нии  вместе  с  Панаевым
наблюдавший эту сцену и расслышавший всего несколько слов из меншиковского
крика,  припоминал,  каким был светлейший после боя на Алме, и все пытался
решить про себя:  действительно ли  такое огромное и  могучее государство,
как Россия,  в такой серьезный и ответственный момент своей жизни не могло
найти на пост главнокомандующего никого другого, кроме этого старика.
     А  Меншиков,  услышав от  Данненберга о  другом виновнике поражения -
Соймонове,   поехал  не  в   свою  караулку  на  Северной,   штаб-квартиру
главнокомандующего, а снова туда, в толчею и неразбериху отступления.
     Он вспомнил,  что поручик, адъютант генерала Павлова, докладывал ему,
что Соймонов опасно ранен, только ранен, а не убит. Может быть, жив еще, а
может быть,  и вообще выживет,  -  и только его личная,  сильно забежавшая
вперед  мысль,  ошеломленная  разразившейся  катастрофой,  сгустила  здесь
просто краски.
     Уже смеркалось,  -  осенний день невелик, - когда лейтенант Стеценко,
по  приказанию светлейшего добравшись до  перевязочного пункта в  Ушаковой
балке,  узнал  там  от  врачей,  что  Соймонов в  безнадежном состоянии от
пулевой раны в живот навылет и уже отправлен в Севастополь.
     Меншиков покачал головой,  услышав, что поспешившая мысль его на этот
раз почти не ошиблась, и отупело принялся наблюдать, как идет отступление.
     Полевая артиллерия теперь  уже  вся  спустилась вниз,  но  легкая еще
отстреливалась кое-где на удобных местах по откосам,  прикрывая сползающие
серые и бесформенные обрывки,  клочья пехоты, которую привык видеть глаз в
стройных и плотных, послушных команде колоннах.
     С  Сапун-горы неприятельская артиллерия еще била по  плотине,  сплошь
покрытой солдатами и  повозками,  увеличивая число раненых,  которых и без
того  скопилось  великое  множество  как   раз  около  плотины,   так  как
перевязочные пункты не  могли обслужить и  десятой их  доли.  Они  жалобно
вопили, чтобы их не бросали здесь, а вывезли к своим.
     Была возня с обозом фурштатов,  которые на полуфурках  везли  туры  и
фашины,  теперь уже совершенно ненужные.  Это было казенное имущество,  за
целость которого они отвечали, и они не хотели слушать приказаний пехотных
офицеров,   требовавших   выкинуть  фашины  и  грузить  раненых.  Фурштаты
старались   всячески   проскочить   на   мост,    и    только    адъютанты
главнокомандующего  кое-как  с  ними сладили,  и то обнажив свои сабли для
внушения им гуманных чувств.
     Убедившись,  что  Тотлебен все  еще хлопочет о  порядке отступления и
пока не ранен, Меншиков медленно поехал, наконец, снова на Северную.
     Те  диспозиции Соймонова и  Павлова,  которых он ждал накануне ночью,
теперь лежали у него на столе,  в караулке,  вместе с письмом от Горчакова
2-го,  в  котором он  запоздало предупреждал Меншикова,  чтобы не поручать
Данненбергу ответственных боевых дел.
     Лейтенант Стеценко был командирован навестить раненых по  госпиталям,
домам и сараям, которые были заранее намечены для этой цели. Поручение это
заняло все  время  до  поздней ночи.  Он  видел  такую  массу  изувеченных
человеческих тел,  то стонущих,  то безмолвных уже,  что у него мутилось в
голове и глазах.
     Он видел,  что и здания и сараи,  в которых  было  приготовлено  хоть
что-нибудь для приема раненых,  намечены были без всякого расчета, что они
далеко не достаточны,  что раненые лежат в них вповалку,  и  вс„  приносят
новых и новых", которых совершенно некуда девать, не говоря уже о том, что
некому перевязывать и даже нечем. Им едва успевали подносить ведра с водою
и  кружки.  Пили  они  много и жадно,  как будто возмещая водою потерянную
кровь.  Иные перевязывали себе раны сами,  зубами раздирая  для  этого  на
тряпки свои же рубахи.
     Много раненых умирало;  их укладывали на казенные фуры, как поленницы
дров,  и  везли к  пристани,  чтобы на барках переправить на Северную,  на
кладбище.
