мия слишком слаба и численно мала.
     - А десять тысяч подкрепления? Откуда же их взял лейтенант Стеценко?
     - Десять  тысяч?..  Да,  мы  их  ждали,  но  пришло гораздо меньше...
гораздо  меньше...  И  то,  что  называется  "на  тебе,  небоже,  что  нам
негоже"...  Никто ведь не  хочет расстаться с  хорошими частями.  Горчаков
писал,  что послал двенадцатую дивизию,  но  когда она придет?  К  шапкам?
Когда все с Севастополем будет кончено?
     - Александр Сергеевич!  Выделите нам хотя бы  четыре  пехотных  полка
полного состава,  и Севастополь мы отстоим!  - выкрикнул Корнилов,  сделав
энергичный выпад тощей рукой в сторону Балаклавы и Херсонеса.  -  Нет,  вы
этого  не сделаете,  конечно,  чтобы армия была только почетным свидетелем
гибели всех матросов,  всех офицеров флота, всех судов, всех фортов, всего
арсенала!..  Ведь  не будет же армия с Инкерманских высот только наблюдать
хладнокровно  пожар  Севастополя,  как  Нерон  пожар  Рима!..   Наконец...
простите мою горячность,  ваша светлость, ведь вы теперь лично, а не я, то
есть не генерал Моллер, будете стоять во главе обороны Севастополя!
     - Напротив!  Совсем напротив! - спокойно возразил Меншиков. - Армию я
думаю дня через два отвести снова от Севастополя.
     - Но ведь штурм может быть завтра или даже сегодня в  ночь,  если они
достаточно изучили местность!
     - Местность они  изучили гораздо раньше,  чем высадились в  Крыму,  -
непроницаемо спокойно отозвался князь  и  вынул из  одного кармана камзола
аккуратно сложенную пухлую карту  окрестностей Севастополя с  французскими
надписями на ней.  -  Полюбуйтесь,  какая чистая работа!.. Я несколько раз
обращался с  письмами к  Долгорукову,  чтобы  прислал мне  подробную карту
Крыма; и мне прислали, наконец, старой съемки, еще тридцать седьмого года,
карту вам известную,  - пять верст в дюйме, - и с целой кучей неточностей,
а эта -  верста в дюйме и очень точная,  в чем я убеждался неоднократно на
походе.
     - Как же она к вам попала?
     - Казаки обшаривали поле сражения на  Алме,  -  нашли ее где-то там в
брошенной  сумке...  Между  прочим  подобрали  и  несколько наших,  тяжело
раненных...  Бросили те,  мерзавцы,  без всякой помощи...  Потом на  арбах
перевезли их казаки в Бахчисарай.
     - Хорошо еще, что не отрезали им голов турки!
     - А у вас есть точные сведения, что штурм назначен на завтра? От кого
именно получены они?
     - Сведений никаких нет, но все разумные доводы говорят за это.
     - Разумных доводов мало,  очень мало!  Разумные доводы говорили и  за
то,  что  десант в  Крыму -  вещь неразумная,  а  умнее был  бы  десант на
Кавказе. Однако...
     Меншиков сощурился и развел кистями рук.
     - Однако они пропустили уже самый удобный для них момент, - подхватил
Корнилов, - когда могли захватить и Северную и Севастополь!
     - Армия висела у  них на  вороту,  -  вот что имели они в  виду...  И
теперь висеть будет...  И  этот вытяжной пластырь,  прошу вас  так думать,
Владимир  Алексеевич,  гораздо  полезнее  приемов  лекарства внутрь...  Вы
увидите, что они не рискнут на штурм!
     - Днем, может быть, а ночью?
     - Десятитысячному авангарду под командой Жабокритского я приказал как
следует показаться им на Инкерманских высотах!  В развернутом строю, чтобы
занять  как  можно  больше  пространства!  И  даже,  если  позволит время,
продефилировать два раза одними и теми же частями,  чтобы мой авангард они
там приняли за всю армию.  Думаю, что демонстрация эта им кое-что внушила,
и штурма в ближайшие дни не опасаюсь.
     - А в ближайшие ночи? - снова спросил Корнилов. - Ведь одна эта карта
показывает, что местность кругом им известна, а несколько дней, пока армия
им не мешала, они, конечно, отлично изучили ее в натуре, нашу местность...
Мы с  Истоминым думали на днях устроить учение на Малаховом,  -  примерный
штурм,  - чтобы определить точно, сколько штыков потребно будет для защиты
этого участка обороны.  Однако он думает и  без подобного опыта,  что надо
вчетверо больше солдат и матросов, чем у него сейчас.
