ажения,  и  во время сражения,  и  после сражения тоже.  Я
надеюсь,  что  головы вы  не  потеряете,  -  это  самое важное.  Я  так  и
рекомендовал вас князю.
     И Стеценко понял, что, уезжая отсюда, Корнилов оставлял при Меншикове
не столько его,  сколько через него ту самую  свою  недреманную  подзорную
трубу,  которую  чувствовал  он,  лейтенант Черноморского флота,  в каждый
момент своей службы на рейде.


                                    V

     Московский полк, которого ждал Меншиков, получил от конного ординарца
князя приказ о выступлении 4 сентября,  но собрался только через сутки. От
селения Аргин  под  Керчью,  где  стояли два  первые батальона этого полка
вместе со  своим командиром,  до позиции на Алме считалось двести двадцать
верст,  пять суток пути форсированным маршем,  причем, конечно, много было
бы отсталых.
     Командир   полка,    генерал-майор   Куртьянов,   человек   огромного
полнокровия и  сверхъестественной толщины,  весьма зычноголосый,  читавший
только  журнал  "Русский инвалид",  и  то  на  тех  только страницах,  где
помещались списки произведенных и награжденных орденами,  и предпочитавший
так  называемые "крепкие" слова  всем  вообще  словам  русского лексикона,
получив приказ "явиться без всяких промедлений", начал с того, что отобрал
у населения все подводы,  какая бы запряжка в них ни была:  быки так быки,
буйволы так буйволы,  верблюды так верблюды,  приказал солдатам усесться в
скрипучие арбы и погонять что есть силы.
     Батальоны двинулись по степи.
     Конечно,  пущенные рысью  лошади скоро  оставили за  собою верблюдов,
верблюды быков,  быки буйволов,  самых неторопливых животных.  Но  по пути
попадались хутора  болгар,  колонии немцев,  имения помещиков.  Буйволов и
быков бросали и  заменяли лошадьми.  Усталых лошадей тоже  бросали,  когда
попадалось большое селение с запасом свежих коней. Обедов не варили, чтобы
не  медлить,  но во всех встречных хуторах и  деревнях врывались в  хаты и
тащили к себе в арбы все,  что попадалось съестного,  даже пучки кукурузы,
сушившейся вдоль стен под  стрехами,  даже тыквы,  которые долеживались на
крышах, и начисто отрясали яблоки и груши в садах.
     От недостатка лошадей набивались в арбы так тесно,  что ни лежать, ни
сидеть в  них не  могли,  стояли -  благо арбы эти строились для перевозки
соломы и сена и имели высокие боковины.
     Стоя пытались и спать, но это не удавалось.
     Пели  жалостную  песню,  старательно  длинно  и  высокими  фальцетами
вытягивая концы:

                    Вы прощайте, девки-бабы,
                    На-ам теперьча не до ва-а-ас!
                    Эх, нам тепереча д не до ва-а-ас:
                    На сраженье везут на-а-ас!

     Но  ротным командирам,  ехавшим верхами,  не нравилась эта заунывная,
совершенно неформенная песня,  они  обрывали ее  в  самом начале:  мало ли
хороших настоящих солдатских песен?  И вот по степи летела другая, гораздо
более подходящая к случаю, хотя и старинная, песня на взятие Хотина:

                         Ой, пошли наши ребята
                         На горушку на круту,
                         Ко цареву кабаку,
                         Ко Ивану Чумаку.
                         Ой, Иване, ты чумак,
                         Отворяй царев кабак,
                         Увпущай наших ребят!
                         Не успели вина пить,
                         Барабаны стали бить,
                         Они били-выбивали,
                         Нас, молодцев, вызывали
                         Сорок пушек заряжать
                         Хотин-город разорять!

