болел гриппом и  когда  даже  сам  Мандт  почтительнейше
предписал ему несколько дней не  выходить из стен дворца,  время как будто
нашлось.
     Кашляя и принимая чудотворные мандтовские лекарства,  он, конечно, не
переставал  заниматься  всеми  текущими  государственными  делами,  писать
письма  и  нетерпеливо ожидать штурма  Евпатории;  но  оставались все-таки
долгие часы,  проводимые в  одиноких думах главным образом о самом сильном
среди объединившихся врагов его, о Наполеоне III.
     Он  припомнил несколько случаев,  когда этот  удачливый авантюрист то
стремился  приехать  в  Россию,  то  искал  возможности втереться к  нему,
русскому монарху,  в друзья.  Еще в 1840 году, когда удалось ему бежать из
крепости Гам в Англию, он обращался к русскому посланнику в Лондоне, князю
Ливену,  прося его ходатайствовать о разрешении ему приехать в Россию.  Об
этом начала было хлопотать княгиня Ливен через своего брата Бенкендорфа...
Как  же  отозвался тогда  на  это  он,  Николай?  Он  отказал наотрез.  Он
предписал даже  посольствам русским не  визировать паспортов Луи-Наполеона
на  проезд  в  Россию,  наконец пограничному начальству приказал задержать
его,  если  бы  он  пытался  проникнуть в  Россию,  обойдя  посольства,  и
непременно отправить его вон из пределов империи.
     Лет через семь,  незадолго до избрания его в президенты, Луи-Наполеон
снова возмечтал о приезде в Россию, о чем писал графу Орлову. Через Орлова
же  он  предлагал ему,  Николаю,  за  дешевую цену свою картинную галерею,
доставшуюся ему от  его деда кардинала.  Он  всячески выхвалял достоинства
художников,  картины которых предлагал,  и  самые  картины.  Он,  конечно,
нуждался тогда в  деньгах.  Его  расположение можно бы  было  купить тогда
незначительной суммой.  Что же приказал тогда он, Николай, Орлову ответить
принцу Луи?  Николай припомнил этот ответ в окончательной редакции.  Ответ
был сух и  немногословен:  приезд считался нежелательным -  в  картинах не
было надобности.
     Наконец,  в  конце  1852  года  принц  Луи  объявлен был  императором
Франции.  И вот в первые же дни,  упиваясь властью,  к которой столько лет
стремился,  он обращается к русскому посланнику Киселеву с заявлением, что
желал бы  быть в  дружбе с  Россией,  что  эта  дружба была бы  для него и
Франции гораздо более приемлема,  чем дружба с  Англией,  что он  хотел бы
знать  об  этом  мнение русского царя.  От  Киселева явился тогда  с  этим
предложением дружбы  Наполеона чиновник посольства Бартенев.  Что  ответил
тогда на это он,  Николай?  Он ответил,  что не хочет и слышать ни о какой
дружбе с узурпатором французского престола.
     Ответ  этот  передан  был  Наполеону  III  в   выражениях,   конечно,
смягченных,  однако  не  допускающих двух  толкований.  Остановило ли  это
Наполеона в его домогательствах дружбы,  то есть союза с Россией?  Нет, он
повторил свое  предложение через того  же  Киселева,  только на  этот  раз
добавил,  что в  случае,  если этот союз не  состоится,  он вынужден будет
заключить союз с  Англией.  Однако неприязнь к этому выскочке-бонапартисту
была так сильна в нем, Николае, что он и на этот раз ответил отказом.
     Был даже и  такой случай совсем незадолго до столь несчастливой войны
- летом   1853   года.   Дочь   его,   Мария  Николаевна,   вдова  герцога
Лейхтенбергского, который приходился двоюродным братом Наполеону III, жила
тогда за границей,  и Наполеон,  ссылаясь на свое родство с нею, приглашал
ее в Париж. Он уверял ее, что она будет принята им и императрицей Евгенией
со  всеми почестями,  на  которые может рассчитывать она как дочь русского
императора, что Париж превзойдет себя в устройстве всевозможных увеселений
в  связи  с  ее  приездом...  Словом,  он  снова  хотел сблизиться с  ним,
Николаем, втягивая в свой политический шаг его дочь. Выяснилось потом, что
и  сама Мария Николаевна хотела побывать в Париже,  но не решалась на это,
не  испросив позволения отца.  И  он,  Николай,  не только запретил ей эту
поездку, но приказал даже немедленно вернуться в Петербург.