     - Другими словами,  вы  хотели бы  всю  армию засадить за  бастионы и
чтобы  Севастополь  союзники  окружили  со  всех  сторон?   -   усмехнулся
по-своему,  длительной саркастической гримасой,  Меншиков.  - Нет, об этом
давайте больше не говорить. Прошу показать мне вот здесь, на карте, откуда
именно ждете вы ночного штурма.
     Корнилов  наклонился  над  картой,   которую  Меншиков  тем  временем
осторожно развертывал на столе.
     - Гм... Тут есть даже хутор Дергачева... и хутор Панютина, - изумился
он.  -  Что  же  это?  Они  или  производили съемку у  нас под носом,  или
постарались для них какие-нибудь шпионы, наши подданные?
     - Татары, конечно, - нахмурился Меншиков. - Я буду просить разрешения
у государя очистить от татар западный Крым, иначе они поднимут восстание у
нас в тылу.
     - И мне кажется, Александр Сергеевич, - допустим - чего боже сохрани!
- врагов овладеть Севастополем,  восстание тогда неизбежно. А пока... пока
они расположились так,  насколько мы  могли выяснить:  Панютин хутор занят
французами;  от  хутора и  к  верховьям Камышевой бухты  и  Стрелецкой они
расположились лагерем; туда, к этим бухтам, сегодня утром пароходы вели на
буксире пятнадцать купеческих судов, больших, с низкой осадкой... Затем то
и  дело  появляются на  высотах их  конные  отряды  в  целях,  разумеется,
рекогносцировки,  но близко,  на пушечный выстрел,  все-таки подъезжать не
рискуют.
     - А  не  могут  ли  они  захватить  Георгиевский пороховой погреб?  -
встревожился князь.
     - Я это сделал,  то есть приказал его очистить,  и он очищен: из него
успели  вывезти  все.   Также  и   лес   с   делового  двора  перевезен  в
адмиралтейство,  так  как  двор  оказался вне  оборонительной нашей линии.
Затем  введены в  действие сигналы по  всей  линии,  как  то:  "неприятель
появился там-то", "имею нужду в подкреплении"...
     - Кто  же  не  имеет  нужды в  подкреплении?  -  буркнул Меншиков.  -
Англичане где и как стали?
     - Получены  сведения  из   Балаклавы,   что   они  заняли  Балаклаву,
Кадык-Кой,  Комары,  -  вообще всю  окрестность Балаклавы и,  по-видимому,
хотят завести в бухту свой флот.
     - Военный флот ведь нельзя же завести в бухту, - перебил князь.
     - Передавали, будто даже трехдечный линейный корабль вели! Хотя у нас
во флоте думают, что это какая-то басня.
     - Странно!  Мелкие суда  -  об  этом не  может быть спора:  я  так  и
предполагал,  что  тихая бухта эта будет служить убежищем для мелких судов
во  время равноденственных бурь,  -  но  трехдечные линейные корабли чтобы
вошли  в  такой  узенький проход,  как  там,  -  это,  правда,  похоже  на
вымысел...  Но допустим,  допустим даже и это.  Значит,  этот район,  - он
обвел  ногтем большого пальца,  -  угрожаем от  французов,  а  этот  -  от
англичан.  Турки же,  кажется,  в большей части остались в Евпатории...  Я
такое их  расположение предвидел.  По  каким же  линиям и  на какие именно
пункты вы ждете ночных атак?
     Корнилов пространно начал объяснять,  то  и  дело прикасаясь к  карте
неочиненным концом карандаша.  Меншиков слушал, глядя больше на его голову
и мимо нее в окно, чем на карту, наконец сказал:
     - Нет,  я  что-то  совсем  не  верю  в  их  ночные  штурмы,  Владимир
Алексеевич!  Без  приличной такому  шагу  бомбардировки они  не  кинутся в
подобный омут...  Потому  что  ночной штурм  -  это  тот  же  омут:  можно
вынырнуть,  а  можно и ко дну пойти.  Они ведь знают,  я думаю,  что ночью
будет исключительно штыковая работа,  поэтому потери их  во  всяком случае
будут огромные, а успех сомнителен.
     - Вы  придаете мне  много  бодрости этими  вашими словами,  Александр
Сергеевич,  но я  надеюсь и на то,  что вы не откажете все-таки дать еще и
дивизию для поддержки матросов на бастионах,  - почти умоляюще поглядел на
князя Корнилов.