     Уже ночью на вторые сутки езды заметили в  степи зарево пожаров:  это
казаки по  чьему-то  приказанию жгли то  здесь,  то  там  татарские аулы и
русские деревни, чтобы они не достались врагам.
     Утром стали попадаться дымившиеся пепелища,  уже  брошенные жителями.
Лошади устали,  но их негде было менять,  много лошадей пало, выбившись из
сил.  Наконец,  ротам пришлось после небольшого привала идти пешком.  Было
уже  утро 8  сентября,  до  позиций на  Алме оставалось,  по  расспросам у
жителей,  верст  двадцать.  Роты  одна  за  другою двинулись форсированным
маршем.  Вышли на дорогу,  ведущую из Бахчисарая в Севастополь, и пошли по
ней.
     Никто не встречал батальон, шли наугад и вдруг с того плоскогорья, по
которому шли,  увидели верстах в  двух от себя неприятельские разъезды,  а
несколько далее - огромный враждебный лагерь, в котором все двигалось, все
устанавливалось, и уже доносились сигналы трубачей.
     Толстый Куртьянов выкрикнул не  один  десяток слов,  предпочтенных им
раз  и  навсегда даже  и  для  менее  тревожных случаев,  выехал на  своем
вместительном экипаже вперед и  покатил по  направлению к  аулу Тарханлар,
заметив там русские резервы, за ним бегом пустились оба батальона.
     Через Алму переправились вброд и  в  мокрых сапогах вышли на пыльную,
узкую  и  длинную  улицу  этой  татарской деревни,  покинутой жителями уже
несколько дней назад.
     Так  близко  были  от  них,  бежавших сюда  с  незаряженными ружьями,
английские кавалеристы,  что одного эскадрона было бы  довольно,  чтобы их
смять  лихим  ударом в  тыл.  Тем  больше была  радость солдат,  когда они
проскочили благополучно.
     Проходя мимо русских батарей,  направленных жерлами в  неприятельский
стан,  солдаты  вдруг  хватили лихую  песню  даже  без  команды "песенники
вперед!"  Ударили в бубны,  заиграла музыка,  даже плясуны выскочили перед
ротой.
     Но идти к  своим третьему и  четвертому батальону пришлось далеко,  с
правого фланга на  левый,  через весь лагерь,  растянувшийся на  несколько
верст.  Радость успела улечься за  это  время,  заступила ее  место  такая
усталость, что еле доволокли ноги.
     Генерал Кирьяков, объехав их по фронту и выехав на середину, крикнул:
     - Вовремя дошли! Спасибо за службу! Молодцы!
     - Рады  стараться,  ваше  прево-сходи-тельст-во!  -  дружно  ответили
батальоны.
     - Садись, отдыхай, ребята! Будете в резерве полка... Садитесь!
     Мешками повалились солдаты наземь.
     Толстого Куртьянова тоже благодарил Кирьяков.  Он  был  торжественен,
точно выиграл сражение,  но сидел на коне нетвердо:  он много выпил рому в
это утро.
     - Видали эполементы?  - вдруг спросил он Куртьянова зло и с надсадой.
- Приказал светлейший,  длинный черт этот, такие люнеты сделать, что можно
палить из пушек и туда и сюда!  Это для того, чтобы французы, когда займут
наши позиции, били бы из наших орудий нам в спину!
     - Не займут,  Василий Яковлевич,  наших позиций французы, - отозвался
Куртьянов. - Пусть-ка лучше вспомнят двенадцатый год.
     - Не  возьмут?  -  прищурился  Кирьяков.  -  Ну,  тогда  докладывайте
командующему, что привели свои два батальона. А я с ним говорить не хочу.
     Но Меншиков был недалеко.  Он слышал дружное "рады стараться!"  И вот