     Так  последовательно и  неуклонно  отбрасывал от  себя  он,  Николай,
Наполеона III, втиравшегося всячески к нему в друзья.
     И вот фельдмаршальский жезл,  приготовленный им для Меншикова,  лежит
праздно:  Меншиков не  оправдал его  надежд...  Кроме того,  он  стар уже,
болен,  сам просится в  отставку,  и ужаснее всего то,  что его и заменить
некем!  Огромнейшая страна,  восемьдесят миллионов подданных,  и нет людей
для защиты границ,  и куда бы ни захотел вонзиться враг,  он везде будет в
численном превосходстве,  не говоря о лучшем вооружении, потому что он при
помощи пара владеет пространством, а в России пространство владеет народом
и царем, - оно непроходимо, оно бездорожно, оно враждебно.
     Николай вспоминал теперь, во время невольного досуга, подаренного ему
болезнью,  как  внезапно похолодел он,  когда услышал,  что действительный
статский советник Политковский,  ведавший инвалидным капиталом, присвоил и
растранжирил этот капитал, попросту говоря - украл.
     Он  похолодел тогда от  испуга за  то,  что  у  него  оказались такие
чиновники  в   генеральских  чинах.   Он  был  близок  тогда,   при  своей
впечатлительности,  к обмороку от ужаса за судьбу свою,  своей семьи, всей
России...  Он представил тогда, что все русские финансы разворовываются не
исподволь,  а  вдруг,  как по взмаху какой-то волшебной палочки,  русскими
чиновниками,  с одной стороны,  и русскими военными чинами -  с другой. По
полтора  миллиона  присваивают  действительные  статские,  генерал-майоры,
контр-адмиралы;  высшие  чином  -  соответственно большие куши,  низшие  -
меньшие. И вот казна пуста. И где же тогда искать похищенное, и кто именно
будет искать, если у них круговая порука? А государству придет конец.
     Казна же теперь,  в силу ведущейся войны,  пустела и пустела,  но как
возможно было учесть, на дело или без дела, куда и сколько по рубрикам шли
деньги?  Не являлась ли эта война,  как,  впрочем, и всякая другая, только
средством наживы для тех,  кто не  только не  рисковал жизнью,  но  даже и
всячески оберегал свое здоровье?
     Враги чудились повсюду:  на всех границах,  как и  в столице,  здесь,
рядом;  на всех дорогах, ведущих к Севастополю, как и в самом Севастополе;
в  Крыму,  как и  в Москве;  в Рязани,  как и в Казани;  в Твери,  как и в
Торжке...
     Кабинет царя  в  Зимнем  дворце,  -  который  был в то же время и его
спальней, - убранный очень просто, с печью, греющей очень плохо, находился
в  нижнем  этаже,  с  так  называемого  Салтыковского  подъезда.  Рядом  с
кабинетом была комната царского камердинера Гримма.  И вот по  ночам  стал
просыпаться и вскакивать старый Гримм от пения, шедшего из кабинета царя.
     Угнетаемый тысячью тяжелых опасений за  будущее свое,  своей  семьи и
государства, которым он правил самодержавно, опасений, развивавшихся в нем
со страшной силой благодаря уединению и  болезни,  царь Николай становился
ночью  на  колени перед  образом и  пел  псалмы Давида.  Особенно часто  и
особенно выразительно звучал этот псалом:
     <Господи,  чтося умножися стужающие ми?  Мнози восстают на мя,  мнози
глаголют души  моей:  несть спасения ему  в  бозе  его!  Ты  же,  господи,
заступник мой еси и слава моя и возносяй главу мою!..>
     Давид был  тоже  царь,  и  если он,  псалмопевец,  действительно пел,
молясь,  именно так,  как это записано в псалтири,  то, конечно, ничего не
было зазорного и  в  том,  что  русский царь Николай пел  по  ночам те  же
псалмы.
     Однако,  передавая по  утрам  об  этом  Мандту,  Гримм  растревоженно
добавлял,  что голос царственного певца был настолько замогильно свят, как
будто  ему,  недостойному камердинеру Гримму,  удалось слушать самого царя
Давида.
     Иногда же царь просто надломленно плакал, отложив в сторону псалтирь.
