Атаку англичан они отбили, отбросив их далеко на редут.
     При  этом  смертельно ранен был  бригадный генерал Гольди,  ранен был
другой генерал - Торренс, убито и ранено много офицеров, но Каткарт уцелел
и, кое-как построив свои ряды, повел их в атаку на якутцев.
     При  этой новой атаке он  был  убит пулей в  голову,  а  при  попытке
поднять его с земли был ранен и адъютант его,  полковник Сеймур. Но смерть
его  так возбуждающе повлияла на  его солдат,  что они все-таки пробились,
хотя и оставив много тел.


                                    V

     Между тем в  это время донесли Канроберу,  что отряд русских войск со
стороны  Севастополя атакует французские позиции.  Одновременно с  этим  и
Раглан получил донесение, что русские движутся на Балаклаву.
     - Ого!  Так  вот  оно  что!  -  не  столько удивился этому донесению,
сколько обеспокоился Раглан и, обратился к Канроберу с виду спокойно:
     - Я начинаю думать, что мы... очень больны, а?
     - Не совсем еще, милорд, - ответил Канробер. - Надо надеяться...
     Немедленно были  посланы  адъютанты  разузнать насчет  наступления на
Балаклаву:  это  было больное место Раглана.  Однако они скоро вернулись с
успокоительной вестью,  что Балаклава пока в безопасности; что же касается
позиции французов, то там действительно идет жаркое дело.
     Еще  рано  утром в  этот день Минский полк,  в  котором числилось три
тысячи человек, собрался к шестому бастиону.
     Предполагалось  вначале,  что  вместе  с  ним  пойдет  на  вылазку  и
Тобольский  полк,  но  Меншиков  отменил  это  свое  распоряжение  вечером
накануне:  он  решил поберечь пока  боевой полк и  заменил его  резервными
батальонами - Виленским и Брестским.
     Четыре легких орудия были приданы полку,  но штуцерных мало досталось
на его долю, и в застрельщики пришлось отправить солдат с гладкостволками.
Пошли  между  Карантинной бухтой и  кладбищем.  С  бастиона взяли с  собой
молотки и  стальные ерши  для  заклепывания орудий,  -  взяли  десять штук
стальных ершей, но мало, как потом оказалось.
     Никто не представлял, конечно, не только ясно, даже и приблизительно,
как может развиться вылазка,  не ночная,  какие бывали неоднократно, а при
обычном утреннем свете,  и не малым отрядом,  а целым полком и с орудиями,
притом в  такое  время,  когда  отнюдь нельзя застать врага врасплох:  шла
канонада по всему фронту, шло наступление главных сил.
     Прошли  без  выстрела с  полверсты от  Карантинной слободки,  -  было
подозрительно тихо  в  густом  тумане.  Генерал  Тимофеев,  взяв  с  собой
застрельщиков,  сам  поехал верхом вперед,  чтобы не  завести весь отряд в
засаду.
     Наконец,  из-за длинной каменной стенки их обстреляли французы жидким
штуцерным  огнем.  Удостоверясь,  что  засады  нет,  Тимофеев  скомандовал
наступление.
     Французские стрелки,  отступая, соединялись с другими, расположенными
ближе к  позициям,  и вот уже жестокие залпы встретили наступающих с такой
дистанции, какая была недоступна русским ружьям.
     Вслед за этим с двух осадных батарей полетели гранаты.
     Тимофеев,  артиллерийский  генерал,  приказал  своим  легким  орудиям
открыть огонь по французским стрелкам, а полку ускорить шаг.
     Наконец,  подошли к неприятельским батареям так близко,  что солдаты,
много товарищей своих теряя от  стрельбы французов и  не  имея возможности
ничем на это ответить, просили Тимофеева:
     - Ваше превосходительство, дозвольте орудия его взять!
     "Он"  был  вообще  неприятель,   орудия  же  были  осадные,  огромных
калибров,  те самые орудия,  которые посылали смерть и увечья в осажденный
город.
     И Тимофеев позволил.  И ничто уже потом не могло удержать минцев:  ни
залпы из штуцеров, ни картечь. Они закричали "ура" и побежали в атаку.
     Бежало три тысячи,  добежало две с  половиной,  но зато добежавших не
могли уж остановить штыки французов.