штаб-ротмистр Грейг,  подъехав рысью,  передал приказ князя  новоприбывшим
батальонам Московского полка выйти в первую линию левого фланга.
     - Они не  могут!  Они только что пришли!  Они без ног!  -  запальчиво
крикнул Кирьяков.
     - Не  могу  знать,  ваше превосходительство,  таков именно приказ его
светлости, - отозвался Грейг, отъезжая.
     Кирьяков повернул за ним коня.
     Меншиков сидел  на  рослом гнедом донце -  сухой,  костяной,  желтый.
Глаза  Кирьякова с  трудом  выкарабкивались из  набрякших век,  когда  он,
поднимая руку к козырьку, проговорил желчно:
     - Я  приказал  только  что  пришедшим  батальонам  Московского  полка
остаться в резерве, ваша светлость.
     - А я... я приказываю, - поднял голос Меншиков, - взять их из резерва
сюда, на левый фланг!
     - Они устали, ваша светлость!
     - Пустяки!  "Устали"!..  Извольте передвинуть их  сюда сейчас же!  Не
медля!.. Сюда! Вот!
     И Меншиков,  отвернувшись от Кирьякова,  указал рукой,  куда он думал
поставить батальон.
     - Слушаю,  ваша  светлость!  -  вызывающе громко  гаркнул  Кирьяжов и
дернул поводья с такой силой, что едва удержался в седле.
     Между тем Куртьянов уже скомандовал:
     - Первому и второму батальонам надеть чистые рубахи и сподники!
     А ротные подхватили разноголосо:
     - Первой роте надеть рубахи и споднее!
     - Второй роте надеть рубашки и сподники!
     Солдаты, которым только что сам начальник дивизии приказал заслуженно
расположиться  на   отдых,   недоуменно  вскочили,   но   проворно  начали
вытаскивать из ранцев чистое белье.
     Меняя белье перед боем, усталые батальоны разделись, как для купанья,
когда снова подъехал к  ним Кирьяков и,  покачиваясь в седле и поблескивая
Георгием,  полученным за усмирение польского восстания, знаменитым звонким
голосом прокричал так, чтобы было слышно и Меншикову:
     - Ребя-та!  Пойдете сейчас на передовую позицию!.. На голое, открытое
ме-сто!.. Но зна-ать, ребята, это - приказ командующего армией, а не мой!
     Солдаты же говорили, натягивая на не желающие разгибаться ноги чистые
сподники:
     - Ну,  кажись,  так,  братцы: паны тут промеж собой дерутся, а у нас,
хлопцев, будут чубы трещать!
     Все-таки  голые потные тела их  продуло утренним ветерком,  освежило.
Начали даже шутить по рядам:
     - Отысповедались у начальства,  причепурились, - айда теперь, братцы,
к французским попам причащаться!
     Они уже узнали от своих однополчан,  раньше их пришедших с Арабатской
стрелки,  что  против  них  и  всего  левого  фланга русской позиции стоят
французы.
     Кирьяков  назначен был  Меншиковым командовать левым  флангом,  князь
Горчаков 1-й  -  центром и  правым.  Против него  строились к  наступлению
красные полки англичан, а синие колонны лучшего из французских генералов -
Боске -  под  музыку и  ожесточенный барабанный бой парадным форсированным
маршем  двинулись уже  к  устью  Алмы,  против которого выстроились левыми
бортами к русской позиции восемь линейных паровых судов.
     Палатки еще  рано утром были сняты как в  лагере союзников,  так и  в
русском.  Уложен был на подводы в тылу и огромный шатер Меншикова вместе с
обеденным столом и  телескопом,  теперь уже  ненужным,  так  как враги шли
открыто и были близко.


