астиону, куда переведен был Владимирский полк с Бельбека в конце
марта.
     Следом  за  Бастрыкиным и  Оплетаевым двигался на  праздник такой  же
нескладно скроенный,  но  прочно сшитый георгиевец Тобольского полка  Иван
Дворниченко, прозванный в своем полку "мостом тобольцев".
     В Дунайскую кампанию,  в бою при деревне Четати,  когда целая дивизия
турок напала на один Тобольский полк,  рота, в которой служил Дворниченко,
оказалась  отрезанной  от   остальных  рот  атакованного  большими  силами
батальона глубоким и  довольно широким  оврагом.  Нужно  было  спешить  на
подмогу своим, но препятствие казалось неодолимым. Тогда Дворниченко бегло
оглядел овраг и,  найдя в нем самое узкое место,  быстро спустился в него,
стал в нем на два каменных выступа, до предела расставив для этого ноги, и
замахал руками, крича своим:
     - Скакай, ребята!
     В  тяжелой полной походной амуниции,  держа ружье перед собой,  стоял
он,  нагнув голову на  бычьей шее  и  выставив спину горбом,  а  через эту
спину,  становясь на нее с разбегу одной ногой, перемахнули один за другим
все двести с лишком человек,  бывших в роте, и только благодаря этой дюжей
спине вовремя подоспела помощь остальным трем  ротам,  изнемогавшим уже  в
неравной схватке. Так яростно ударили в штыки добежавшие до своих молодцы,
что разом показали тыл турки.
     Мало быть человеком большой силы,  -  надо еще и самому найти, на что
может  пригодиться эта  сила  в  решающий  для  успеха  общего  дела  миг.
Дворниченко действовал на  свой страх и  риск:  он  не  получал и  не  мог
получить от  своего начальства приказа стать  ротным мостом в  овраге.  Он
только примерился и  почувствовал вдруг,  что  можно так сделать и  что он
вынесет эту тяжесть,  и  стал.  А  когда число перескочивших благодаря ему
перевалило за  сотню,  отыскал он  глазами упор  в  камнях  и  для  своего
бесполезно  торчавшего  на  весу  ружья:  штык  вонзился  в  расщелину,  и
"тобольский мост" сделался мостом на трех быках,  а когда пропустил он всю
роту,  снялся с места и сам,  выбрался из оврага и пустился с криком "ура"
догонять товарищей.
     За  этот  подвиг  получил он  свой  первый  крест;  второй заслужил в
Севастополе, на пятом бастионе...
     Шли бутырцы,  томцы,  колыванцы, азовцы, одессцы, якутцы, суздальцы и
солдаты других полков...  Шли матросы... Пришел и седоусый уже, но лихой и
бравый, подтянутый, как скаковой конь, в линялой синей черкеске без погон,
с  пистолетом  и  двумя  кинжалами,  кроме  кавказской шашки,  за  поясом,
заколдованный от  пуль  и  снарядов  есаул  Даниленко  с  тремя  из  своих
пластунов: Кукою, Грищуком, Макаром Шульгой и Андреем Гиденько.
     Пластунов особенно  радостно встретил Хрулев;  сам  наливал  им  всем
четверым шампанского,  обнимал их крепко,  чокаясь с ними, и вдруг сказал,
приставив палец ко лбу:
     - Вот  мысль  меня  осеняет какая!  Столько перебывало уж  тут  нынче
молодцов из пехотных полков,  что только одеть бы их в черкески да папахи,
да понатыкать им кинжалюк за пояса,  вот тебе и будут готовые пластуны!  А