     Всем  во  дворце бросалось в  глаза,  что  за  несколько дней  легкой
сравнительно болезни  он  очень  похудел,  постарел,  даже  поседел весьма
заметно.  Маленьким внукам его приказано было молиться о его здоровье,  и,
поглядывая один на другого,  а  также на старших,  они в дворцовой церкви,
стоя на коленях, старательно стучали головенками в холодный пол.


                                   III

     В  ночь  с  четвертого на  пятое февраля,  когда там,  в  Крыму,  под
Евпаторией,  стягивались войска,  готовясь к штурму, Николай почувствовал,
что  ему  трудно  дышать.  Мандт  прибегнул к  помощи  слуховой  трубки  и
определил,  что  нижняя доля правого легкого поражена гриппом,  а  верхняя
доля левого легкого действует слабо.
     Это  обеспокоило его  гораздо больше,  чем  пение  по  ночам  псалмов
Давида,  и он просил назначить ему в помощь другого врача. Консультантом к
нему  был  назначен лейб-медик Карелль,  который обычно сопровождал царя в
его путешествиях за последние годы.
     Хромой,  с  совершенно голой  яйцевидной головой,  с  загнутым острым
орлиным  носом  и  запавшими,  глядящими исподлобья,  но  весьма  волевыми
глазами,  Мандт  казался  придворным  дамам  настоящим  Мефистофелем;  они
признавали даже в  нем  большую магнетическую силу,  чем  и  объясняли его
влияние на царя.
     Его  заботливости и  его таинственным крупинкам приписано было и  то,
что  Николай дня  через два  почувствовал себя почти совершенно здоровым и
начал даже говеть и  поститься,  так  как наступила первая неделя великого
поста.  Правда,  Мандт был решительно против этого,  но  тут уж  он ничего
сделать не мог при всем своем магнетизме.
     Девятого февраля Николай позволил себе  не  только  отстоять обедню в
дворцовой церкви,  но  даже  и  отправился после того в  манеж Инженерного
замка  на  смотр  маршевых  батальонов  лейб-гвардии  Измайловского полка,
направлявшихся на  фронт.  Было  холодно:  двадцать  три  градуса  мороза;
гриппозный кашель отнюдь не покинул царя;  понятно,  что его решение ехать
на смотр привело в  ужас и Мандта,  и Карелля,  и наследника,  и Гримма...
Оседланная для  Николая верховая лошадь стояла уже  у  подъезда.  Был  час
пополудни.  Снег сильно скрипел под  ногами;  деревья были в  густом инее;
солнце  казалось багровым шаром,  как  это  часто  бывает в  морозные дни;
густой воздух обжигал легкие даже у совершенно здоровых людей;  Николай же
был даже и одет легко, как это требовалось для верховой езды.
     Все  вокруг  царя  понимали,  что  только  взвинченная до  последнего
предела самонадеянность,  стоящая очень близко к безумию,  может заставить
чуть-чуть оправившегося,  однако еще часто кашляющего царя ехать на смотр,
как на какую-то совершенно неотложную работу,  которую если не выполнить -
погибнет государство.
     - Ваше величество!  -  испуганно бросился к нему камердинер. - Умоляю
вас,  ради бога вернитесь в кабинет!  Нельзя вам и двух минут дышать таким
ледяным воздухом!
     - Ты ошибаешься, - мягко сказал ему Николай. - Свежий воздух не может
быть вреден для легких.
     - Папа!  Ведь ты еще болен,  а  на смотр мог бы ведь поехать и  я!  -
пытался удержать его наследник.
     - Во-первых,  ты  напрасно волнуешься,  я  уже  совершенно здоров,  а
во-вторых,  я  слишком засиделся и моцион мне необходим,  -  отозвался ему
отец с оттенком недовольства.
     - Ваше величество!  Как ваш медик я  считаю своим долгом предупредить
вас:  ваша  поездка может принести вам  огромный вред!  Ваша болезнь...  -
торопливо заговорил Карелль.
     - Послушай,  - перебил его, досадливо поморщившись, царь. - А если бы
я был простой солдат, ты тоже стал бы меня удерживать?
     Карелль ответил:
     - Я  убежден,  что в  вашей армии,  ваше величество,  не  найдется ни
одного врача,  который выписал бы солдата из госпиталя в  таком положении,
как вы сейчас,  и в такой холод!  Это было бы преступлением! И мой долг не
просить  даже,  а  настоятельно требовать,  чтобы  вы  не  покидали  своей
комнаты.