     Не было уже среди минцев ни командовавшего полком майора  Евспавлева,
- он был ранен,  - ни одного из капитанов, командовавших батальоном, - они
тоже выбыли из строя,  - и много других офицеров было ранено  и  убито,  -
штабс-капитану  пришлось  командовать  всеми этими пришедшими в сильнейший
боевой раж героями в серых шинелях.
     Несколько минут - и укрепление было взято.
     - Ершей сюда!  Давай ершей!  -  кричали солдаты,  обнимая французские
пушки и гаубицы.
     Вот тогда-то и  оказалось,  что ершей захватили мало:  пушек и гаубиц
было пятнадцать.
     Закатывали большие камни в чугунные жерла,  забивали их банниками как
можно глубже, потом ломали банники.
     Но орудия свои защищали французы пулями и штыками, и кипела около них
отчаянная борьба.  Французов было  не  мало:  пять  батальонов траншейного
караула.
     Однако минцы найденными тут же на батарее топорами и  ломами рубили и
вдребезги разбивали лафеты,  сбивали с орудий прицелы,  делали все,  чтобы
только привести их в негодность.
     Генерал Тимофеев с  барабанщиками и горнистами остался сзади и следил
в бинокль за тем, что происходит на батарее.
     Уже около часа хозяйничали минцы у  французов.  Чтобы не  стреляли по
ним французы из траншеи,  они завалили вход в нее амбразурными щитами.  Но
Тимофееву было виднее,  чем  им,  что  они  всполошили весь осадный корпус
французов,  что  в  обход их  уже  движется беглым шагом по  направлению к
Карантинной бухте не одна, а несколько колонн.
     Он  приказал  горнистам  трубить  и  барабанщикам  бить  отбой,   но,
увлеченные разгромом батареи, минцы не слыхали отбоя.
     А между тем,  кроме той бригады, которая была послана в обход минцам,
генерал Форе,  начальник дивизии,  послал другую свою бригаду под командой
генерала Лурмеля из  тыла прямо на  минцев.  Но двигались также сюда еще и
дивизии Лавальяна и принца Жерома Бонапарта.
     Таким  образом,  переполох был  поднят значительный,  и  большие силы
французов были отвлечены от подачи помощи англичанам. Тимофееву оставалось
только привести полк назад с наименьшими потерями.
     Барабанщики яростно  колотили в  барабаны,  горнисты трубили  во  все
легкие.  Наконец, отбой был расслышан, да кое-кто из минцев увидел, что их
обходят. Закричали:
     - Обходят,  братцы!  Сейчас отрежут!  - и начали поспешно строиться в
ротный порядок.
     Но  безнаказанно уйти,  подняв на  ноги все французские силы,  они не
могли, конечно.
     Бригада  Лурмеля  не  один  раз  атаковала их  на  ходу,  приходилось
бросаться в контратаку, отстаивать себя надежными штыками, отстреливаться.
     На  помощь  им  спешили  резервные батальоны Виленского и  Брестского
полков.  Минцам же нужно было не только уйти самим, но еще увести и унести
с  собою здоровых и  раненых пленных -  двух  офицеров и  сорок солдат,  а
Лурмель со своей бригадой преследовал их по пятам.
     Можно было даже думать,  что на  плечах минцев он  хочет ворваться на
русскую батарею и  разгромить ее  с  еще большим успехом,  чем это удалось
сделать минцам у французов.
     Другая  бригада  Форе  под  командой д'Ореля отстала,  не  доходя  до
Карантинной слободки,  к  которой  подошел  третий  резервный  батальон  -
Белостокский, а Лурмель все гнался за минцами.
     И,  подведя  геройский полк  к  батарее  капитан-лейтенанта Шемякина,
Тимофеев приказал ему рассыпаться в  стороны,  а  батарее открыть огонь по
французам.
     Залп изо  всех орудий отрезвил зарвавшуюся бригаду.  Сам  Лурмель был
убит  одним  из  первых.  Остаткам его  полка  едва  удалось отступить под
прикрытием бригады д'Ореля.
     Минцы потеряли в  эту лихую вылазку треть полка,  но потери французов
были гораздо больше.
     И  если бы  отряд Горчакова сделал такую же  и  в  одно время попытку
атаковать  корпус  Боске,  Инкерманское  сражение  окончилось  бы  крупной
победой севастопольских войск, и союзникам пришлось бы снимать осаду.