                             Глава четвертая

                               БОЙ НА АЛМЕ

                                    I

     На  балу,  данном Бородинским полком 30  августа,  мало было офицеров
Владимирского и  Суздальского полков,  1-й  бригады 16-й дивизии,  корпуса
князя Горчакова:  эти полки еще за две недели до бала вышли из Севастополя
и стали лагерем на той самой позиции при устье Алмы,  которая-была выбрана
Меншиковым для встречи союзников.
     Может быть,  служба в  министерстве иностранных дел,  с которой начал
свою государственную деятельность Меншиков,  приучила его  как дипломата к
большой  скрытности,  но  он  никогда не  был  тем,  что  называется "душа
нараспашку".  Он  как  будто  твердо  помнил  ядовитый афоризм Талейрана о
языке, который дан человеку, чтобы скрывать свои мысли.
     Может быть, эта скрытность, как и высокомерие в отношении окружающих,
объяснялась переоценкой своих  способностей;  может быть,  он  думал,  что
таким  именно  и  должен быть  всякий вообще "светлейший" князь,  так  как
"светлейших" было в России немного.  Но могло быть и так, что, сознательно
или нет,  Меншиков подражал царю Николаю, который готов был вмешиваться во
все  даже  мельчайшие дела своих министров и  выносил очень часто решения,
совершенно неожиданные для  них  по  своей непродуманности (вроде беседы с
английским посланником Сеймуром о разделе Турции),  зато самостоятельные и
без задержек.
     Меншиков тоже  привык  самостоятельно решать самые разнообразные дела
во всех ведомствах, какие поручались ему царем, и потому не заводил штаба,
а многочисленных адъютантов держал при себе,  как ординарцев, для посылок.
Между тем среди них были люди,  хорошо для своего времени знавшие  военное
дело,  офицеры-генерального штаба,  как капитан Жолобов, полковник Исаков,
полковник Сколков и другие.
     Позицию на  Алме  он  наметил еще  в  конце  июня,  когда  писал свою
докладную записку царю  о  единственно возможном,  по  его  мнению,  месте
высадки союзников у  Евпатории.  Он  надеялся,  что царь не  поскупится на
войско,  чтобы  увеличить  крымскую  армию  вдвое-втрое;  тогда  он  думал
решительным сражением на этой именно позиции раздавить союзников,  если не
удастся помешать их высадке.  Однако, любивший только свои личные решения,
Николай не  хотел  допустить и  мысли,  чтобы  союзный десант  высадился в
Крыму: берега Кавказа - это другое дело, но никак не Крым!
     Меншиков остался при  тех  слабых силах,  какие у  него  были,  но  с
облюбованной им  заранее  позиции для  встречи противника не  сошел,  хотя
позиция эта и была слишком велика для его тридцатидвухтысячной армии.
     Однако позицию эту, природно сильную, можно было значительно укрепить
для оборонительного боя, чтобы этим несколько возместить недостаток войск.
Для этого было время и было много рабочих рук.
     Но  владимирцы и  суздальцы,  поставив тут  свои  палатки  и  наскоро
устроив кухни и пекарни,  повели обычную лагерную жизнь. Утром барабанщики
и  горнисты  на  передних линейках выбивали и  трубили  зорю;  затем  роты
маршировали под  барабан,  благо  места  для  этого было  вполне довольно,
делали  сложные построения и  ружейные приемы,  ходили  учебным шагом,  на
прямой поднятой ноге вытягивали носок и, продержав ее так с минуту, топали
ею о землю что было силы,  для того чтобы тут же поднять и вытянуть другую
ногу,  и  под  тягучую команду "два-а-а"  с  минуту дожидаться благодатной
команды "три!" Часами ходили так, как никто и никогда не подумает ходить в
жизни,  но  это называлось "ученьем" солдат,  но этого только и  требовало
начальство на  смотрах.  Иногда  вечером  командир  бригады  устраивал для
разнообразия "зорю с церемонией" по всем правилам,  существовавшим на этот
счет в  печатном уставе.  А  ночью,  вылезая из палаток и  мимо дневальных
проходя  как  бы   "до  ветру",   солдаты  делали  набеги  на   искушающие
виноградники и  сады  этой  богатой  долины,  где  у  нескольких мурзаков,
татарских дворян, были отдельно стоявшие от деревень усадьбы.
     Офицеры же  облюбовали себе трактир -  по-местному кофейню -  в  ауле
Тарханлар, где можно было достать сколько угодно вина и заказать шашлык из
барашка и кофе по-турецки.
     Этот  лагерь русского отряда в  несколько тысяч  человек пехоты резко
бросился в  глаза и  Раглану,  и  Канроберу,  и  другим союзным генералам,
выезжавшим на  пароходах от  Змеиного  острова  для  окончательного выбора
места высадки.  Очень нетрудно было догадаться, что именно здесь готовится
десантной армии встреча.
     Когда Раглан предлагал адмиралу Лайонсу отрядить суда  для  прикрытия
демонстрации высадки у  устья  Качи,  он  хотел,  между  прочим,  выявить,
насколько прочно прирос к месту русский отряд по Алме - не сдвинется ли он
поспешно на юг, к устью Качи, отражать десант.
     Но  бригада не  сдвинулась с  места,  так  как  не  получила на  этот
возможный случай никаких приказаний от высшего начальства.
     На  алминской позиции,  на высоком берегу,  на холме,  близко к  мысу
Лукулл,  получившему свое  имя  от  римского  полководца,  победителя царя
Митридата VI*,  была устроена телеграфная вышка. С этой вышки отлично было
видно, как эскадра, отряженная Лайонсом для эскорта нескольких транспортов
с  войсками,  подошла к  устью Качи,  как  шлюпки с  солдатами отчалили от
транспортов,  но,  будто  бы  озадаченные выстрелами  казачьих  пикетов  с
берега,  остановились в  море  и  под  вызывающий гром  орудий своих судов
покачивались на  легкой волне,  часа два ожидая,  когда подойдут к  берегу
крупные русские силы,  те  самые,  которые стояли  на  Алме,  или  другие,
расположенные еще ближе, но не видные с рей.
     _______________
          *їМїиїтїрїиїдїаїтї VI  (132  - 63 гг.  до н.  э.) - царь Понта в
     Малой Азии,  подчинил себе всю Малую Азию, Колхиду (Кавказ), Херсонес
     Таврический (Крым) и Боспорское царство.