     - Ну что ж,  хорошо,  ты,  значит,  исполнил свой долг,  - нахмурился
царь, - теперь я исполню свой.
     И он, отстраняя всех, пошел к лошади и вскочил на нее привычно легко.
Но тут Мандт,  хромая и придерживая одною рукой свой плед, которым укрылся
от стужи,  подобрался поспешно к  царскому коню,  схватил его за уздечку и
почти простонал:
     - Я,  я отвечаю за вашу жизнь!..  Ваше величество,  это самоубийство,
что вы хотите ехать!
     - Иди прочь!  - начальственно крикнул царь, снимая его руку с уздечки
и посылая вперед коня шпорой.
     Конь пошел с места широкой рысью,  бросая назад сжатые копытами комья
снега.  Это  был картинный конь под все еще картинным всадником в  высоком
гвардейском кивере с белым султаном.
     Смотр  Николай провел,  как  всегда,  вникая  в  каждую мелочь строя.
Поздравил резервистов с  походом,  милостиво простился с офицерами.  После
смотра заезжал к великой княгине Елене Павловне, потом к военному министру
Долгорукову,  который был болен и сидел дома.  Только к вечеру вернулся он
во дворец,  но вернулся очень продрогший.  Ночью его знобило,  он почти не
спал,  но встал рано и  отстоял обедню,  а к часу дня так же точно верхом,
как  и  накануне,  поехал на  новый смотр,  теперь уже маршевых батальонов
гвардейских саперов и полков Преображенского и Семеновского.
     В   этот  день  он  вернулся  во  дворец  гораздо  раньше,   так  как
почувствовал себя плохо.  Врачи -  Мандт, Карелль и Енохин - уложили его в
постель,  укрыли теплой шинелью...  Для каждого из них было очевидно,  что
болезнь приняла вид гораздо более серьезный.
     Одиннадцатого Николай не  мог уже встать с  постели,  а  двенадцатого
пришла  телеграмма,   посланная  <надежным  офицером>,  флигель-адъютантом
Волковым из Екатеринослава о неудачном исходе дела под Евпаторией.
     Эта  телеграмма сыграла  роль  бутыли  керосина,  брошенной  в  пламя
начавшегося пожара.  Николай  был  поражен страшно.  Его  сопротивляемость
болезни упала, и воспаление легких пошло вперед неудержимо быстро.


                              Глава восьмая

                               НОВЫЕ РЕДУТЫ

                                    I

     Но Севастополь продолжал жить своей напряженной жизнью, независимо от
того,  удалась или не  удалась Хрулеву атака Евпатории и  здоровы были или
опасно больны сам император всероссийский -  Николай и его <лицо> -  князь
Меншиков.
     Форпост России на  крайнем юге,  приковавший к  себе внимание Европы,
Севастополь окреп, ощетинился и стоял неразрешимой загадкой, перед которой
в  недоумении были  крупнейшие военные умы  многих стран,  имевших большие
армии.
     Для  всех ясно было только одно,  что  даже бывший адъютант и  ученик
Веллингтона,  маршал королевских войск Раглан,  отправляясь в Крым,  забыл
золотое правило своего учителя:  <Не  узнав силы  противника,  не  начинай
военных действий>.
     И  если  английский парламент отправил в  Крым  ревизионную комиссию,
чтобы  выяснить причины неуспешных действий и  больших потерь своей армии,
то и Наполеон III послал своего личного адъютанта генерала Ниэля, которому
должны были дать отчет в  своих делах оба главнокомандующие союзных армий,
так много уже стоивших и Франции и Англии и все-таки не добившихся никаких
результатов.
     Английская  комиссия  нашла  много  нераспорядительности,   упущений,
бесхозяйственности в снабжении армии самым необходимым,  в результате чего
несколько лиц было смещено, генерал-инженер сэр Бургоин отозван, и <Таймс>
писала:
     <Мы  ожидали  легких  побед,  а  нашли  сопротивление,  превосходящее
упорством все,  доселе известное в истории,  и были свидетелями внезапного
сосредоточения огромных сил,  которое принудило нас  искать спасения не  в
хладнокровных и хорошо обдуманных действиях,  но в романической храбрости.
Это не должно больше повторяться>.