     Но  чем  еще  более поражен был Стеценко,  это тем,  что он  увидел в
сарае,  в  котором размещено было до пятнадцати раненых пленных французов,
захваченных неизвестно зачем минцами.
     Среди них были и  тяжело раненные,  но  даже и  они чувствовали себя,
видимо,  превосходно,  потому что весело смеялись один над другим. Один, с
разбитыми ядром ногами,  даже представлял в  лицах,  как будет огорчен его
сапожник в Париже, когда увидит его совсем без ног.
     Стеценко  никак  не  мог  понять,   что  это  такое:   позировка  ли,
прославленная ли галльская веселость,  проявляемая во всех обстоятельствах
жизни,  или  это влияние свободного строя жизни,  способного,  может быть,
переделывать и самую психику людей?
     Но  раненые,   узнав,  что  он  послан  самим  Меншиковым,  оживленно
подымались со  своих коек и  просили его  передать князю,  что  они  очень
признательны ему за то участие, какое к ним проявили.
     Вернулся  Стеценко поздно.  Перебравшись на  Северную,  он  разглядел
недалеко от  берега черневшую в  сырой мгле одинокую и  показавшуюся снизу
очень высокой фигуру.
     Проезжая мимо,  он еще только думал,  кто это может быть, и вдруг его
окликнул знакомый голос:
     - Лейтенант Стеценко?
     - Я, ваша светлость! - остановил он коня.
     - Ну что, как раненые? Подобрали их всех?
     - Подобрали и  привезли очень много,  но  им  очень нехорошо:  тесно,
врачебной помощи нет...
     - Что делать...  Завтра как-нибудь их устроим...  В  двадцать восьмом
году было еще хуже...  Плохо,  да...  это все результат того, что Соймонов
напутал, бог ему судья за это... Ну, поезжай спать.
     Стеценко отъехал,  но,  оглянувшись назад,  разглядел, что светлейший
по-прежнему стоит  неподвижно на  том  же  месте,  повернувшись в  сторону
Сапун-горы.
     Стеценко сильно утомился за этот тревожный день,  полный наступающих,
отступающих,  близкого грохота пушек, коварного пенья пуль, тумана и дыма,
раненых и  убитых,  которых перевозили несколько сот  казенных длинных,  в
темно-зеленое выкрашенных, добротных фур.
     Но  он знал,  что и  старый главнокомандующий провел этот день так же
точно,  как и  он,  все время на коне,  и едва ли спокоен был в ночь перед
боем под гнетом великой ответственности, которую нес. Однако вот теперь он
стоит совершенно одиноко в темноте и о чем-то думает, но не ложится спать.
     О  чем же именно думает?..  Заговорил почему-то о Соймонове,  который
напутал...   Днем,   как   коршун,   налетел  на   Данненберга  и   кричал
пронзительно... Ищет виновников страшной неудачи?
     Стеценко не  знал,  хорош или  плох был  тот  план,  который придумал
светлейший, но понимал, конечно, что все кругом - и прежде всего сам автор
этого плана -  считали бы его бесподобным,  если бы наступление окончилось
победой, и он триумфально вошел бы в историю войн.
     Теперь же, конечно, трудно было решить не только ему, но, может быть,
даже и самому Меншикову,  план ли был плох,  или плохи те, кто должны были
его выполнить и не сумели.
     В  инженерном домике,  окруженном караулом,  было уже темно:  царские
сыновья знали,  что заработали себе георгиевские кресты тем, что простояли
несколько часов вблизи боя в укрытом месте, и уснули героями.
     В конюшне,  к  которой подъехал Стеценко,  какая-то дружественная его
коню лошадь заржала приветственно.  В палатке,  где  помещались  адъютанты
светлейшего,  было тихо:  все лежали по своим углам, может быть и не спали
еще, но говорить уже никому и ни о чем больше не хотелось.


                                    II

     Рано утром, когда великие князья еще спали, Меншиков взял только двух
из своих адъютантов -  Панаева и Стеценко, поехал в Чоргун к Горчакову. Он
не сказал им,  зачем туда едет, но Стеценко догадывался, что он продолжает
искать виновников поражения на Инкермане и думает отыскать их там.
     По дороге он заезжал в два-три дома, где положили раненых, видел сам,
что  многие еще не  перевязаны врачами,  качал головой и  уходил поспешно,
бормоча при этом:
     - Вот же не присылают лекарей,  а  я  писал ведь!  Откуда же я их тут
возьму?