то народ вы до зарезу нужный, да, черт знает, как мало вас, братцы мои!
     - Нi,  ваше прэвосходительство,  ни як нэ буде пластунiв з пiхоты!  -
решительно отверг эту мысль Даниленко.
     - Вот  тебе на!  Отчего ж  так  "нэ  буде"?  -  даже опешил несколько
Хрулев.
     - Богацько  работы  треба,  щоб  аж  из  козака  пластуна зробить,  -
покрутил головой Даниленко.
     - Ну да,  конечно, не всякий способен, - об этом не может быть спору!
Однако ж не о всяком и речь идет.
     - Нi,  нэ буде дiла,  -  отозвался ему Даниленко и даже рукой махнул,
после шампанского принимаясь за водку,  но Хрулев,  совершенно огнедышащий
от огромного количества выпитого им вина,  дружески потрепал его по плечу,
подмигивая при  этом  генералу Павлову,  полковнику Малевскому,  командиру
охотцев и другим сидевшим за его столом:
     - Конкуренции  боится,  старина!..  Ну,  а  попробовать  все-таки  не
мешает... Чем черт не шутит, - глядишь, что-нибудь да выйдет!
     За столом Хрулева сидел также и  полковой священник Камчатского полка
иеромонах Иоанникий,  у  которого теперь наперсный серебряный крест  висел
уже на георгиевской ленте за дело 15 марта.
     Он был уже вполне достаточно нагружен.  Белки больших  навыкат  серых
глаз его сильно порозовели,  грива светло-русых густых волос растрепалась,
но длинная борода была в порядке: он то и дело утюжил ее левой рукой.
     - Эх-ма-а!  -  выдохнул он вдруг горестно.  -  Вот из меня бы пластун
вышел  -  загляденье!..  Не  по  своей  я  дороге пошел!..  Покойник Фотий
виноват, - он соблазнил!
     Все четыре пластуна,  по сложению люди некрупные и  поджарые,  причем
парадные черкески у  трех  рядовых имели каждая не  меньше как  по  восьми
заплат  разных  цветов,   повернули  разом   головы  к   этому   огромному
бородачу-монаху,  переглянулись между  собою лукаво и,  чтобы не  прыснуть
неполитично в рукава, поскорее взялись за стаканы.
     А  между тем Иоанникий совсем не ради шутки сказал это,  и кое-кто за
столом,  кто знал "Анику-воина",  да и сам Хрулев, не приняли этих слов за
шутку.  Он действительно был воинственной натурой и  в  пьяном виде как-то
высказывал даже сомнение в том,  существует ли загробная жизнь,  в которую
каждый почти день напутствовал он смертельно раненных солдат.
     В  то  время  как  есаул  Даниленко,  по  свойству людей  политичных,
всесторонне  обдумывающих  то,   что  приходится  докладывать  начальству,
говорил Хрулеву:
     - Пластун з пiхотинця -  это ж, ваше прэвосходительство, усе равно як
той хвальшивый заец,  якого в  ресторации подают...  Дарма що  напысано на
бумажкi "заяц", а вiн зовс„м баран, тiлькы шо свиным салом шпигованный...
     Иоанникий гудел, обращаясь к начальнику 11-й дивизии Павлову:
     - Ведь я,  когда семинаристом был последнего класса, то я двухпудовой
гирей шутя пятнадцать раз подряд мог креститься, а теперь не могу уж, да и
зачем,  скажите,  сила мне сдалась,  ежели я духовный сан имею, да еще и в
монашестве состою?
     И,  не  дожидаясь ответа от  рассолодевшего Павлова,  он  со  свистом
набрал воздуха в широкую грудь и загрохотал, как гром:

                      Ко мне барышни приходили,
                      Полштоф водки приносили,
                      С отчая-я-яньем говорили:
                      - Ах, жа-аль! Ах, ах, а-ах!
                      Ах, как жа-аль, что ты монах!

     Это  неоднократно повторявшееся "ах"  зазвучало в  до  отказа набитых
комнатах, как стрельба картечью из двадцатифунтового единорога*.
     _______________
        *їЕїдїиїнїоїрїоїгїаїмїиї назывались мелкокалиберные скорострельные
     гаубицы, делавшие по девять выстрелов в минуту.


                                    V

     Здоровая на  вид,  даже,  пожалуй,  излишне полная женщина лет сорока
пяти,  с  грубыми  мужскими  чертами  лица,  в  коричневом  платье  сестры
милосердия и в белом чепчике,  похожем фасоном на раскидистый лист лопуха,
но  без золотого креста на  голубой ленте,  придя к  вечеру на  праздник и
обращаясь ко  всем на  "ты",  солдат ли  ей  попадался,  или  офицер,  все
добивалась,  как бы  ей повидать генерала Хрулева,  -  поговорить с  ним о
важном деле.
     Ей отвечали, что Хрулев занят и к нему теперь нельзя. Однако она была
упорна и дождалась все-таки, когда Хрулев спустился в палисадник; праздник
заканчивался уж в это время, - офицеры начали расходиться к своим частям.
     - Это ты,  стало быть,  будешь генерал Хрулев?  -  обратилась к нему,
подойдя, женщина. - Я к тебе - поговорить пришла.
     Хрулев  удивленно поднял черные брови:  давненько уж,  лет,  пожалуй,
около сорока, никто не говорил ему так вот с подходу "ты".
     - Гм...  я - действительно генерал Хрулев, а ты кто такая будешь? - в
тон ей отозвался он.
     - А я зовусь Прасковья,  по батюшке Ивановна, а по фамилии Графова, -
речисто ответила та. - Прибыла я, значит, сюда, в Севастополь, еще в марте
месяце с сестрами милосердными из Петербурга, только в общине этой ихней я
не состояла и состоять,  скажу тебе,  дорогой, прямо не желаю! Знаю я, чем
они все дышат,  эти сестрицы милосердные,  также и называемые сердобольные
вдовы!
     - Ну хорошо, а в чем же все-таки дело твое?
     - А дело мое такое,  родимый... Поместили меня, видишь, на Павловском
мыске, в домишке в одном с сердобольной вдовицей, а вдовица эта старушонка
вредная оказалась,  злоязычница,  не приведи бог!..  Я ей слово - она  мне
десять,  я опять же слово, она - все двадцать! А сама же сморчок и перхает
как овца!  Какая от нее польза могла быть воинам раненым? Ни-ка-кой, уж ты
мне поверь...  А как пошла жаловаться начальству,  чью,  думаешь,  сторону
начальство взяло?  Ее,  этой самой овцы перхающей!  "Ты,  - говорят мне, -
зачем ее вещишки самовластно выкинула в окошко?  Ты должна была заявить по
команде!" Ну, мне не иначе подошло так - оттудова уходить.
     - Так! Понял!.. А от меня ты чего же хочешь? - спросил Хрулев.
     - Возьми ты меня к себе на бастион свой, родимый.
     - Гм... Дело мудреное... Где же ты жить думаешь на бастионе?
     - А  где солдаты там живут,  и  я  с  ними буду,  -  тут же  ответила
Прасковья Ивановна.
     - Лучше будет,  пожалуй,  тебе  в  офицерский блиндаж поместиться,  -
начал раздумывать вслух Хрулев.
     - Ну что ж,  как находишь,  дорогой:  в  офицерский так в офицерский,
только чтоб сегодня ты уж меня к месту приставил.
     - Спешишь,  значит? Ну, тогда иди к капитану первого ранга Юрковскому
на Малахов,  -  скажешь ему,  что я послал...  Сестры милосердия,  правда,
нигде на бастионах еще не живали,  - сделаем такую пробу, с тебя начнем...
Только это ведь тебе,  матушка,  не  какой-нибудь Павловский мысок...  Там
пули так и жужжат, как мухи, о снарядах уж не говоря.
     - И-и,  нашел, чем меня пугать, пу-ули! На то и война, чтоб пули... К
кому, говоришь, мне там обратиться? К Юрковскому?
     - К  Юрковскому,  он там главный начальник...  А  чтобы блиндажик для
тебя сделали, это я завтра прикажу сам.
     - К  Юрковскому,  значит...  Ну,  вот я  пойду теперь...  Будь весел,
родимый!
     - Да  я  и  так  не  грущу,  -  буркнул Хрулев,  глядя  вслед  грузно
повернувшейся и  размашисто уходящей широкой женщине в коричневом платье и
белом чепчике.
     Смеркалось уже...  Хор певчих еще пел,  впрочем не  совсем твердыми и
уверенными голосами,  рефрен к известной песне "Что затуманилась, зоренька
ясная, пала на землю росой":

                        Там за лесом, там за лесом
                        Разбойнички шалят,
                        Там за лесом, там за лесом
                        Убить меня хотят...
                        Нет, не-е-ет, не пое-еду,
                        Лучше дома я помру!
                        Нет, не-ет, не пое-еду,
                        Лучше дома я помру!

