастополе стал фигурой,  которую
нельзя было не запомнить,  раз только ее увидев. Но удивить севастопольцев
личной храбростью было уже гораздо труднее. Однако и это удалось Хрулеву.
     Он  появлялся в  самых опасных местах и  в  какое угодно время.  Было
однажды,  что он  направился на  Малахов,  обеспокоенный очень усилившейся
вдруг  бомбардировкой.  На  той  стороне  Малахова,  которая  смотрела  на
Севастополь,  сохранились еще несколько матросских хатенок-полупещер;  они
выстроились двумя рядами, образуя узенькую улицу. Несколько человек солдат
шли по ней; догоняя их, ехал Хрулев.
     Вдруг  бомба  большого  калибра  упала  в   верхнем  конце  улицы  и,
подпрыгивая,  покатилась вниз.  Солдаты разбежались и легли на землю около
домишек,  между тем бомба попала в неглубокую воронку, из которой не могла
уже выбраться, и принялась вертеться и шипеть, - грозный признак!
     - С лошади,  с лошади,  ваше превосходительство!  - закричали солдаты
Хрулеву,  который продолжал двигаться вперед,  хотя и шагом,  потому что в
гору.
     - Вот тебе на! Это зачем же? - спросил, не останавливая коня, Хрулев.
     - Бомба! Бомба!
     - Вижу... А может, не разорвет ее?
     - Разорвет! Разорвет!
     - Ну, авось нет! - усмехнулся Хрулев и послал кабардинца вперед.
     Это была,  конечно, счастливейшая случайность, что бомба повертелась,
пошипела и  успокоилась,  не  дав  взрыва.  Хрулев проехал мимо нее вполне
благополучно;  но  для  солдат,  видевших это,  он  сразу  стал  существом
необыкновенным, особенно когда обернулся он к ним и крикнул:
     - Ну что, ребята? Ведь говорил же я вам, что не разорвет!
     Солдаты даже  начали креститься,  вставая с  земли,  точно при  явном
наваждении.
     А однажды,  когда  ему вздумалось познакомиться с укреплениями других
дистанций и он появился на третьем бастионе в открытом для неприятельского
обстрела  и притом узком месте,  - часовой,  здесь поставленный,  закричал
ему:
     - Извольте слезть с лошади,  ваше превосходительство! Здесь проезжать
нельзя!
     - Почему это? - удивился Хрулев.
     - Убить могут!
     - А могут и не убить?
     - Беспременно убьют-с!
     - Почем же ты знаешь?
     - Да здесь и шагом-то никто не ходит, а только бегают, и то согнумши,
а   то   живым   манером   две,   а   то   три   штуцерные  впалют,   ваше
превосходительство!
     - А может, и не впалют?
     - Никак нет, беспременно убьют-с!
     - Что-то мне не верится, - улыбнулся Хрулев. - Посмотрим!
     С ним были тогда, кроме боцмана Цурика, еще два ординарца-прапорщика.
Хрулев всем трем приказал остаться в безопасном месте,  а сам шагом поехал
по  опасному.  Действительно,  несколько пуль сейчас же запело у  него над
головой, но ни он сам, ни его лошадь не были задеты.
     Часовой с изумлением посмотрел на боцмана Цурика,  ища у него отгадки
такому странному обстоятельству, и боцман кинул ему снисходительно:
     - Это ж генерал Хрулев!
     Как  будто с  генералом Хрулевым не  могло произойти того,  чему были
подвержены все вообще люди.
     Познакомившись с  третьим  бастионом,  Хрулев  тем  же  опасным путем
возвратился к своей маленькой свите,  и не один только часовой, а и другие
солдаты видели это издали.
     От одного к другим начали передаваться,  даже приукрашенные фантазией
рассказчиков,  эти два и  другие подобные случаи с  Хрулевым,  и  довольно
быстро генерал в  папахе и  бурке завоевал сердца не  только солдат,  но и
матросов, что было гораздо труднее.
     Разогретые вином, песенники пели с большим чувством веселую плясовую:

                    Купи,
                    Купи-и Дуне,
                    Купи,
                    Купи-и Дуне,
                    Купи Дуне сарафан,
                                      сарафан!