     Меншиков недовольно отвернулся.
     - Я думаю, что это совсем лишнее.
     - Может  быть,   мы  сделаем  так,   ваша  светлость,  -  перешел  на
официальный тон  Корнилов.  -  Вы  прикажете собраться военному совету  из
начальников оборонительных участков;  я  зачитаю на нем свою вам докладную
записку о положении дела, и тогда уж совет решит.
     - Опять совет! - Князь сделал гримасу. - Дались вам советы!
     - Однако,  ваша светлость,  если вы говорите, что снова уведете армию
от Севастополя,  для чего потребовали,  чтобы все обозы были перевезены на
Северную, чем мы были заняты весь день и что, наконец, закончили...
     - Ну,  хорошо,  хорошо!  Совет, военный совет, - презрительно перебил
Меншиков.  -  Если  вам  так  нравятся эти  советы,  приготовьте докладную
записку, - что ж с вами делать!
     - Я,  ваша светлость, хочу только одного: чтобы уцелел Севастополь! -
Корнилов выпрямился. - В каком часу прикажете завтра собраться начальникам
оборонительных участков и прочим начальствующим лицам?
     - Я извещу вас об этом завтра утром.
     Они простились холодно.  Вернувшись к себе, Корнилов немедленно начал
готовить докладную записку,  но  верный себе Меншиков не  собрал на другой
день военного совета, зато он прислал к вице-адмиралу одного из адъютантов
с радостным сообщением,  что выделяет на усиление гарнизона три полка 17-й
пехотной дивизии:  Московский,  Бородинский, Тарутинский, с батареями 17-й
артиллерийской бригады и  резервные батальоны -  по одному от Волынского и
Минского полков.


                                   III

     Еще,  до  прихода армии  Меншикова к  Севастополю Корнилов устроил на
случай  бомбардировки и  штурма несколько перевязочных пунктов в  городе и
один на Корабельной слободке.  В  этот последний,  с его разрешения,  была
зачислена в штат медицинского персонала первая русская сестра милосердия -
матросская сирота Даша.
     Корабельная слободка   основалась   в   одно  время  с  тем  казенным
Севастополем,  который  показывал  Потемкин   Екатерине   в   1787   году.
Корабельную  слободку  заселили корабельные плотники,  которых было немало
согнано сюда из Воронежской,  Рязанской и других губерний,  где привился и
вырос этот промысел с легкой руки Петра.
     Флот,  представленный  Екатерине  в  Севастопольской бухте,  был  уже
вполне порядочный для начала:  три линейных корабля,  двенадцать фрегатов,
двадцать пять более мелких судов.
     И  все это,  так же  как и  деревянный дворец для Екатерины,  строили
обитатели Корабельной слободки.
     Впоследствии слободка раздвинулась,  чтобы вместить в  себя отставных
боцманов и  матросов,  которые занялись кто  огородами,  кто извозом,  кто
завел ялики:  одни - для перевоза с одной пристани на другую, другие - для
рыболовства.
     Таким отставным матросом,  кое-как оборудовавшим себе с  женой убогую
хатенку, был и отец Даши. Он умер за месяц до высадки союзников, мать Даши
умерла раньше.
     Даша выросла на  воле.  Плавала она,  как  дельфин.  Иногда пропадала
целыми днями на Черной речке;  выдирая раков из нор. Гребла не хуже самого
заправского гребца и  ставила парус.  Ее приятели были приходившие к  отцу
матросы.
     И  когда два батальона матросов,  в  пешем строю и  с ружьями,  пошли
вместе с другими армейскими батальонами встречать англо-французов на Алме,
Даша не могла усидеть дома.
     Она    слышала    от    отца    и    других    бывалых   матросов   о
маркитантках-француженках, которые ездят на лошади с бочонком вина, и чуть
где  сражение  -  они  там:  подкрепят  усталого  стаканом  вина,  помогут
раненому...  В восемнадцатилетней голове Даши,  только услышала она о том,
что  будет  сражение,  сразу  возник этот  план:  собрать все,  что  можно
продать,  купить  немудрую  лошаденку и  бочонок  водки,  а  чтобы  помочь
раненым,  набрать с собою чистых тряпок для перевязок...  Попросят воды, -
тогда взять еще и  бочонок с  водою;  попросят есть,  -  взять хлеба и еще
какой еды...  Наконец, как можно появиться на сражении в женском платье? И
не допустят и мало ли что может из этого выйти.  И Даша решила переодеться
мальчишкой-подростком, юнгой.