     Однако песня эта  звучала  уже  как  разгонная.  Офицеры  расходились
группами,  иные  под руку друг с другом для сохранения равновесия,  иные в
обнимку и тоже  пытаясь  петь.  Подрядчики  выполнили  свои  обязательства
безупречно:  вина  хватило.  Начали разводить командами и солдат-охотцев к
своему бивуаку.  Но тут же с праздника в дело уходили и другие  команды  -
команды  охотников,  вызвавшихся  идти  на  вылазки  в наступающую ночь на
правом фланге позиций.
     И  праздник охотцев еще догорал,  дотлевал,  -  не  мог он  потухнуть
сразу,  разгоревшись так широко и  жарко,  -  а  в неприятельских траншеях
гремели залпы  и  беспорядочные выстрелы застигнутых врасплох,  и  жестоко
работали русские штыки.
     Полтораста  человек  охотников  от  Минского  и   Подольского  полков
ворвались  во  французские траншеи  между  пятым  и  шестым  бастионом,  а
батальон колыванцев,  подкрепленный сотней охотников,  громил французов же
против редута Шварца.
     И та и другая вылазка удались как нельзя лучше.
     И по этому шумному празднику,  устроенному Хрулевым,  и по удаче двух
первомайских вылазок можно было,  пожалуй,  гадать на досуге или о близкой
очень  крупной  победе  Инкерманской  армии  совместно  с  севастопольским
гарнизоном,   или  же  о   крутом  переломе  в   пользу  мира  на  венских
конференциях; но... май только еще начинался, май был еще долог - тридцать
дней еще оставалось мая.
     Весенние "равноденственные" бури были уже  позади;  море во  всю свою
ширину стало спокойным и  гладким,  как  стол:  море нежилось,  греясь под
теплым солнцем, и через Дарданеллы и Босфор беспрепятственно и безмятежно,
точно вышедшие на прогулку, шли и шли парусные и паровые суда интервентов,
подвозя  на  Херсонесский  полуостров  и  большие  подкрепления людьми,  и
снаряды,  и порох,  и мортиры,  и все прочее, что было найдено необходимым
для скорейшего торжества квартала Сити и парижских банкиров, для торжества
Виктории и Наполеона.


                               Глава вторая

                           В СТАНЕ ИНТЕРВЕНТОВ

                                    I

     За  кулисами театра военных действий -  в  Лондоне,  Париже и  Вене -
ткалась в  апреле  сложная и  хитрая  дипломатическая паутина,  в  которую
политики  Англии   и   Франции  непременно  хотели  окончательно  запутать
Франца-Иосифа и  добиться от него объявления войны России.  Но у  молодого
"австрийского Иуды"* были  старые и  опытные советники школы Меттерниха**,
которые знали  гораздо лучше,  чем  он,  совершенно расстроенное состояние
финансов Австрии и непрочность общего положения страны и удерживали его от
рискованного открытого вызова России,  державшей наготове большую армию на
своих юго-западных границах.
     _______________
          *ї"Аївїсїтїрїиїйїсїкїиїмї Иїуїдїоїй", называл Франца-Иосифа поэт
     Ф. И. Тютчев в своем стихотворении "Нет - мера есть долготерпенью".
          **їМїеїтїтїеїрїнїиїхї Клеменс   (1773   -  1859)  -  австрийский
     государственный   деятель    и    дипломат.    Крайний    реакционер,
     поддерживавший по всей Европе систему абсолютизма. В 1848 г. свергнут
     революционным движением.