                    Купи Дуне сарафан,
                                      сарафан!
                    По-пи-
                    По-пи-итерски,
                    По-пи-
                    По-пи-итерски,
                    По-питерски рукава,
                                      рукава!..
                    По-питерски рукава,
                                      рукава!..

     А  в  широком кругу перед палисадником открыли пляску солдаты-охотцы,
причем  те  из  них,  которые  плясали  "за  дам",  манерно прищуривались,
поводили плечами и обмахивали потные,  красные,  выдубленные боевою жизнью
лица сомнительной чистоты платочками.
     Ужимки   этих   бастионных  актеров   на   женские  роли   заставляли
неприхотливых зрителей покотом ложиться от  хохота,  но  такого  поношения
своего пола не могли хладнокровно стерпеть матроски,  солдатки и мещанки с
Корабельной,  собравшиеся на праздник в самых лучших своих платьях;  и вот
уже пять-шесть молодых и  бойких энергично втиснулись в  круг и  пустились
развевать пыль широкими юбками и лихо притопывать каблуками.

                    И-эх, бейтесь, бейтесь, башмачки,
                    Разбивайтесь, каблучки, -
                    Мне не матушка дала,
                    Я сама вас добыла!..

     Гремел  хор  песенников,  свистуны  заразительно подсвистывали в  два
пальца,  а  на  смену уставшим плясунам и  плясуньям входили в  круг новые
пары.
     Со   стороны  французов  не   могли  не  заметить  праздничных  толп,
выплескивавших за пределы спасительного спуска к  бухте;  оттуда стреляли,
хотя и не оживленно, навесными снарядами, и "букеты белых цветов" время от
времени появлялись в воздухе, но к этим подаркам интервентов все давно уже
привыкли.  Иногда, когда гранаты лопались очень близко, разбегались, чтобы
тут же сойтись опять,  иногда же,  и гораздо чаще, только кое-кто провожал
перелеты глазами.
     В  стороне от большого круга,  где гремели и музыка оркестров и песни
хора  и  шел  подмывающий пляс,  завели визгливую,  но  приманчивую игру в
горелки;  в  другом месте  скрипели,  раскачиваясь,  нарочно сооруженные к
празднику  качели;  в  третьем  самочинно  началась  азартная  орлянка,  и
принялись вспархивать,  как пташки,  поблескивая на майском солнце, медные
пятаки...
     Подняв на балконе свой стакан водки за георгиевских кавалеров, Хрулев
потом начал выискивать в  своей и  чужой памяти отмеченных белым крестиком
героев-солдат  и  матросов с  других  бастионов и  посылал  казаков своего
конвоя за  ними,  чтобы,  если они свободны,  и  их приобщить к  празднику
охотцев.
     Так начали  появляться  здесь   одни   за   другими   севастопольские
чудо-богатыри.  Пришли  с  четвертого бастиона два знаменитых сапера,  оба
унтер-офицеры,  Федор Самокатов и Афанасий  Безрук,  бессменно,  с  самого
начала  осады,  работавшие  на  такой иногда глубине,  где даже и свеча не
горела, и под вечной угрозой смерти или от обвала, или от взрыва.
     Не  один  раз  того  и   другого  вытаскивали  из  галерей  замертво,
придушенных обвалившейся землей;  оба  потеряли  счет  своим  контузиям  и
легким ранам,  оба были ранены по два раза серьезно,  но быстро оправились
от ран.
     Оба жили в минах,  если же выходили из них, то только по ночам, чтобы
подобраться поближе к  неприятельским траншеям,  узнать,  что и где копает
противник.  Важно было не просто высмотреть это, а измерить на поверхности
земли  шагами расстояние одних  работ  от  других,  чтобы  потом прикинуть
наблюденное на поверхности земли к тому, что делалось под землею.
     А  местность перед четвертым бастионом была вся  покрыта или колючими
кустами,  или  воронками от  бомб и  взрывов горнов,  или вывороченными из
земли большими камнями.  Кроме того,  в  ямах перед французскими траншеями
сидели их секреты,  которые время от времени открывали пальбу. И Самокатов
и Безрук были ранены пулями именно во время таких ночных прогулок.