     Но Горчаков,  как он сам потом писал  в  своем  донесении  Меншикову,
"хотел избежать излишнего кровопролития", и двадцатидвухтысячный отряд его
зря простоял в этот решительный  день  на  занятых  им  с  утра  местах  в
балаклавской долине.


                                    VI

     Впрочем,   Горчакову  трудно  было  и   угадать  тот  момент,   когда
наступление хотя  бы  двух  его  пехотных полков на  Сапун-гору  могло  бы
приковать к  своим позициям корпус Боске.  О  том,  когда именно произошла
вылазка минцев,  не знали даже и Павлов и Данненберг, бывшие гораздо ближе
к  Севастополю,  чем  Горчаков  и  Липранди.  Связь  между  отрядами тогда
поддерживалась исключительно только  конными  ординарцами  и  адъютантами,
которые безотказно,  конечно,  скакали, куда бы их ни послали генералы, но
не всегда могли доскакать вовремя.
     Наконец, и Тимофеев,  при всей удаче своей вылазки, все-таки произвел
ее значительно позже,  чем было ему приказано,  но для главных сил русских
все-таки полезнее было бы,  если бы с тою же удачей он захватил и привел в
негодность французскую батарею и отвлек дивизию Форе к  Севастополю  часом
позже,   потому  что  именно  час  спустя,  в  одиннадцать  дня,  началась
решительная стадия боя.
     К этому времени не только редут ј 1,  но и редут ј 2,  куда англичане
успели  доставить  два  осадных  орудия,  был  захвачен  полками  Павлова.
Расстроенные  продолжительным,   несколько  часов   уже   длившимся  боем,
потерявшие не меньше четверти своего состава и почти всех своих генералов,
бригады  англичан  были  оттиснуты в  промежуток между  вторым  редутом  и
верховьями Килен-балки.  Здесь был тяжело ранен ядром в  руку и бок старый
сэр  Джордж,  командир  легкой  дивизии.  Раздробленная рука  его  висела,
бледное лицо  с  закрытыми глазами было безжизненно,  длинные седые волосы
трепало ветром,  когда его несли далеко в  тыл на  перевязочный пункт.  Из
английской армии  выбыл  еще  один  участник войны с  Наполеоном и  ученик
Веллингтона.
     Под  племянником королевы Виктории,  дюком Кембриджским,  была  убита
лошадь,  хотя он и оберегался Рагланом и держался вместе с ним в тылу.  Но
стоило только Раглану на  правах главнокомандующего сделать этому молодому
начальнику гвардейской дивизии легкое замечание,  что  он  опоздал послать
свою вторую бригаду на поддержку первой, отчего та понесла большие потери,
как герцог ответил ему исступленным криком.
     Его  голос был дик и  хрипл,  лицо конвульсивно дергалось,  в  глазах
стояли слезы... Несколько человек едва могли удержать его.
     Ужасные картины боя,  потеря  многих друзей из  представителей высшей
знати так  подействовали на  герцога,  что он  бился в  сильнейшем нервном
припадке,  которым  началось его  длительное умственное расстройство.  Его
отвезли в госпиталь в Балаклаву.
     А   к  русским  полкам  приехал  Данненберг  в  сопровождении  своего
начальника   штаба   генерал-майора   Мартинау,    чтобы   руководить   их
наступлением.
     Правда,  силы наступающих все-таки были меньше,  чем силы англичан. В
трех полках -  Охотском, Якутском и Селенгинском - до начала боя считалось
восемь с половиною тысяч, теперь оставалось не более шести, в то время как
англичане имели  вполне  боеспособных тысяч  восемь-девять,  и  английские
солдаты были  далеко не  так  утомлены,  как  русские,  проведшие ночь под
дождем и  без сна и сделавшие переход по тяжелой грязной дороге.  Но нужно
было пользоваться моментом замешательства англичан и развивать успех боя.
     Однако Раглан тоже видел,  в каком положении находились его войска, и
тут  британская  самонадеянность  его  уступила  место  необходимости:  он
обратился за помощью к французам.
     Генерал Бурбаки был  уже  наготове оказать эту  помощь  и  явился тем
почти лошадиным по быстроте маршем,  к какому были способны только зуавы и
алжирские стрелки,  но он со своими почти тремя батальонами и  двенадцатью
орудиями стоял сравнительно недалеко,  - на стыке английских и французских
позиций.