     Перешила  старую  отцовскую бескозырку,  -  спрятала  под  нее  косы;
перешила на свой рост его матроску и шаровары;  продала ялик и сети,  кур,
свинью и все,  что можно было продать,  -  купила водовозку-клячу вместе с
двуколкой и упряжью; бочку променяла на два бочонка; собрала, что задумала
собрать, и двинулась на Бельбек, на Качу, к роковой Алме.
     Через казачьи пикеты пробралась,  лихо держась,  как  самый настоящий
юнга, - увязалась в хвосте обоза, а когда обоз остался в Качинской долине,
пользуясь  сумерками  добралась  по  дороге  до  войск  как  раз  накануне
сражения, всем, обращавшим на нее внимание по дороге, жалуясь энергично на
свою клячу:
     - Ну,  не проклятая скотина, скажи! Была бы своя собственная, убил бы
я ее давно, а то - барина, чтоб ее черт съел!
     - А кто же твой барин такой? - спрашивали иные.
     - Э-э, - лийтенант, барон Виллебрандт...
     - Чего же он тебя сюда послал, лейтенант твой?
     - Э-э, - так он же адъютант самого князя Меншикова.
     У Меншикова  действительно  был  адъютантом  капитан-лейтенант  барон
Виллебрандт,  - это она знала от  матросов.  Выдумка  насчет  адъютантской
клячи ей много помогла.  Двуколку свою она поставила в кустах,  в тылу,  и
жадными глазами следила за полетом и разрывами неприятельских  гранат,  за
передвижениями батальона, за пожарами в аулах, на Алме, за всем, что могла
разглядеть издали в сплошном почти дыму пороховом и пожарном.
     Но вот повалили раненые в тыл,  на перевязочные пункты,  а иных несли
на скрещенных ружьях, покрытых шинелями.
     Тогда началась работа Даши.
     - Сюда,  сюда!  -  кричала она тем,  кто шел ближе к ней, и зазывающе
махала руками.
     И  водку из одного ее бочонка,  и  воду из другого раненые и санитары
выпили очень скоро;  разобрали и  ломти хлеба и жареную рыбу,  которую она
привезла.  Но у  нее остался еще целый узел чистой ветоши,  и она занялась
перевязкой раненых.
     Ей никогда не приходилось этого делать раньше; солдаты сами указывали
ей,  как надо бинтовать руки,  ноги,  шеи,  головы.  И  только когда вышла
последняя тряпка, Даша беспомощно оглянулась кругом.
     Сражение уже затихало.  Не одни раненые, - шли в тыл, отступая, целые
полки.  Черные от  порохового дыма,  как  негры,  усталые,  потные солдаты
безнадежно махали руками, говоря о неприятеле:
     - Его  -  сила!  Теперича будет нас гнать,  поколь до  Севастополя не
догонит... А там уж, само собой, наши ему дадут сдачи...
     На  Севастополь,  который они вышли защищать,  только и  была надежда
разбитых защитников.
     Мышиного цвета кляча глядела презрительно и  на своего нового хозяина
с синими глазами и белым лицом (прежний был чернобородый грек) -  хозяина,
который угнал ее черт знает в  какую даль и  дичь,  -  и  на подходивших и
подносимых солдат и офицеров в крови,  которые выпили всю воду из бочонка,
так  что  ей  не  досталось ни  капли,  хотя она  и  ржала требовательно и
тянулась к нему пересохшими губами.
     - Ну, ты-ы, морская кавалерия! - прикрикнул на нее один усатый солдат
в кивере, из-под которого катился на щеки пот, когда она ткнула его мордой
в плечо, чтобы он догадался ее напоить.
     Людям не до нее было;  люди помогли мальчишке в матросской фуражке ее
запрячь,  чтобы везти двуколку с пустыми бочонками в обратный путь, а один
из раненых посоветовал Даше:
     - До Качи доедешь, - худобу свою все ж таки напой, а то подохнет.
     Перевязывая раны  небрезгливо и  всячески  пряча  поглубже свой  ужас
перед  такими,   никогда  не   виданными  ею   раньше  жестокими  увечьями
человеческих тел, Даша однообразно, но с большой убедительностью повторяла
каждому:
     - Ничего,  заживет!..  Срастется,  ничего...  Затянет,  кровь у  тебя
здоровая, - это мне видать.