     Стеценко счел удобным сказать:
     - Ваша светлость,  на перевязочном пункте, где я был вчера, лекарей я
видел,  но  я  не видел там ни одного стола для операций и  даже ни одного
стула или табурета, чтобы посадить раненого...
     Он остановился было, не отзовется ли как-нибудь на это светлейший, но
тот молчал;  не сказал даже,  что в 28-м году было еще хуже; поэтому решил
договорить он:
     - Приспособили туры и фашины, какие брошены были с полуфурков, вместо
столов и стульев, а то не на чем было бы и ампутаций делать.
     Светлейший  посмотрел  на   него  невнимательно  и   даже  как  будто
досадливо,  но промолчал и  тут:  мысли его были в Чоргуне и не с ранеными
солдатами,  которых,  кстати сказать,  там и не могло быть, а со здоровыми
пока еще, хотя и старыми генералами.
     Огромнейшие табуны  лошадей  паслись под  присмотром драгун  и  гусар
около Чоргуна.  Травы уже не было, - старая сгорела от солнца, молодую или
вытоптали, или выщипали с корнями и землей; объедали дубовые кусты.
     - Вот полюбуйтесь!  - желчно обратился Меншиков к своим адъютантам. -
Шестьдесят эскадронов такой чудесной кавалерии,  -  и  не пустили в  дело!
Зачем же она в таком случае?  Только сено есть?  Одних только драгун сорок
эскадронов, - и простояли, как на обедне!
     Теперь уже  настала очередь вежливо промолчать как  Стеценко,  так  и
Панаеву,  потому что каждый из них мог бы спросить светлейшего: "Почему же
вы,  ваша светлость, не послали туда, к Чоргунскому отряду, с любым из нас
приказа о наступлении?"
     Несколько приплюснутое,  как будто пришлепнутое утюгом,  калмыковатое
лицо  Горчакова 1-го  обеспокоенно задергалось,  когда  он  издали  увидел
подъезжающего Меншикова.
     Он сидел в это время за утренним чаем на крыльце того самого домишка,
в  котором  провел  перед  сражением  несколько  дней  и  светлейший.   Он
засуетился, чтобы подогрели самовар и подали все стаканы, какие имелись, а
сам  вышел  навстречу  главнокомандующему,  недоумевая,  зачем  именно  он
приехал, но предполагая, что не с добром.
     Однако светлейший постарался принять, здороваясь с ним и принимая его
рапорт  о  благополучии,  вполне приветливый вид.  Он  не  отказался и  от
стакана чаю с ромом, напротив, ему, видимо, хотелось чем-нибудь подкрепить
себя, хотя бы чаем.
     Разговор,  конечно, сразу же начался о проигранном сражении и больших
потерях, но Стеценко видел, что князь Меншиков с князем Горчаковым говорит
совсем иначе,  чем с Данненбергом,  что для князя Меншикова князь Горчаков
прежде всего человек одного круга,  а затем давно уже ему лично известный,
притом же брат его товарища юности,  снабжающего его теперь и войсками,  и
сухарями, и порохом, и советами, как надо защищать Севастополь.
     Меншиков,  разумеется,  и  не повышал голоса в  разговоре.  Однако он
спросил все-таки  Горчакова,  неужели так  и  не  было никакой возможности
нажать с  его стороны на Сапун-гору,  чтобы оттянуть на себя корпус Боске,
решивший сражение в пользу союзников.
     - Была бы  только большая прибавка урону,  а  пользы не  было бы ведь
никакой, - развел руками Горчаков.
     - Прибавка урону!  -  повторил с горечью Меншиков. - Когда лес рубят,
то щепки должны лететь,  это закон...  Но урону будет гораздо больше, если
союзники зимовать у  нас  останутся,  -  го-раз-до  больше!  Тогда ведь  и
болезни разовьются всякие:  тифус,  горячка,  - может быть, и холера даже,
чего,  разумеется,  боже сохрани!..  Ведь у  нас каждый день бомбардировки
больший гораздо урон дают, чем у них. У нас пехота придвинута к бастионам,
потому что мы штурма ждем каждый день,  а  у них пехота может быть хотя бы
за  две версты:  они не  ждут штурма...  Нам же не придвигать пехоты своей
нельзя, потому что переметчики сразу выдадут нас, если не придвинем...