     Но  как  ни  трудно  бывало  добывать сведения о  противнике,  однако
добытое ими было точно:  даже и ночью не изменял им глазомер,  и, когда по
их  указаниям  наводились орудия,  батареи  бастиона  приносили много  бед
противнику меткой стрельбой.
     Один владимирец родом,  другой черниговец,  эти  привычные к  темноте
кроты подходили к  дому Хрулева,  сильно щурясь от  слишком яркого для них
дневного света,  но оба они были бравые и еще молодые солдаты;  даже усы у
них  у  обоих,  редкие белесые кустики,  не  имели  пока  вида  настоящих,
форменных солдатских усов.
     От Владимирского  полка  рядовой  Лазарь  Оплетаев  пришел  вместе  с
унтером Бастрыкиным.  Оплетаев был офицерский денщик,  сибиряк, с плоским,
изрытым  оспой лицом,  маленькими медвежьими глазками и медвежьей силищей.
Как денщик он мог бы свободно сидеть себе в блиндаже или даже на городской
квартире и стеречь чемодан своего поручика, но он был неизменным охотником
во всех вылазках, в которых участвовали его однополчане, и во всех крупных
боях.  Как на денщика махнул на него рукою поручик, до того он казался ему
бестолковым,  но во время вылазок и сражений большую сметливость  проявлял
этот  медведь,  а  однажды  даже  единолично  захватил в плен и притащил в
целости двух ничуть не раненных зуавов, из которых один оказался офицер...
     Ходил он увальнем, как это свойственно было денщикам пожилых лет, так
что Бастрыкин, в ногу которому он никак не попадал, зло ворчал на него, но
это  средство не  помогало,  потом пытался попасть как-нибудь ему в  ногу,
однако и  это ни к  чему не привело:  Оплетаев ставил ноги носками внутрь,
больше в стороны, чем вперед, и делал шаги то длиннее, то короче.
     Бастрыкин, ярославец, с виду был то, что называется молодчага, - хоть
бери в  гвардию.  Отличился он еще в бою на Алме,  когда Владимирский полк
пошел в атаку на англичан.  Сломав свой штык в рукопашной схватке, он взял
ружье за дуло и действовал прикладом,  как тараном, прочищая себе дорогу в
стене красномундирных детей королевы Виктории, пока, наконец, не получил в
свою  очередь сильного удара в  голову штуцерным прикладом.  Свалившись на
кучу трупов,  пролежал он  в  беспамятстве до раннего утра,  когда упавшая
роса его освежила.  Очнулся,  огляделся,  -  видно было немного,  - только
трупы кругом.  Припомнил,  где он и  что с ним.  Поднялся было,  но тут же
повалился снова.  Однако,  как ни был слаб,  понял,  что раз не видно было
около  русских санитаров,  значит  не  осталось близко и  русских полков и
предстоит ему плен.
     Рядом с его лицом пришлись несколько примятых былинок травы, покрытых
росою. Слизал он эту росу, освежил язык и, хотя в голове стучало, все-таки
поднялся снова и, осторожно ставя ноги, начал пробираться между телами.
     Трудно было  взять направление,  какое надо,  но  он  старался отойти
подальше от речки,  которую чувствовал по холодку и сырости,  а когда силы
оставляли его,  валился на землю.  Отдыхал, впрочем, недолго, чтобы успеть
подальше выбраться до света. И не только успел выбраться сам, но по дороге
захватил  с  собою  двенадцать человек  раненых,  которые  все-таки  могли
двигаться, и всех через три дня привел в Севастополь.
     А через  месяц  после  того  ему  уже  пришлось во время сражения под
Балаклавой встречать французских конных егерей на Федюхиных высотах залпом
и штыками,  и егеря были встречены честь-честью.  Владимирцы потом понесли
много  потерь  в   арьергардном   бою   при   Инкермане,   но   Бастрыкину
посчастливилось  не  только  уцелеть,  но и отличиться,  когда остатки его
роты, лишившись всех офицеров и даже фельдфебеля, выводились им из огня.
     За Инкерман был приколот к его мундиру первый Георгий;  второй же,  с
бантом,  получил он за вылазки с батареи храбреца Будищева,  примыкавшей к
третьему б