     Наполеон негодовал:
     - Да что же такое,  наконец,  этот Франц-Иосиф? Ни верный союзник, ни
честный враг?
     Он даже решил было сам ехать в  Вену  обольщать  эту  явно  двуличную
красавицу,  но в последний момент понял, что это будет очень трудное дело,
и не поехал.  Конечно,  он понимал и то,  что вся суть его дипломатической
неудачи   в   чрезмерно   затянувшейся   осаде  Севастополя,  и  порывался
отправиться  в  Крым,  чтобы  личным  присутствием  среди  союзных   армий
вдохновить  их на подвиг одним могучим ударом окончить войну,  но,  уяснив
для себя, что это будет потруднее, чем даже уломать Франца-Иосифа, отложил
поездку.  В  апреле  он  только переправился через Ла-манш,  чтобы сделать
визит королеве Виктории.
     К  концу апреля венские конференции совершенно расстроились,  и  лорд
Россель,  представитель Англии,  уехал  из  Вены,  то  же  самое  сделал и
французский министр иностранных дел Друэн де Люис. Наполеон же хотел найти
в Лондоне одобрение своему плану перенести, не оставляя осады Севастополя,
военные действия внутрь Крыма, чтобы здесь найти быстрый и верный выход из
тупика и  блистательно,  двумя-тремя  сильными ударами по  тылам Горчакова
закончить войну.
     Конечно,  план этот был одобрен в  Лондоне с  первых же  слов,  но он
требовал значительных новых сил  для  отправки в  Крым,  и  Наполеон скоро
увидел на месте,  что богатая "добрая старая" Англия очень бедна солдатами
и что это совершенно непоправимо.
     - В конце концов Франция оказывается в таком положении,  что должна в
этой войне надеяться только на свои силы,  - говорил, возвратясь, Наполеон
своему министру Вальяну.  -  Мы  можем посылать в  Крым еще и  еще войска,
однако я вижу, что нам нужен там не Канробер, а Суворов... Да, только один
Суворов мог бы добиться там быстрой и решительной победы!
     - К  сожалению,  у  нас  нет Суворова,  государь,  -  скромно ответил
Вальян.
     - Однако ведь давно известно, что война родит героев! Надо попытаться
найти его во что бы то ни стало!
     - Нового Суворова,  государь,  не имеет и  Россия...  Что же касается
Франции,  то...  У нас есть,  пожалуй,  только Пелисье, больше я никого не
вижу.
     - Пелисье,  -  несколько  поморщился Наполеон,  -  в  достаточной уже
степени стар для того,  чтобы быть энергичным главнокомандующим, тем более
что  этот  климат Крыма,  он  как-то  явно  старит всех  наших  генералов,
приводит их к бездействию.
     - Ваше величество, Суворов был гораздо старше генерала Пелисье, когда
совершал свой  знаменитый переход через  Альпы  и  побеждал при  Требии  и
Тичино.
     - У   Пелисье,   правда,   была   недавно  удача  с   этими  русскими
контрапрошами,  -  раздумывал вслух Наполеон.  -  Он показал,  что успех в
борьбе с русскими вполне возможен,  но в конце концов ведь это все-таки не
такое уж крупное дело.
     - Крупного дела,  государь,  ему, конечно, не разрешит начать генерал
Канробер, пока он будет главнокомандующим, - ответил Вальян.
     Разговор этот,  в  котором Вальян так  настойчиво выдвигал Пелисье на
пост  главнокомандующего  французской  армией  в  Крыму,  произошел  перед
отправкой   Канроберу   плана   военных   действий,   составленного  самим
Наполеоном.
     Контрапроши, о которых говорилось, были выведены по приказу Горчакова
против  двух   укреплений:   редута  лейтенанта  Шварца,   примыкавшего  к
четвертому бастиону, и люнета лейтенанта Белкина - на правом фланге пятого
бастиона.
     Там была высокая площадка между двумя балками,  и  на этой площадке -
кладбище.  Это  было как  раз  то  самое место,  откуда повел свою вылазку
Минский полк во время Инкерманского боя.  Как осажденные, так и осаждающие
видели   важность   этой   площадки,    и    французы   под   руководством
инженер-генерала Ниэля  начали  в  апреле  энергично продвигаться по  ней,
пройдя за  восемь суток  под  огнем русских около двухсот метров зигзагами
окопов.  Горчаков  решил  выдвинуться им  навстречу,  и  несколько полков,
ежедневно сменяя один другой, неся большие потери от сосредоточенного огня
французов,  устроили за  те  же  восемь  суток  оборонительные траншеи  на
полкилометра в  длину,  саженях  в  пятидесяти от  исходящих углов  редута
Шварца и люнета Белкина.
     В  эти  траншеи было поставлено девять небольших мортир для  действия
картечью,  и  работы  там  продолжались,  когда  командир первого  корпуса
французской армии Пелисье обратился к Канроберу за разрешением атаковать и
захватить эти траншеи, пока русские не сделали из них сильного укрепления,
подобного Камчатскому.
     Канробер не  давал  согласия на  штурм  траншеи,  но  Пелисье  упорно
настаивал.  Канробер разрешил,  наконец,  атаку в  ночь с 19 на 20 апреля,
однако нерешительность его  взяла верх,  и  вечером 19  апреля он  отменил
наступление. Между тем Пелисье собрал уже перед русскими траншеями большие
силы  -   целую  дивизию  -  и,  взбешенный,  послал  своего  адъютанта  к
главнокомандующему с  извещением,  что  к  атаке  все  уже  готово  и  она
состоится, а ответственность за нее он берет на себя.
     Дивизия,  брошенная в  бой  против  двух  батальонов Углицкого полка,
стоявших в эту ночь на охране траншей,  конечно,  должна была иметь полный
успех: траншеи с девятью мортирами в них были захвачены. В стане союзников
это было признано крупной победой и в ущерб Канроберу решительно выдвинуло
Пелисье.
     Действительно,  из затеи Горчакова вышло только то, что русские полки
своими же руками приготовили для французов траншеи в близком расстоянии не
только от редута Шварца; но и от пятого бастиона.
     Вместе с  тем рушилась вся придуманная на досуге в  Кишиневе стройная
горчаковская  система  расположенных  безукоризненно в  шахматном  порядке
контрапрошей,   которыми  будто  бы   можно  было  от