     - Я диверсии делал в сторону позиций генерала Боске,  но я ведь был в
лощине,  а он на горе!  Он мог бы, прах его побери, не то что роты все мои
пересчитать,  а даже и всех солдат в отдельности.  Вот и вышло бы,  - пока
поднялись бы,  скажем,  два моих батальона, против них уж стояли бы четыре
французских, если не восемь... А рискни я всю дивизию двинуть - пять тысяч
турок да три тысячи французов от Кадык-Коя могли бы зайти мне в  тыл...  А
пустить одну конницу без пехоты,  -  ведь это же было бы на явную погибель
ее пустить!
     Говоря это,  тощий  и  узкий  Горчаков делал длиннейшими руками такие
широкие жесты, что оба адъютанта Меншикова, сидевшие за соседним небольшим
столиком около самовара, старались ближе к себе держать свои стаканы.
     - Я очень надеялся и ждал,  очень ждал,  что, может быть, понадобится
Данненбергу моя кавалерия,  -  продолжал Горчаков. - Она стояла у меня вся
наготове скакать туда к нему,  но успеха, прах его побери, не последовало,
и,  следственно, кавалерия не понадобилась... Я приготовил даже два полка,
два хороших семякинских полка - Азовский и Днепровский, - на случай, ежели
бы потребовал у меня помощи Данненберг,  но ведь не явился никто ко мне за
помощью, а я ждал!
     Стеценко,  слушая Горчакова,  находил, что он, пожалуй, прав во всем,
что говорит,  и  обвинять его в бездействии совсем напрасно.  Ему казалось
даже,  что и светлейший согласен с ним, потому что молчит и смотрит как-то
почти невидяще, очевидно думая совсем о другом.
     В это время к домику подошел адъютант Горчакова,  капитан Струнников,
который  был  послан  им,  когда  союзники  вызывали  парламентера,  чтобы
договориться о погребении убитых.
     Капитан этот делал свой доклад самому Меншикову,  то и  дело вставляя
те французские фразы,  какие он слышал от парламентеров-союзников.  По его
словам выходило,  что интервенты в  отчаянии от того огромного вреда и  от
тех потерь, какие причинила им вылазка русских.
     Что касается "огромного вреда" и "больших потерь", а также "отчаяния"
интервентов, это Меншиков принял с едва заметной скептической усмешкой, но
слово "вылазка" (la sortie) ему явно понравилось.
     - Ну,  конечно,  это и была простая вылазка осажденного гарнизона,  -
проговорил он, обращаясь к Горчакову. - Я ведь и сам буквально так называл
это, как вы сами от меня слышали, Петр Дмитриевич.
     Горчаков  поспешил  подтвердить  это,   а   когда  капитан,   получив
необходимые  приказы  касательно  уборки  убитых,   ушел,  Меншиков  отвел
Горчакова в сторону и заговорил с ним о том, ради чего приехал.
     Это был план нового наступления (или вылазки),  причем к 12-й дивизии
и  шестидесяти эскадронам кавалерии Меншиков обещал  дать  в  распоряжение
Горчакова столько из имеющихся войск, сколько он пожелает.
     Наступление теперь должно уж  было  вестись  по  плану  Меншикова  со
стороны Чоргуна,  как это предполагал он и раньше, и с непременным выходом
в самое чувствительное для интервентов место - в Балаклаву, чтобы отрезать
Раглана от его базы.
     Меншиков говорил горячо и убедительно.  План этот,  продуманный им до
мелочей еще раньше,  чем он вдруг решился наступать от Инкерманского моста
и Килен-балки, сулил, по его словам, несомненный успех, и Горчакову стоило
только взяться за  его  выполнение,  чтобы  стяжать себе  славу  спасителя
Севастополя и всего Крыма.
     Однако,  как  ни  был  на  этот раз красноречив светлейший,  Горчаков
отказался от командования этим новым наступлением-вылазкой наотрез.
     - Самое лучшее,  -  говорил он испуганно, - генерал Данненберг... Вот
кто мог бы взяться за это дело,  а я нет...  я просто не в состоянии взять
на себя такую задачу...  совершенно для меня непосильную...  Данненберг, я
думаю, это мог бы.
     - Не говорите мне об этом...  Данненберге!  -  выкрикнул Меншиков,  и
гримаса омерзения так долго держалась на его изнуренном лице, что Горчаков
испугался,  как  бы  не  осталась она  уже теперь навсегда,  до  самой его
смерти.