     Раглан все-таки был оставлен на  своем посту:  Англия не имела никого
для  его  замены,  тем  более  что  явились  большие трудности в  отправке
пополнений для армии. Приходилось отовсюду снимать гарнизоны и замещать их
наскоро навербованной в Швейцарии милицией.  Между тем армия в Крыму дошла
до  того,  что  с  передовых позиций на  Сапун-горе пришлось снять дивизию
генерала Эванса и заменить ее дивизией французов.
     Превосходя почти  втрое  по  численности армию англичан,  французская
армия  по  праву  заняла первое место среди союзных сил,  и  генерал Ниэль
встретил полную  предупредительность в  маршале Раглане,  раскрывшем перед
ним все свои карты.
     Ниэль  был  участником  взятия  Бомарзунда  -   русской  крепости  на
Балтийском море, но он увидел, что Севастополь далеко не Бомарзунд. Весьма
знающий военный инженер,  он  очень  тщательно ознакомился с  укреплениями
русских и  осадными работами союзников и  при  всем  своем желании послать
Наполеону донесение,  полное надежд на  скорый конец осады,  не  мог этого
сделать.  Напротив,  он  донес,  что Севастополь может считаться крепостью
неприступной, пока он не обложен со всех сторон.
     <Никогда,   -   писал  он,  -  не  предпринималась  осада  при  более
неблагоприятных условиях!..>  Перечислив все  эти  условия,  Ниэль признал
необходимым бросить прежний план  и  вести главную атаку не  на  четвертый
бастион,  а на Малахов курган,  как такой пункт, с которого союзники могут
уничтожить и  русский флот,  и  город,  и,  что важнее всего,  неистощимые
русские арсеналы.
     Ниэль  был  командирован Наполеоном затем,  чтобы <возбудить в  стане
осаждающих новые идеи>. Вести атаку на Малахов и было этой новой идеей.
     Но ее нужно было скрыть от осажденных, поэтому в январе работы против
четвертого бастиона продолжали еще  вестись  открыто,  а  против  Малахова
втихомолку,   и   французы   всячески   старались   внушить   Меншикову  и
Остен-Сакену,   что  готовятся  штурмовать  город  со  стороны  четвертого
бастиона,  а  чтобы  подкрепить  действия  сухопутных  войск,  собирают  и
продвигают ко входу в бухту свой флот.
     Действительно,  пятьдесят судов союзного флота,  из  них восемнадцать
больших линейных кораблей,  выстроились в  начале  февраля (старого стиля)
хотя и  вне огня фортов,  но явно готовые возобновить атаку,  не удавшуюся
5/17 октября.
     В  то  время  как  Николай ждал  результатов нападения на  Евпаторию,
Меншиков уже знал их,  и они его не только не взволновали, не огорчили, но
даже  обрадовали,  насколько он  мог  чему-нибудь радоваться,  одолеваемый
своим циститом.  Он мог теперь рассчитывать и  на 8-ю дивизию Урусова и на
Азовский полк для гораздо более важного дела - встречи штурма интервентов.
     Больше всего  озабочен был  он  тем,  что  не  может противопоставить
союзной эскадре того же,  что было в его руках 5 октября.  Многие орудия с
фортов  были  сняты  и  отправлены на  бастионы,  сняты  были  орудия и  с
кораблей; только на пяти из них оставались еще пушки, и то с одного только
борта. А самое главное - вход в бухту был теперь совершенно свободен.
     Буря  2/14  ноября  начала  раскачивать и  растаскивать затопленные в
фарватере Большого рейда  суда,  а  другие  штормы докончили это  дело,  и
теперь вход на рейд был совершенно свободен,  и неприятельские пароходы, -
а их почти три десятка стояло полукругом на якоре,  -  в любое время могли
ворваться даже и  в  Южную бухту,  разгромить все  тылы обороны и  сделать
невозможной дальнейшую защиту города.
     Седьмого февраля Меншиков, донося о своих опасениях царю, писал:
     <Положение это  так  опасно,  что  я  должен был решиться действовать
против воли вашего императорского величества и  потопить еще  три корабля,
на которых ныне нет вооружения и из которых все дельное выбрано>.
     Правда,   эти  корабли,   назначенные  к  затоплению,  -  <Двенадцать
апостолов>,  <Ростислав> и  <Святослав>,  -  не были еще потоплены,  когда
писал  Меншиков;   зато   несколькими  днями  позже,   когда  похороны  их
состоялись, к ним были прибавлены еще два фрегата - <Ме