     Владимирцы и  суздальцы остались на  своих  местах,  военные  суда  и
транспорты  союзников  вернулись  вечером  к  озерам  у  развалин  старого
генуэзского укрепления,  где производилась высадка,  а  Раглан понял,  что
русский отряд стоит на  Алме недаром,  что с  ним неминуемо придется иметь
дело при движении берегом на Севастополь.
     Союзники двигались по берегу таким же точно порядком, каким они плыли
на  судах  от  Змеиного острова:  с  левой стороны,  дальше от  берега,  -
англичане,  с  правой,  ближе к  морю,  -  французы,  а  за французами шла
турецкая дивизия в  семь тысяч человек под  командой французского генерала
Юсуфа.
     Вся  осадная артиллерия -  семьдесят орудий,  с  ними сто  тысяч штук
кирпича,  сто восемьдесят тысяч мешков с землею,  готовые дощатые щиты для
стен  и  крыши деревянных бараков,  которые можно было  установить в  один
день,  миллион рационов муки, полтора миллиона рационов рису, кофе, сахара
и  множество всего,  что  нужно  было  войскам  для  продолжительной осады
сильной крепости,  осталось на  военных транспортах и  должно было  прийти
туда,  где  установится под  Севастополем армия,  когда  разобьет  русский
заслон.
     Обоз французов был очень мал,  англичане совсем не имели обоза,  но в
ближайших к  месту высадки деревнях они отобрали триста -  четыреста арб и
телег и на них везли немного провианта,  амуниции,  палатки.  Солдаты были
нагружены чрезмерно:  они несли с  собою провианта на три дня и патроны на
два сражения.
     То,  что  высадка весьма  многочисленной армии  прошла  так  сказочно
удачно,  окрылило союзные войска.  Боевое  настроение не  покидало даже  и
полумертвого Сент-Арно.  Он  ехал  в  покойной карете,  добытой  для  него
зуавами в  имении  помещика Ревелиоти,  владельца имения  Контуган.  Мадам
Сент-Арно ехала с  ним  вместе.  Она во  что бы  то  ни  стало хотела быть
свидетельницей блестящей победы своего мужа,  маршала Франции,  над князем
Меншиковым с его казаками.
     О  том,  что  армия  Меншикова мала,  главнокомандующие союзных армий
узнали  на  берегу из  опроса сведущих жителей,  так  что  золотое правило
Веллингтона было соблюдено.
     А  6/18  сентября утром  большая часть союзных войск стянулась уже  к
долинам Алмы,  и  теперь уже все,  до  последнего турецкого редифа,  могли
осмотреть позицию русских,  которую должны они  были взять приступом через
день-два.


                                    II

     При  одном  внимательном  взгляде  на  русские  позиции  издали  план
предстоящего боя становился ясен каждому,  кто хоть сколько-нибудь понимал
в  военном деле:  левый фланг армии Меншикова из опасения обстрела с судов
был отодвинут от  берега моря километра на два и  совершенно открыт,  само
собой напрашивалось обойти русские силы со стороны моря,  чтобы выйти им в
тыл и одним этим нехитрым маневром решить участь боя.
     Так  как  в  силу  создавшихся уже  условий марша вдоль берега против
левого фланга пришлись французы -  дивизии Боске, Канробера, принца Жерома
Наполеона и  Форе,  кроме того,  дивизия турок,  бывшая также под командою
Сент-Арно,  то "декабрьский маршал", почувствовав себя совершенно здоровым
от одной только возможности легкой и быстрой победы, помчался к Раглану.
     Раглан видел,  что левый фланг русских численно был как бы  намеренно
гораздо  слабее,  чем  правый,  приходившийся против  английских  дивизий:
наиболее густые  колонны  русских  и  наибольшее число  батарей  виднелись
именно тут. Поэтому недовольно сказал он Сент-Арно:
     - Вы  хотите взять себе  легкое,  а  трудное великодушно предоставить
мне!
     - О,  совершенно напротив,  совершенно напротив!  -  горячо  возразил
маршал.  -  Вашим храбрым полкам,  может быть, даже нечего будет и дел