     Согнавши, наконец, ее, светлейший спросил решительно:
     - Значит, вы считаете себя неспособным провести это... эту вылазку?
     - Точно  так,  неспособным...  Совершенно это  не  в  моих  силах,  -
смиренно согласился Горчаков (до  этой  войны  бывший генерал-губернатором
Западной Сибири и сам напросившийся в действующую армию).
     - Но  вы...  вы  все-таки  подумайте хорошенько...  Некого  назначить
больше, нет людей! - настойчиво повторял Меншиков.
     - Как же так нет людей?  А  генерал Липранди?  -  оживленно предложил
Горчаков.
     - Липранди? - поморщился Меншиков. - Он хороший начальник дивизии, но
мне  ведь нужен не  генерал-лейтенант,  поймите это,  -  мне  нужен полный
генерал, которого мог бы поставить я во главе армии! Ведь это будет уже не
дивизия и  не отряд в  девятнадцать тысяч,  какой был у  Соймонова...  Это
будет  армия...  тысяч  шестьдесят...  может  быть,  даже  больше  того...
Подумайте,  кроме вас,  у меня никого нет...  А Липранди для этого дела не
подойдет.
     - Липранди -  хороший генерал,  боевой генерал, - уклончиво отозвался
на это Горчаков. - Если он пока еще только генерал-лейтенант, то я уверен,
что    после   этого   дела    он    будет   представлен   вами    же    в
генералы-от-инфантерии...
     - Одним словом,  вы  решительно отказываетесь?  -  жестко уже спросил
Меншиков.
     - Я  считаю себя  неспособным для  этого,  -  твердо,  насколько мог,
ответил Горчаков.
     Меншиков пожевал тонкими губами,  как будто ловя те оскорбительные по
адресу  своего  корпусного  командира  слова,   которые  так  и  хотели  и
стремились сорваться; затем он простился с ним и выехал из Чоргуна.
     Потом со своими адъютантами подъехал к холму Канробера,  взобрался на
него  и  с  четверть часа  оглядывал Сапун-гору,  Кадык-Кой  и  дорогу  на
Балаклаву.
     Он вернулся в  Севастополь в  полдень,  а  спустя час или два тому же
Стеценко пришлось снова ехать к  Горчакову с  письмом светлейшего.  В этом
письме  Меншиков  повторял  свое   предложение  и   просил  его   подумать
хорошенько, а если уж он, по причинам, только ему и известным, считает это
для себя непосильным, то чтобы передал это поручение Липранди.
     Горчаков вызвал Липранди; письмо светлейшего они прочитали и обсудили
вместе, но и Липранди так же отказался командовать наступлением, как и он.
     Вместе они и составили ответ Меншикову,  в котором, не без основания,
конечно,  указывали на то, что наступление непосредственно после поражения
не может сулить удачи, так как войска деморализованы, очень много офицеров
убито и  ранено,  а  без офицеров русский солдат не привык драться.  Кроме
того,  по  их сведениям,  в  ночь на 25 октября противник,  опасаясь этого
самого  втайне  задуманного русским главнокомандующим нового  наступления,
перекопал все дороги,  ведущие на Сапун-гору,  и  везде,  где только можно
было,  заложил мины;  так  что  потери могут быть  гораздо больше,  чем  в
Инкерманском сражении, а результаты гораздо меньше.
     Очень    удручен   был    этим    ответом   двух    своих   генералов
главнокомандующий.
     - Нет людей!  -  повторял он, укоризненно глядя на своего неизменного
полковника  Вунша,  который  исполнял  теперь  обязанности  директора  его
канцелярии и  вместе с  тем ведал продовольствием войск.  -  Никому ничего
поручить нельзя! А ведь я не могу же быть везде и всюду сам! Так меня и на
две  недели не  хватит!..  Нет  людей!..  Вот также и  Нахимов...  Доверил
наводку моста своему флаг-офицеру, а тот и провозился с нею до семи часов!
И этим сорвал все дело:  Павлов вовремя не мог подойти к Соймонову,  и тот
погиб,  и  три полка его тоже...  Хорош и Нахимов тоже!  Он был у моста во
время отступления и  даже,  как  мне передавали,  принес свою долю пользы,
распоряжался движением войск... Но вот раненые запрудили и мост и плотину;
многие даже  легли на  мосту,  не  могли идти дальше...  Артиллерия стала,
зарядные ящики тоже,  -  закупорка полная... А неприятель