     И раненым становилось легче от одного певучего девичьего голоса юнги,
и от его осторожных и ловких тонких рук,  и от участливых синих глаз...  А
один с раздробленной осколками снаряда рукой, которому несмело забинтовала
она руку полотнищем своего старого линялого розового платья с чуть видными
голубыми цветочками, бормотал, покачивая головою:
     - Это ж прямо ангела свово небесного нам бог послал!
     Но этот раненый мог идти,  -  ноги у  него были здоровые;  а  на свою
двуколку,  сбросив с нее бочонки, Даша усадила другого, тоже перевязанного
ею,  с перебитой ногою, и непоенная кляча, питавшаяся все время боя только
карагачевыми и  дубовыми  ветками,  тащилась в  хвосте  одного  свернутого
перевязочного пункта,  как раз того самого,  куда попал с оторванной рукой
флигель-адъютант Сколков.
     Даша видела свою армию в отступлении. Ей казалось, что теперь уже все
пропало. И раненый, которого везла кляча, повторял то и дело:
     - Теперь шабаш!  Будь бы нога в исправности,  ушел бы, а то - каюк...
Вот-вот француз нагрянет - и крышка!..
     Через  Качу  в  сумерках переходили вброд.  Кобыла долго пила,  когда
вошла в речку. У Даши выбилась коса из-под фуражки, и раненый спросил:
     - Да ты же никак девка?
     - Ну да, девка, - уже не скрывалась Даша.
     - То-то оно и  есть!..  А  то я  даве думаю:  "Отколь у  этого малого
сердце взялось до людей приветное?"  Мне и  даве мстилось,  что девка,  да
спросить у тебя робел через свою ногу...
     Когда же утром добрались до Северной,  кругом Даши все уже знали, что
она  -  матросская сирота  с  Корабельной слободки,  потому что  узнали ее
столпившиеся у перевозной пристани матросы одного из морских батальонов.
     После этого дня Даша уже не  хотела расставаться со  своими ранеными,
которых перевязывала она  там,  на  Алме.  Она продала кобылу и  двуколку,
явилась к  начальству и  просила,  чтобы позволили ей ходить за ранеными в
госпитале.
     Просьба эта  показалась начальству очень  несообразной,  однако  была
передана самому Корнилову.  Корнилов приказал привести ее к нему,  - узнал
от  нее,  что она -  матросская сирота,  вспомнил по фамилии ее отца и  на
каком корабле он служил,  расспросил, что она делала на Алме во время боя,
и  не только разрешил ей ходить за ранеными,  но даже обещал написать о ее
подвиге в Петербург, военному министру.
     Так и  сказал:  "О твоем подвиге напишу в Петербург..." А Даша даже и
не  догадалась,  что  сделала подвиг,  да  и  самое слово это:  "подвиг" -
понимала смутно.
     Так случилось,  что как раз почти в  то время,  когда великая княгиня
Елена  Павловна  решала  томительно  долго  вопросы  о  форме  для  сестер
милосердия  из  светских  дам,  Даша  с  Корабельной  слободки  уже  вошла
самочинно в  историю  как  первая  русская сестра,  настоящая и  подлинная
сестра всей миллионной массы солдат и матросов.


                                    IV

     Как  врачующие лейкоциты -  по  теории  Мечникова -  сбегаются путями
артерий к  тому месту тела,  в  которое вонзится заноза или какой бы то ни
было посторонний режущий предмет,  так стекались форсированными маршами на
обывательских  подводах  и   на  своих  конях  пешие  и  конные  отряды  к
Севастополю.
     Из  Феодосии от  атамана  донского войска  Хомутова пришел  Бутырский
полк,  четвертый полк  17-й  дивизии,  и  Меншиков,  очень довольный,  что
избавился от  ненавистного ему  генерала Кирьякова,  передав три полка его
дивизии   в   распоряжение  Корнилова,   немедленно  отправил  на   защиту
севастопольских бастионов и этот полк.
     Но  вслед  за  бутырцами в  лагерь Меншикова на  Бельбеке явилось два
батальона пластунов, пришедших с Северного Кавказа.
     Пластуны не  понравились светлейшему уже  тем,  что не  имели никакой
военной выправки,  шли вразвалку и не в ногу, штуцера несли по-охотничьи -
на  ремне  за  спиной,  одеты  были  по-азиатски:  в  чекмени с  газырями,
лохматые,  облезлые рыжие  папахи  -  кадушками,  в  постолы из  коровьих,
воловьих