     Убедившись окончательно,  что Горчаков отнюдь не собирается атаковать
его,  Боске снял  из  своего корпуса еще  девять тысяч,  но  этим было уже
значительно дальше идти до места боя.
     Конечно, и Горчаков мог бы отправить по крайней мере два полка, чтобы
подкрепить Данненберга,  но  это  был  для  него  слишком смелый шаг,  да,
наконец,  он не получал на этот счет никаких приказаний от светлейшего,  и
12-я  дивизия простояла совершенно бесполезно в  то  время,  когда решался
вопрос, быть или не быть дальнейшей осаде Севастополя.
     Батальоны  Бурбаки  рьяно  кинулись  в  бой:   им  хотелось  показать
англичанам, как надо драться.
     Но  зуавы были  в  фесках,  зеленых и  красных,  в  восточных широких
шароварах и с окладистыми черными, совсем мусульманскими бородами. Якутцы,
со  стороны которых они появились,  приняли их за своих старых знакомых по
Дунайской кампании - турок.
     - Турки,  братцы! Турки заходят во фланг! - кричали они, но совсем не
озабоченно, скорее радостно даже: турки были привычным врагом, в турках не
было ничего страшного.
     И  хотя Бурбаки выдвинул для  успешности натиска на  русских всю свою
артиллерию, на "турок" якутцы ударили яростно, как и не ожидали зуавы. Они
смешались и  отступили в беспорядке;  якутцев же не остановил и оживленный
артиллерийский обстрел.  Они теряли много,  но стремительно рвались вперед
за "турками".
     Наконец,  за оврагом,  на длинном пригорке, увидели перед собой шесть
орудий.  Передки с  выносами в шесть по-русски сытых и дюжих серых лошадей
подъезжали к орудиям.
     - Что это? Наши, никак? Гляди!
     - Известно, наши! - решили якутцы.
     Но  тут же  их  обдало картечью.  Погибшие при этом остались на  этой
стороне оврага,  но остальные кинулись вперед через овраг, и только четыре
орудия успели увезти серые лошади, - два отбили якутцы.
     Они  отбили их,  правда,  после  жестокой схватки:  французы отчаянно
защищали их,  но помогла уверенность русского солдата в том,  что турок не
может его одолеть.
     Якутский и Охотский полки наступали с фронта,  селенгинцам же удалось
даже обойти левый фланг англичан и появиться у них в тылу.
     Данненбергу стоило  бы  только двинуть в  дело  два  свежих полка,  и
победа спустилась бы  на  русские войска и  повлекла бы  за  собою  снятие
осады.
     В его распоряжении было не два, а четыре полка, оставшиеся от колонны
Соймонова:  Владимирский, Суздальский, Углицкий и Бутырский, - но он думал
не столько о  победе над англичанами,  сколько о порядке отступления после
того, как будет разбит.


                                   VII

     Данненберг имел боевое прошлое.
     Так  же,  как и  его противники в  Инкерманском сражении,  английские
генералы Раглан,  Броун, Каткарт, Странгвейс, - он был в 1812 - 1815 годах
участником многих  сражений с  Наполеоном.  Он  считался одним  из  лучших
знатоков военного дела  в  русской  армии,  но,  находясь под  начальством
Горчакова 2-го в Дунайской кампании,  он был одним из наиболее задерганных
им генералов.
     Меншиков имел все основания встретить сообщение о  том,  что вместе с
4-м корпусом к нему отправляется Данненберг, гримасой отчаяния: дело около
селения Новая Ольтеница,  при впадении речки Аржис в Дунай, было проведено
Данненбергом исключительно неудачно.
     Может быть,  и  сам  Данненберг,  когда так решительно отказывался от
наступления  на   Инкерманские  позиции  23  октября,   имел  в   виду  то
обстоятельство,  что как раз 23 октября исполнялась годовщина Ольтеницкого
дела.
     Однако и  теперь,  24  октября,  стоя  на  левом  фланге артиллерии и
наблюдая за  ходом боя как раз с  такого места,  с  которого за  орудийным
дымом едва ли что-нибудь было видно, этот незадачливый генерал мог не один
раз припоминать печальные картины наступления на турок русских полков, тем
более что и полки эти были те же самые -  Якутский и Селенгинский, и те же
самые  командиры  полков:  Якутского  -  полковник Бялый,  Селенгинского -
полковник Сабашинский,  шли впереди их, и тот же начальник дивизии, лысый,
восточного  обличья,   торопливый  генерал   Павлов,   с   неукоснительною
исполнительностью ловил на лету и проводил его приказания.
     Дело при Ольтенице было весьма позорным делом,  но тогда сам Горчаков
великодушно разделил вину Данненберта,  сваливая все неудачи этой войны на
канцлера Нессельроде,  который лишал  инициативы русские войска на  Дунае,
надеясь этим  избежать интервенции Австрии,  Англии  и  Франции в  пределы
России.
     Ввиду того,  что этим подневольным отсутствием инициативы со  стороны
русской армии отлично пользовался кроат Омер-паша,  укрепляясь на  берегах
Дуная и даже переходя его,  где бы ему ни вздумалось,  Горчаков как раз за
десять  дней  до  Ольтеницкого сражения писал  товарищу своих  молодых лет
Меншикову:
     "Обстоятельства очень серьезны.  Честь России и неприкосновенность ее
границ в  настоящее время покоятся лишь на  двух головах:  на  вашей и  на
моей. Будем же действовать по собственному внушению и собственными силами,
так как невозможно рассчитывать, чтобы подкрепления и инструкции прибыли к
нам  вовремя.  Со  дня  на  день я  ожидаю,  что девяносто тысяч фанатиков
кинутся на меня сначала из Гирсова и Видина, а потом из Рущука, Туртукая и
Силистрии..."
     Конечно,   поставленный  в   необходимость  отнюдь   не   действовать
наступательно,  а  предоставить агрессивные  шаги  туркам,  чтобы  обелить
русское  правительство в  глазах  Европы,  Горчаков мог  ожидать нападения
сразу со всех сторон.
     Омер-паша предпочел действовать от Туртукая в  очень удобном для него
месте -  близ устья Аржиса,  где стояло каменное здание карантина.  Сперва
был занят турками близкий к устью Аржиса остров на Дунае,  потом навели на
судах мост  через Аржис и,  согнав с  правого берега Дуная несколько тысяч
болгар, так укрепили при помощи их и карантин и всю близлежащую местность,
что это не  могло не  обеспокоить Горчакова и  Данненберга,  и  между ними
началась изумительная по своей нервности переписка.
     Со  стороны  турок  действовал сам  главнокомандующий турецкой армией
Омер-паша.  В  занятое им  и  переоборудованное укрепление он  сумел ночью
переправить  значительный  гарнизон  в   десять  тысяч  человек;   искусно
расположил там большое число мортир и пушек;  шагах в двадцати перед рвами
саженной глубины заложил три ряда фугасов;  кроме того,  на  правом берегу
Дуная  поставил в  укреплениях несколько десятков орудий большого калибра;
на  острове поставлены были две  батареи -  четырнадцать орудий;  наконец,
батарея была расположена на лодках на Дунае.
     И  всему этому Данненберг не придавал серьезного значения:  он считал
это только демонстрацией и  в этом духе писал Горчакову,  находившемуся за
сотню километров.  Горчаков отвечал,  что совершенно с ним согласен и ждет
настоящего наступления со стороны Журжи.
     Но через несколько минут отправил к  нему нового ординарца с  длинным
заготовленным заранее наставлением, какими приемами действовать ему, чтобы
сбросить турок в Дунай.
     И потом в течение трех дней,  с 20 октября по 23-е, то и дело мчались
адъютанты  и  ординарцы  от  одного  генерала-от-инфантерии  к  другому  с
письмами по  поводу того,  демонстрация это у  Ольтеницы или этого терпеть
нельзя и нужно немедленно опрокинуть турок в Дунай.
     Иногда Горчаков даже обещал прибыть к Данненбергу на помощь с восемью
батальонами и восемью эскадронами,  но большей частью все опасался за свой
фронт против Журжи и приказывал туда стягивать 12-ю дивизию.
     Начальник штаба  Горчакова генерал Коцебу  записал в  своем  дневнике
относительно  этого  времени:   "Было  большое  волнение,   и  мы  усердно
молились".
     Наконец,  Горчаков пришел к последней уверенности, что наступление на
него готовится от Журжи,  и приказал категорически Данненбергу очистить от
турок  карантин:   он   посылал  туда  для  рекогносцировки  подполковника
генерального штаба Эрнрота,  и